Вечеринка проходила в ресторане, который с удобствами вмещал человек двести, так-сяк - до трехсот, а сейчас около пятисот. А еще пятьсот караулили у дверей. Раскрашенные под бронзу официанты обоего пола в коротких тогах скользили меж представителей прессы с подносами напитков и оливок. Гремела оглушительная канонада музыки, то есть наблюдался миленький первоклассно организованный пиаровский ад.
Хеймд вел "мерседес" по улицам. Джон и Ли сидели на заднем сиденье. Ли выглядела измотанной: лицо побледнело, уголки губ опустились, на глазах темные очки. Последние капли израсходованного адреналина пронзали тело, как электрический ток. Джон положил ей ладонь на бедро и болтал о пьесе, о публике, о Сту.
- Мы здесь долго не задержимся, - перебила она его. - Ненавижу такие вещи. Попозирую фотографам. Никаких интервью. Наверное, там будет телевидение. Хеймд, мы скоро? Вы устроили отдельный столик?
- Пара минут, дорогуша. Мне сказали, там организуют отгороженную веревкой зону. А я постоянно буду рядом.
Они подъехали к ресторану, и люди тут же облепили "мерседес". Вспышки озарили внутренность машины.
- Господи, - пробормотала Ли, - и никакой охраны.
И в самом деле толпу от дверей оттесняли всего двое здоровяков в клубных пиджаках. Хеймд подозвал их и организовал узкий коридор. Когда Ли ступила на мостовую, послышался то ли свист, то ли крик. Хеймд повел их в ресторан. Появился полицейский и принялся отталкивать напиравших.
- Уберите машину! - крикнул он.
- Мне надо оставаться с мисс Монтаной, приятель. Уберу, когда она окажется внутри.
- Ничего подобного, сэр. Убирайте немедленно! Вы перегородили улицу. За вами хвост до самой Пиккадилли. Не спорь со мной, парень.
- Не отходите от нее, держитесь все время рядом. И не останавливайтесь. А внутри найдите уголок и встаньте перед ней. Здесь настоящий кошмар. Я только отгоню мотор и сразу назад. Поняли? - Хеймд скользнул обратно за руль.
- Хеймд! - завопила Ли, но "мерседес" уже тронулся и в образовавшуюся пустоту тут же хлынула толпа.
- Не напирайте, пропустите, не толкайтесь. - Джон заметил, что полицейскому не больше восемнадцати и держался он совсем не уверенно. - Позвольте! Дайте пройти мисс Ли Монтане. Успеете насмотреться.
Ли прижалась к Джону, уткнулась лицом ему в плечо. От дверей их отделяло всего несколько ярдов, но масса тел оказалась непреодолимой.
- Не пихайтесь! Имейте совесть! - Полицейский чирикал за спиной, как свихнувшаяся птица.
Ли и Джона, словно пьяных стреноженных существ, швыряло из стороны в сторону. Дверь ресторана изрыгнула очередную порцию людей - любопытные вышли наружу взглянуть на звезду. Шлем полицейского съехал на глаза, а потом и вовсе оказался в толпе, обнаружив под собой густые рыжие волосы. Возмущенный юноша вознамерился его подхватить, но шлем, будто черный поплавок, поскакал дальше. Вышибала протиснулся в узкую щель, а когда вытягивал за собой руку, зацепил кулаком фотографа по скуле. Толчок потряс всю толпу и произвел лавинный эффект. Джон повернулся к Ли: ее очки перекосились, рот был разинут, словно она кричала. Ли испугалась, и дрожь ее страха передавалась его телу.
