А теперь Джон наблюдал Ли.
- Хочешь выпить?
- Нет. Ничего не хочу. Хочу, чтобы все поскорее кончилось. Чтобы наступила половина одиннадцатого и зрители закричали "Браво!". Не представляешь, что значит ждать представления?
- Не представляю. Вроде как перед последними выпускными экзаменами? Самое близкое, что приходит в голову.
- Последними. Да, в этом что-то есть от конца. Не могу ни стоять, ни сидеть. Ничего не помню. Вообще ничего. Какая первая реплика? Я не помню свою первую реплику.
- "С прогулки, няня…"
- Ах да, с прогулки… "С прогулки, няня", - продекламировала она. - Было очень красиво. Сначала все серое-серое. А потом - представить не можешь - сделалось розовым, синим и желтым, будто на цветной открытке. Нет, это невозможно. Давай потрахаемся.
- Что?
- Потрахаемся. Я хочу трахаться. Мы больше месяца не спали вместе. Может быть, удастся расслабиться. Отвлечет. Скоротает время. Ну, давай.
Ли любить было просто, так сказать, никакого затора. Они соединялись с надежностью вкладыша подшипника ручной работы. Даже впервые. Но сейчас, расстегивая пуговицы при свете дня, Джон занервничал. Пальцы задрожали, во рту пересохло. Словно делал это в первый раз. Или в последний. Они лежали в постели и, как изящные модели, тянулись к телам друг друга. Наконец пришло желание и они совершили акт - вежливо, с невысказанным отчаянием, живот к животу, то напрягаясь, то расслабляясь, с закрытыми глазами, воображая того же партнера, но в другое время.
Траханье с определенной целью - в качестве прививки, чтобы забыться или обрести уверенность, что-то возвратить или доказать, - всегда рискованное предприятие. Секс хорош тогда, когда самодостаточен и является единственной мотивацией. Но как часто к нему привязываются другие ожидания. Вот и сейчас на него нагрузили больше багажа, чем он мог свезти.
- Ну как?
- Хорошо. - Ли поцеловала его в плечо. - Я по тебе скучала. О Господи! Сейчас мне снова станет плохо. - Она выскользнула из постели и побежала в туалет.
Джон сидел на краю ванны и бесцельно, назойливо-мягко гладил ее по спине, как гладят любимого человека, когда тот завтракает. Ли приняла душ и теперь сидела перед зеркалом и разглядывала лицо.
Раздался звонок в дверь. Хеймд.
- Я чуть раньше. На западе плотное движение. А в театр, я полагаю, вам нужно вовремя. Так, чтобы никакой спешки.
Ли еще раз посмотрела на себя, взяла сумочку, окинула взором комнату и встретилась глазами с Джоном.
- О’кей. Увидимся после представления. Не опаздывай. Тут будет что-то вроде вечеринки. - Слова прозвучали как новое назначение.
Беспокойство и раздражение прошли. Трясучка кончилась, словесный поток иссяк. Ли обрела равновесие, чтобы сделать несколько последних шагов.
Джону хотелось сказать ей массу вещей. Он обнял ее, но она отвернулась.
- Ну, естественно, удачи… Ты не нуждаешься в подобном пожелании, но тем не менее… Все будет хорошо. Ты так много работала. В последнее время у нас не очень ладилось. Но я хочу, чтобы ты знала… Надеюсь, ты не сомневаешься…
- Джон, мне некогда. Потом. Сейчас не до того. Поговорим позже.
- Только помни, что среди зрителей есть по крайней мере один человек, который тебя любит. - Он сам понимал, что говорит неестественно, что-то не то.
Впервые за долгое время дом опустел и затих, только на полках валялись осколки всемогущего караван-сарая Ли: кофейные чашки, обрывки факсов, пепельницы и тарелки из-под суши. Хозяйство обессиленно, вытравленно успокоилось. Все ушли, и Джон вдруг понял, что и их яростный полтергейст тоже. Он больше не чувствовал ее молчаливого присутствия. Антигона отправилась на свой первый выход.
- Я высажу вас здесь. - Хеймд остановил машину. - Будет быстрее, если вы пройдете пешком.
Джон свернул в людные улочки Сохо. Стоял теплый вечер; посетители кафе и магазинчиков предвкушали предстоящую ночь. Около театра толпа сделалась плотнее, и Джону пришлось проталкиваться сквозь вязкость разгоряченных тел, ощущая в доносившемся дыхании отголоски позднего ленча.
Театр был маленьким и не приспособленным к толпам и успеху. Перед входом стояли барьеры, оставлявшие лишь узкий мостик, своеобразный прогон сквозь строй. Джон показал билет и преодолел последние двадцать футов между угрюмыми людьми; их пустые, овощеобразные лица выражали ненавязчивое раздражение по поводу его анонимности: уж если стоять в таком неудобном месте, так не тратить время и увидеть какую-нибудь знаменитость. Фаланги фотографов что-то крикнули и из любезности пыхнули в лицо вспышками.
Маленькое фойе было забито профессионалами премьер: критиками, театральными импресарио, телекомментаторами, визажистами, журналистами-искусствоведами и сбившимися в одну кучку пэрами с их восстановленными Национальным трестом женами. Все они выглядели оживленно скучающими и принадлежали к тем, кто внутри, в отличие от шумящих-галдящих тех, кто снаружи, с той же легкостью, как свои по-дорогому мятые пиджаки. Оливер стоял в самом углу и хлопал по плечу таращившегося сквозь очки мужчину, а рядом Скай вздувалась каждым изгибом своего вспузырившегося постсозревшего тела.
Она помахала рукой и подошла к Джону:
- Привет, дорогой, - и неопрятно чмокнула в обе щеки. - Вот уж не думала встретить тебя здесь.
- Это еще почему?
- Слышала, вы с Ли расплевались.
- Кто тебе такое сказал?
- Господи, не помню. Я считала, что ты перешел к Айсис.
Словно по сигналу, появилась и сама Айсис:
- Джон, хай! Какая прорва народу, - и тоже поцеловала его.
- Теперь я понимаю, что меня ввели в заблуждение, - ухмыльнулась Скай.
- Что?
- Скай мне только что сообщила, что у нас с тобой роман.
- Старая песня. Я тоже слышала от кучи людей, и все уверяли, что им рассказала Скай.
- Я не говорила.
- Говорила, а потом отсасывала.
- Нет.
- Скай, милашка, ты вредная, несчастная шлюшонка, - улыбнулась Айсис. - Но если хочешь вести нечто похожее на счастливую, плодотворную жизнь, надо относиться осторожнее к тому, что входит в твою гнусную глотку и что из нее выходит.
Прозвенел звонок.
- Пошли, Джон, еще три минуты. Как раз хватит перепихнуться в мужском сортире.
Место Джона оказалось рядом с критиком из "Санди таймс", который сложил на коленях плащ, открыл блокнот на пружинке, написал: "Антигона" - и подчеркнул три раза. Потом добавил: "Ли Монтана" - и сопроводил восклицательным знаком. Зал заполнялся, публика шушукалась и устраивалась. Люди сплетались в одну коллективную антенну, становились единым принимающим ухом и глазом, объединялись в одно племя, а темнота их охраняла, позволяя распроститься с личным и превратиться в клан.
Сцена медленно осветилась, прожектора обозначили взгорье, нечто вроде могильного холма. Получилось неплохо, довольно драматично. Актеры смотрели на публику и терпеливо ждали, пока Хор, как и полагалось, выведет их на предначертанную дорогу. Хор закурил сигарету, пыхнул облаком дыма и заговорил:
- Что ж, начнем.
У Джона екнуло в груди. Нервы напряглись до предела.
- Сейчас эти персонажи представят вам трагедию об Антигоне.
Джон почувствовал на щеке холодок, словно кто-то прошмыгнул за спиной.
- Антигона - вон та худышка, что одиноко смотрит в одну точку и ничего не говорит. Она думает.