- Ой! Ой! - завопил Джон, но звука не получилось. Толпа наперла и выдавила из груди воздух. Колебательные и вращательные движения потащили их по мостовой к ресторану. Рев людей перекрывало тонкое сопрано - никаких слов, только эффект рвущейся ткани и сыплющейся гальки. Все сильнее, сильнее. Что-то твердое, металлическое ударило в спину. Джон повернул голову и увидел позади такие же головы и разинутые рты - каждый старался устоять, удержаться на плаву в этом бушующем шторме. Выпученные глаза, раздувающиеся ноздри, нити слюны на губах. Небритый подбородок уперся ему в шею. Прямо напротив круглые, бессмысленные акульи зрачки, смеющийся рот, запах пива и блевотины. В следующую секунду незнакомца унесло в водоворот. Джон вспомнил о человеке с ножом - рехнувшемся убийце: "Я знаю, где ты живешь, знаю, что тебе надо". Ли рядом билась, как семга в сети. Голова запрокидывалась, она смотрела на луну. Белая шея изгибалась, вены напрягались. Грубая рука вцепилась ей в волосы, другая ухватила за грудь. Джон перенес центр тяжести на другую ногу, и незнакомые пальцы разжались, будто тонущие ушли ко дну.
Тело толпы сотрясалось и сокращало мускулы. Единый, бьющийся в медленном, беспорядочном эпилептическом приступе организм. Тысячи тянущихся голов, десятки тысяч хватающих и ощупывающих пальцев. Осклизлый и твердый, он колыхался и вопил множеством глоток. Джону показалось, что это все - он. Безумное существо, вырывающее собственные внутренности. Сопротивление возросло, Джон вдохнул, а затем выдохнул.
Наверху, над толпой, лопнуло окно ресторана. Хлынули осколки, и в рваную дыру посыпались люди. Головой вперед, шевеля розовыми губами, выпала бронзовая фигура. Угодила в гидру, поплавала на поверхности и утонула в волнах. Джон почувствовал, как всколыхнулась и взорвалась масса, когда корявые ступни, сплетенные колени и головы исчезли в ртутной жиже. Танцорские па сделались быстрее.
Джона охватила паника. Он пытался найти собственные руки, но ему никак не удавалось. Ударился о чью-то голову и набил полный рот волос. Его словно вынесло в море, и он не чувствовал дна. Внезапно наступил на что-то мягкое, хрупкое. Прямо перед ним с выражением изумления на лице исчезла с поверхности женщина. Услышал звук, как крик чаек вдали: "Ли! Ли! Ли!" И сам почувствовал, что тонет.
Чтобы спастись, надо было бросить Ли. Рука опустилась на чье-то лицо, смяла щеку, пальцы угодили во влажный разинутый рот. Он выпрямился и коснулся ступнями дна. Секунду постоял и слепо ударил в сторону. Кулак, соединенный с рукой и плечом, бил и бил по носам и лбам. Рядом мелькали другие руки, тоже толкали и били. А глотки вопили с изумленной, отчаянной яростью: "Ли! Ли! Ли!" Тычки и удары - только бы оторваться от этого вонючего, немытого кома, дышащего, опасного, сильного, но ничтожного, не сознающего ничего вокруг, безмозглого - от этой трясущейся, похотливой толпы санкюлотов. Джон судорожно вдыхал и отвоевывал пространство в медленном водовороте бездумной, бессмысленной карусели. Пинался, как на футболе, и спотыкался обо что-то внизу. Неотличимый от соседей, анонимная частица в призрачном мареве парящих серых тел, лиц и одичалых глаз, в потном месиве так боящейся себя плоти, что она избивала сама себя.
На секунду под рукой он увидел Ли. Выражение удивления и испуга в мерцающем свете. Она закрыла глаза. Джон рванулся к ней, но толпа сомкнулась и унесла ее прочь. Он ее бросил.
Кто-то заехал ему в висок локтем. Джон опрокинулся и соскользнул вниз - мимо грудей и животов, мимо едких промежностей и дубиноподобных колен, мимо топочущих ног - прямо в усеянный блестящими осколками водосток. Пенящийся водоворот отнесло в сторону - он больше не составлял его часть. Мертвая клеточка, отшелушенная кожа. Водоворот удалялся по неоновым брызгам на мостовой. На противоположной стороне улицы Джон заметил фигуру. Девушка стояла и смотрела вместе с другими. Но эту он знал. Точно помнил ее долговязое гибкое тело. И сейчас заметил, как она ухмылялась и колотила кулачками себя по бедрам. У Джона от боли закружилась голова. И против всякого здравого смысла он понял, что перед ним Антигона. Естественно. Почему он решил, что она сдастся после единственного представления на сцене? Почему вообразил, что справедливый гнев рассеется от овации? Судьбу не сотрешь, как макияж. А остальные - ее фурии, толпа принадлежала именно ей.