Ли, обняв колени, сидела в углу сцены. Волосы зачесаны назад, простое, классическое платье скреплено на груди брошью. По сравнению с другими персонажами, похожими на манекены из магазина готового платья, она казалась невероятно красивой и утонченно скульптурной. Существом совершенно иного рода. Костяшки ее пальцев побелели, пучок волос на затылке подрагивал. Джон почувствовал, как его глаза наполняются слезами. Все выйдет ужасно - ему не перенести.
Хор покончил со своим монологом.
Джон и раньше понимал, что все выйдет ужасно. С того самого момента, как в саду Оливера Худа в Глостершире было названо имя. Он смотрел на изгиб ее шеи и всей душой хотел спасти, не допустить того, что надвигалось, - увести со сцены, спрятать в темноте клана. В нем колыхались великие волны любви, низвергались бесшумные галечные водопады нежности. Он чувствовал, как что-то рвалось, но не рывком, словно тетива, но медленно, освобождая от напряжения. Соединявшая их сверкающая нить провисла, будто отвалило от причала судно и не осталось ощущения швартовых - катушка крутилась в воздухе, а конец уже вырвался из рук. Только что их что-то соединяло - и вот от связи не осталось и следа.
Оком клана он посмотрел на "Антигону". Пьесу играла одна Ли, остальные актеры попали на сцену случайно и рядом с ней совершенно терялись. Зал все свое внимание сосредоточил только на ней. Не мог отвести глаз. Кто бы ни говорил, существовала одна Ли. А она не тянула. Двигалась неуклюже, говорила неестественно. Нагнетая страсть, только и делала, что повышала голос, а в остальном не переставала оставаться Ли. По-другому не получалось, но зрители и не желали, чтобы получилось. Они пришли посмотреть на звезду - на Ли Монтану, а не на Антигону, какую-то там несговорчивую греческую стервозу. Хотели побыть в одном помещении с Ли Монтаной, проникнуться ее звездностью, а Ли не знала, как стать другой.
От внезапного осмотического сознания, что предстоит по-настоящему изысканное кошмарное зрелище, атмосфера дала трещину. Племя унюхало редкий дорогостоящий провал. Ли предстояло падать невероятно долго, и публика собиралась насладиться каждым ее шажком. Зрители вздыхали и благоговейно желали провала. Навостренные уши и сверлящие сцену глаза впитывали унижение. Какое счастье оказаться здесь, являться частью избранного племени. Теперь до конца своих дней, пока зубы не сгниют до самых десен, память сохранит магию Братства деревянного "О", сблизившую публику с актером - словами и чувствами - в мимолетный, но непреходящий миг, который гальванизировал сильнее, чем трагедия Софокла: современнее и актуальнее. И племя ежилось, когда ежилась от холода или воображаемого ужаса Ли, наслаждаясь древнейшим спектаклем - человеческим жертвоприношением.
Острым языком можно вполне кроить атмосферу. Зрители жаждали ее провала, жаждали лицезреть ее звездное мученичество. Чтобы она забыла слова, чтобы ей подсказали, тогда племя зашлось бы от радости. Такой красивый труп, изящный, редкий дар на алтарь их театра.
В антракте Джон остался на своем месте и прислушивался к возбужденному гудению и недоверчивому гоготу. Критик из "Санди таймс" отправился за очередным бокалом красного, и Джон увидел в его блокноте одно-единственное слово: "Неотразимо".
Троекратный звонок, словно крик петуха, возвратил всех обратно. Подогретое и протабаченное племя желало присутствовать при последнем витке драмы. Актеры на сцене как будто барахтались в грязи - потели в костюмах и тяжеловесно роняли реплики, как спотыкавшиеся, тащившиеся в конюшню изможденные лошади. Лицо Ли кривилось от исхлеставшей и исколотившей ее жалости, и она заглатывала огромные куски текста, словно из последних сил боролась с неоперабельной болезнью.
Наконец Креонт приказал страже положить конец страданиям Антигоны. "Так бы давно, Креонт!" - воскликнула с явным отчаянием Ли. Она стояла посреди сцены и смотрела на публику. К ней тут же подскочили двое стражников - сильные, уверенные мордовороты в шлемах. Но когда они протянули к ней руки, Ли отступила в сторону, кулачки с невероятным облегчением скомкали платье, и оно упало подле нее на пол.