Девушка метнулась в едва тянувшийся поток машин, пробежала мимо дымящихся глушителей; от света стоп-сигналов показалось, что ее ноги в крови. Она выискивала его - черная головка подпрыгивала, как у ястреба. Вот она заметила Джона, миновала рваный край толпы и присела на корточки. Он вжался щекой в осколки стекла и крупитчатый асфальт и почувствовал на шее ее дыхание.
Поднял глаза и посмотрел в темное, насупленное лицо Петры. Губы втянуты в рот - она ухмылялась. Влажные волосы прилипли к щекам. Костлявыми пальцами Петра коснулась его висков, отняла, подушечки покраснели от крови.
Послышался свистящий смех:
- Сукин ты сын! Я тебя предупреждала. А я бы тебя похоронила. - Петра повернулась и скрылась в потоке машин.
Джон вошел в дом. Внутри было тихо. Единственная настольная лампа отбрасывала в гостиной темно-синие тени. Пахло невыброшенными пепельницами и коньяком.
- Вернулись? - Сидевший в кресле Хеймд отложил первое издание "Пустоши".
Джон был на грани слез и трясся от страха, вины и боли.
- Я потерял ее в толпе. Искал, но не нашел. Господи, Хеймд… Не представляю, что с ней приключилось.
- Она наверху в кровати.
Джон рухнул на диван и обхватил руками голову.
- Она?..
- В порядке. Небольшое потрясение, синяк, а так все нормально. Беспокоилась о вас.
- Обо мне? Это моя вина. Я ее потерял. Не удержал. Отпустил. Так страшно. Ли выскользнула у меня из рук.
- Страшно, если не привыкли. Но все обошлось. Я ее вызволил. Приголубил несколько человек, выхватил и привез сюда. А вы выглядите не очень. Умойтесь, а я пока приготовлю выпить.
Джон вошел в ванную и открыл душ. Стянул с себя грязный, промокший костюм. Спереди на рубашке алела кровь, от одного ботинка оторвалась подошва. Он посмотрел на себя в зеркало: на плече багровая борозда, кожа на костяшках пальцев содрана. Лицо в синяках, кровоподтеках и ссадинах, будто его извозили теркой для сыра. Губы разбиты, а глаза в розоватых окружьях сияли из-под черных волос голубой пронзительностью. Он тщательно ополоснул кровь, пот и слезы, пропитал себя химическим ароматом небывалых цветов, смылил терпкий мускусный запах улицы, окутал тело ворсистой мягкостью банного халата и вернулся в комнату.
Хеймд подал стакан с виски и сандвич с сыром. Виски обожгло губы.
- Говорила ли она что-нибудь? Да нет. Винила ли вас? Возможно. Они всегда кого-нибудь винят. Платиновая карточка на обвинения и есть прерогатива звездности. Важно другое: вините ли вы себя сами?
- Да, наверное. Я должен был… ну, что-нибудь еще предпринять…
- А что? Вы все сделали правильно. Не хотели причинить боль Ли. Защищали, как могли. Но толпа есть толпа. - Хеймд помолчал. Джон медленно жевал и потягивал виски. - Вы же ее прочувствовали. Там, в самой людской сердцевине. Мощь толпы внушает страх. Ваша была еще маленькой. А представьте тысячи, сотни тысяч. Человек перестает быть самим собой, превращается в частицу чего-то огромного. А потом его охватывает паника. Это когда наступает понимание, что он не сам по себе, а составляющая всего. Мы проживаем жизни как индивидуумы, личности со свободой выбора. Хотим походить на бильярдные шары: встречаться только при соприкосновении. Но на самом деле участники огромной общей игры. И если входим в нее, чувствуем ее, ощущаем пульс, гулкое биение - это похоже на расщепление атома, освобождение энергии. Вот кто мы есть на самом деле. Толпа, общество - так цивилизация ощущает себя в машинном отделении. Самое сильное ощущение, значительнее славы, звездности и любви. Толпа смывает их с ваших рук и в конечном счете смывает все остальное. Таков, приятель, марш человечества.