Господи! О Боже! Послышался коллективный вздох. Ли Монтана, обнаженная, перед нами! Так близко, что можно почти дотронуться. Окоченелая, но голая. Волна потрясения отразилась от потных стен и вернулась на сцену. Актеры замерли как пораженные громом - этого они не репетировали. Джон захлебнулся вместе с остальными, но раньше других заметил, что Ли побрила лобок. Она демонстрировала сексуальное, соблазнительное, "возьми-меня" сказочное тело - в капельках пота живот, величественную грудь, темно-красные, жаждущие ладоней конические соски, блестящий изгиб крутых бедер. И в центре всего маленький, незрелый девственный лобок. Невинный разрез, по-девчоночьи обритая щель, спрятанные под матрасом мечтания о совокуплении.
Вспыхнувшее и отсемафорившее залу послание прорезало воздух - столь же сложное и неудобное, сколь постыдно смущающее. Племя дрогнуло. Метафоры и улыбки, символы и нюансы этого тела буквально осклизли от подтекста. Публика представляла собой губку, которая впитывала нюансы и метафоры. Зрители могли ухватить символ почти в абсолютной темноте. И они поняли. Они жаждали мученичества, трагедии на вершине трагедии и лишили достоинства эту звездную штучку, даже ободрали волосы на лобке, чтобы яснее и побесстыжее видеть. Но одним быстрым движением она превратила их из зрителей в подглядывающих - примерно наказала, примерно потрясла и заставила ощутить вину. Поистине театральный эффект. Ли увела стражников за кулисы.
Между тем пьеса кончилась: Ли вернулась в накидке и добормотала последнюю сцену. Все, кому было суждено умереть, как и положено, сгинули. Но племя ничего этого не видело - людей ослепил огонь, и на сетчатке глаз все еще мерцали прежние отсветы и искорки: никто не различал ни могильного холма, ни тайного состояния плоти, ни места, где обрекли на смерть Антигону. И не слышал ничего, кроме бурления собственного недоумения.
Смотался Хор, на сцене осталась только стража, но это никого не волновало. Потухли прожектора, сцена почернела, затем актеры появились на поклоны и, измотанные, со страхом ловили выражение глаз клана. Послышались редкие хлопки. Легкой, покачивающейся походкой вышла Ли, с каменным, даже сердитым лицом и сияющими глазами. Труппа расступилась, она стояла с высоко поднятой головой и своим знаменитым лицом гнала черноту прочь. Коллективное сознание скамей билось в поисках ответа, наконец наступило хрупкое равновесие. Хлопки замерли. А потом жутко, как только бывает в толпе, весы качнулись, и одна чаша перевесила другую. Решение принято: вещица хорошая, нет, гениальная, сказочная. Послышались отрывистые, лающие восклицания восторга, такие редкие в Англии. А потом, как отравляющие газы, Ли накрыли крики и аплодисменты. Публика вскочила с мест, и только тогда актриса холодно, сдержанно кивнула. Труппа смотрела с немым почтением. Нет, она не одна из них. И никогда не станет. Совершенно иное существо. Они - краски и ветер; Ли - кремень и сталь, несказанная искра - звезда. Что за звезда! Какая совершенная звезда!
Выход на сцену был забит репортерами, почитателями и друзьями. Джон протолкался вперед. Охранник выпустил его из ловушки.
- Наверху. Идите на звук поцелуев.
Ли сидела перед зеркалом. Белая бандана стягивала на затылке волосы, лицо блестело от кольдкрема, шелковое кимоно драпировало одно плечо, в руках стакан виски и сигарета. Она смеялась. В комнате толпились ее американские прислужники. И все продолжали восклицать, как на сцене:
- Невероятно! Чертовски невероятно!
- Боже мой! Боже мой! Боже мой! - повторяла тощая как кнут публицистка, с каждым разом вознося свой голос все выше и выше.