- Не знаю, Хеймд, откуда вы все это взяли, но если когда-нибудь надумаете основать религию, я ваш человек. А сейчас отправляюсь спать.
- Да, уже поздно, - улыбнулся шофер. - А я уезжаю добывать утренние выпуски - надо знать, что думает человечество о нашем спектакле. Она о вас тревожилась. Может, в чем-то и обвинит, но имейте в виду, она вас любит. Сама мне призналась. Не понимаю, почему люди говорят мне такие вещи.
- Не стоит ей смотреть на меня в таком виде.
- Да какой такой вид? Нормальный. Будто только что столкнулись с привидением.
В спальне было тепло. По кровати ползли первые щупальца рассвета. Ли, как зародыш, свернулась в постели. Джон лежал на спине и смотрел в сереющий потолок. Ладонь скользнула по его груди к животу.
- Я не сплю, - прошелестел шепот.
- Извини, что не удержал, что выпустил.
Ли перевернулась и обвила руками его шею.
- Все в порядке. Хеймд вовремя пришел на помощь.
- Там было так страшно.
- Да, пугающий вышел премьерный денек.
- Пьеса. Я совсем о ней забыл.
- Спасибо. А я нет. Лежу, наелась до отвала валиума и думаю только о ней. Никогда в жизни так не боялась. Вот ведь черт!
- Ты была потрясающа!
- Скажи мне правду, Джон, пока мы с глазу на глаз, вдвоем.
- Правду?
- Да.
- Пьеса ужасна. Я имею в виду постановку. Ходульная, манерная. Ты нервничала, от волнения запиналась. Первое действие провалилось, но зато потом… Бесподобно!
- Это когда я разделась?
- Тогда. Вышло не то чтобы шокирующе, не то чтобы непристойно - необычайно. Настоящий театр. Таким он и должен быть. К месту, но совершенно неожиданно. Разделась не кто-нибудь - сама Антигона. Абсолютно обнажилась - осталось одно ее самопожертвование. Тебе следовало что-то предпринять, чтобы перестать казаться Ли Монтаной, которая притворяется Антигоной. Раздевание каким-то образом устранило искусственность. Никто не отрицает, ты осталась сама собой, а Антигона получилась в исполнении Ли Монтаны этакой рискнувшей всем девушкой. Но тебе удалось разрушить барьер между собой и зрителями.
- Что ж, согласна. И только благодаря тому, что я сняла с себя платье. Осмелюсь предположить, что это было уместно для роли. - Ли рассмеялась. - А еще пощекотала нервы вам, мужикам, - вышибла из головы мысль, что я не знаю, как вести себя на чертовой сцене.
- А когда ты решила так поступить? Актеры явно ничего не подозревали, были просто поражены. И Сту дошел до белого каления.
- Еще как дошел. Из-за одного этого стоило рискнуть. Сраный пидор! Я пришла в театр, села в гримерной и поняла, что все никуда: постановка ужасная, я ужасна. Короче, грядет самый жуткий в моей жизни провал. Меня хотели распять. И тогда вспомнила об отце, что вышла на сцену главным образом ради него. Подумала: старый ты хрен, никогда ничего мне не делал, только косился да виски хлестал. Но когда-то рассказывал: если они играли бурлеск и представление проваливалось - публика готовилась разорвать актеров и разнести зал, - на сцену выпускали стриптизерш. И всегда срабатывало - титьки и задницы остужали горячие головы. Вот и я решила: надо выпустить стриптизерок. Выбор был таков - либо я, либо несчастная, толстая, целлюлитная деревенщина, которая играла мою сестру. Я встала перед зеркалом и прикинула: сойдет мое старое тело или не сойдет? Волосы, конечно, требовалось убрать. Я залезла в холодный, вонючий душ и при помощи маленького зеркала и подвернувшегося под руку лезвия пыталась сбрить с себя лет двадцать. А сама ужасно волновалась - до занавеса оставалось десять минут. - Ли села в постели и закурила сигарету. - Подправляла там, подправляла сям, так что стала похожей на Граучо Маркса в коме. И в итоге содрала все целиком.
- И получилось потрясающе.
- Понравилось? Мужики… как вас легко зацепить.
- Меня нет. Я любил там и до этого.