- Джон, дорогой! - Слово "дорогой" Ли произнесла нарочито по-английски и протянула к нему руки. - Ну, как я?
- Я тебя люблю. - Он намеревался сказать совершенно иное, но сорвалось с языка.
Американцы одобрительно закивали: полурелигиозное признание в верности очень подходило моменту.
Джон смутился и попытался поправиться:
- Дорогая, еще никто не играл леди Макбет, как ты.
Поддакивалы беспокойно заерзали: это что, знаменитый английский юмор, о котором они так много слышали?
- Никто, - согласилась Ли. - Выпей со мной. Поцелуй меня.
В комнату набились другие люди. Все смеялись и громко кричали. Джона оттерли к стене, а потом вообще выпихнули в коридор.
- До встречи в машине. - Он показал на себя, а потом изобразил, будто крутит руль. Ли махнула рукой и вернулась к самозабвенному поглощению восторгов.
На площадке лестницы стоял в одиночестве Сту. Заметив Джона, он отвернулся, но не существовало вежливого способа притвориться, что они не видят друг друга. Все еще под впечатлением хлещущего через край восторга гримерной, Джон протянул ему обе ладони:
- Поздравляю! - Он произнес это экспрессивнее, чем обычно считал возможным.
- Отвяжись. - Сту махнул совершенно греческим жестом отчаяния.
- В чем дело? Все в экстазе. Зрители испытывают благодарное восхищение. Тебе надо зайти в гримерную Ли.
- К этой корове? К этой суке? Я провел худшие в своей жизни два часа. Нет, это сейчас худший миг в моей жизни: придется существовать с сознанием, что именно я вывел на сцену эту непристойную травести.
- Брось, Сту, это же только пьеса.
- Только пьеса? Да как ты смеешь? Это моя жизнь, все, во что я верю, - текст и драматическое действо, момент передачи сюжета, истина, принадлежность традиции. Моя жизнь, а она швырнула ее в мусорную корзину. Так по-мещански! Так зло. Нет, греховно. Ты видел? - Сту теперь кричал, и на губах болтались ошметки слюны. - Шлюха! Стриптизерка! Вот вершина ее возможностей - подставлять мальчишкам сомнительное влагалище. Трюк для вечеринок - больше ей нечего предложить! Драма, театр, коллектив совершенствующих свое мастерство актеров - эти слова для нее ничего не значат. И я тоже. Вот ее благодарность за часы кропотливой работы, за нянченье и разжевывание, за сочувствие и желание вывести на сцену, чтобы она могла приобщиться к чему-то большому. Вместо этого срывает с себя балахон и предлагает, чтобы ее трахнули всем залом. - На глаза Сту навернулись слезы злости и бессилия. - Очень драматично! Очень изысканно! Очень зрело! Культура борделя! - У него перехватило дыхание, и он запнулся.
Джон подыскивал достойный ответ и вдруг рассмеялся:
- Глупый ты гомик. До того как Ли разделась, тебе удалось разродиться одной-единственной и то самой ужасной на свете постановкой. А ее, как ты мило выразился, сомнительное влагалище стоит на пути от твоей репутации ко всякой призовой чуши. Запредельная работа. Естественно, она не способна играть так, как всякие выдохшиеся и потрепанные актеришки. Она звезда, то есть нечто такое, чем те никогда не станут. Вы желали, чтобы она провалилась на ваших условиях. Тогда бы вы почувствовали себя значительнее. Очень трогательно. Ты очень трогателен, Сту. Зрительская благодать наблюдать тебя сейчас. Старый, циничный, голубой профессионал. Разревелся. И разревелся от игры Ли.
Сту высморкался в маленький шелковый платочек и пригладил ладонью волосы.
- Знаешь, Джон, я думал, что ты один из нас. Наверное, я заблуждался.
- Я сам так считал. Но, слава Богу, ошибся.
Успевшие переодеться в обычные костюмы стражники топали по лестнице в сопровождении подружек и мамочек. Они протолкались между говорившими. Джон повернулся и пошел вслед за ними.