- Удивляюсь, почему ты сейчас туда не пялишься. - Ли откинула простыню. - Скажи, чисто? С прежней бахромой не получилось бы должного эффекта.
Джон уставился на ее живот и понял: да, мужчин легко зацепить.
- У меня разбиты губы.
- Очень удачно: я, как Юл Бриннер, а у тебя рот, как у Роберта Митчума. - Ли нежно притянула Джона к себе. - Помнишь, как у нас было в первый раз?
- Конечно.
- Кажется, так давно… Тоже рано утром. Ты пытался сломать мне руку.
- Да.
- Не забыл, что я говорила?
- Только секс, никаких игрищ, и сразу спать. Что-то в этом роде.
- А сегодня управимся?
Но на этот раз Ли не заснула.
- Не спится. Ты на меня больше не действуешь.
- Давай спустимся вниз, посмотрим, не поступили ли рецензии.
Хеймд накрыл чисто американский завтрак: бублики, копченая лососина, сливочный сыр, кофейный торт, три разновидности плюшек, сок, шампанское и аккуратно свернутые на нужных страницах газеты.
- Ну, как наши дела, Хеймд? Нет, сначала кофе. Ничего не говорите. Хотя лучше скажите.
- Вы по-прежнему звезда, дорогуша.
- А насколько большая?
- Опубликованы две рецензии. "Мейл" костерит пьесу, но восхваляет вас. Превозносит до небес. Цитирую: "Это не игра, а откровение чистого театра. Примадонна сорвала с себя платье, чтобы преобразиться в символ всех женщин мира. Никому еще не удавалось поразить так сильно зрителей, заставить взглянуть в глаза собственным страхам и сексуальности. Никогда еще связь актрисы и публики не казалась столь драматичной". А вот "Таймс" - тут посдержаннее: "Слабая постановка. Все совершенно затмил ослепительный блеск Монтаны, чья столь драматически смелая до депиляции нагота изгоняет все мысли и подтексты пьесы и из голов зрителей, и уж точно из голов остальных актеров. Этот будет жечь мою память до самой смерти". Дальше шпильки в адрес Сту. Автор такой же гомик, как и он. Помнится, они как-то поцапались. Все таблоиды дали сообщения в рубриках новостей. Вот это мне понравилось больше остальных. - Хеймд продемонстрировал первую полосу "Сан". Крупный заголовок гласил: "Звезда дает порношоу". И ниже взятая из ее книги фотография без лифчика.
- Здорово! Надо будет заключить в рамку.
- "Телеграф" тоже что-нибудь даст в вечернем выпуске. Вот примерно так. Открыть "Бабл-ап"?
- Да. - Ли откинулась на спинку кресла и обхватила себя руками. - Никогда больше этого не сделаю.
- Сделаешь. Сегодня же вечером, - возразил Джон.
- Черт! Теперь целый месяц придется бриться. Что б я еще когда-нибудь сунулась в театр… Помнишь, я говорила, что хочу выяснить, как далеко простираются мои возможности? Теперь знаю - сводить публику на открытый день к гинекологу.
Зазвонил телефон.
- Нет, - ответил Хеймд, - мисс Монтана подойти сейчас не может. Я ей передам. Да, да, хорошо. Конечно. Спасибо.
- Хеймд, привезите сюда остальных актеров. День предстоит жаркий. А пока я возвращаюсь в постель. Ты со мной, Джон?
В этот вечер представление получилось другим. Не лучше, просто другим. Джон опять пошел на спектакль и заметил, что зрители тоже другие. Разница между публикой в первый и второй день премьеры была примерно такой же, как между Парижем во Франции и Парижем в Техасе. И обиженная критиками труппа вела себя по-другому. Актеры поняли, что они - всего лишь фон для Ли, и быстро скорректировали свое поведение. Единственным чувством, которое царило на подмостках, стала досада. А примадонна, наоборот, выглядела гораздо лучше, свободнее, по временам даже драматично. Когда наконец Креонт кликнул стражников, все зрители подались вперед. Ли немного их помучила и только после этого требующим овации жестом сорвала одеяние, и пока их сетчатки насыщались зрелищем, постояла, а затем удалилась со сцены.