- Успокойся, Алонсо. - Из-под полуприкрытых век она послала ему взгляд, который лазером прожег вытертые на заднице брюки и добрался до самой мошонки. - Ты же не хочешь, чтобы я немножко потоптала эту штуковину?
- Конечно нет, мадам. Я достану пиджак джентльмена.
- Джон, снимай-ка и галстук. Ничего себе страна! Вы завоевали или создавали самые бесхитростные на планете народы - австралийцев, вест-индийцев, да что там говорить, даже американцев - а сами так и не научились расстегивать воротничок.
- Только в таких местах, как это. Чтобы напомнить австралийцам, американцам и индейцам, что они теряют. А остальные ведут себя вполне раскрепощенно.
- Джон, у тебя ведь есть какая-то одежда. Надеюсь, ты не из тех фанатов, которые не моются, потому что прикоснулись к звезде?
- Мне пришлось сразу приступить к работе. Я еще не был дома.
Вернулся Алонсо с пиджаком.
- Принести вам что-нибудь выпить? - спросил он.
- Я закажу официанту, - ответила Ли, а Джон набрал воздуха в легкие и внезапно выпалил:
- Мне большую порцию виски безо льда.
- Ну, если ты хочешь, чтобы тебя шибануло, тогда мне гибсоновскую водку.
- Никогда не слышал про гибсоновскую водку.
- Это мартини с луком.
- Звучит премерзко. Принесите мне то же.
- Вместо виски? - Перо Алонсо замерло над блокнотом.
- Нет, вместе с виски. И одновременно.
- Как мило. Пьющий мужчина. Может, ты еще и куришь?
- А то… И не делаю гимнастики. Для меня день не в день, если я не налижусь как следует всякой всячины и до поросячьего визга не натрескаюсь жирного.
- Прекрасно. Настоящий английский хлыщ. Что ж, Джон, давай выпьем за нашу горячую, но, вероятно, короткую дружбу. - Ли подняла стакан, но не пригубила напиток, а некоторое время омывала и ласкала лицо Джона своим сосредоточенным взглядом. И ему показалось, что он попал в струю от теплового вентилятора. И впервые понял, что имеют в виду киноманы, когда говорят, что камера любит чье-то лицо. Без защиты объектива от взгляда Ли казалось, что смотришь на солнце. Джон купался в нем и чувствовал, как этот взгляд просачивался сквозь его кожу.
- Вечером получилось забавно.
- Да, замечательно. Столько людей. Ты-то привыкла к репортерам и…
- Я говорю о нас с тобой. Как мы трахались - вот что было забавно. А книга - это работа.
- Для нас обоих.
- А? Что? - Ли снова окатила взглядом его лицо, но на сей раз ледяным, и Джон понял, как легко она может включать и выключать тепловой поток.
- Извини, я все еще… не в себе. Никак не могу поверить, что мы с тобой переспали.
Взгляд оставался как гипсовый.
- Не могу понять, почему именно я? - бормотал Джон. - Почему ты выбрала меня?
- Джон, мы выбрали друг друга. Если ты недоумеваешь, как тебе подфартило потрахаться с кинозвездой, то я тебе напомню: кинозвезда - это моя профессия. Я знаменита, чтобы хорошо жить. А трахаюсь для развлечения. Что будешь есть?
Последовала долгая пауза.
- Ну ладно, прости, я выбрала тебя, потому что ты в моем вкусе. Вроде такой заблудший, поджарый, неловкий, смущающийся, с красивыми руками. И еще - ты не в бизнесе: не просишь доли, не пытаешься стать моим агентом или что-нибудь в этом роде. Просто работаешь в книжном магазине, и у вас уже есть моя книга.
Снова повисло долгое молчание. Меню оказалось непроницаемым документом: блюда назывались по именам звезд сороковых - пятидесятых годов, словно те какие-нибудь нарциссы. Джон сгорбился под пристальными взглядами зала. Появился Алонсо.
- Что за хреновина портвейн Соула Коула? - возмущалась Ли. - Ладно, не важно, принесите мне рыбу, только такую, чтобы без фирменной таблички с Голливудского бульвара, чтобы к ней не прикладывал руку какой-нибудь горе-повар.
- А что для начала, мадам?
- Еще одну порцию "Гибсона".
- Мне тоже, - вставил Джон. - И чипсы.
- Итак, Джон, - Ли порылась в сумочке и достала сигареты, - чем ты занимаешься еще?
- Ну… немного пописываю.
- Пописываешь? И что же? Романы? Статьи? Просительные письма?
- Стихи.
- Значит, ты поэт. - Она подняла глаза, присмотрелась к нему и глухо рассмеялась: - Ну, конечно, кем же тебе еще быть?
- Я рад, что это тебя веселит. Люблю добавлять немного радости и без того счастливым людям.
- Не возникай. Это личная шутка. Я только что кое с кем порвала.
- С Коном Макинтошем. Знаю. Читал.
- Да, со стариной Коном. Господи, сделай так, чтобы все его шорты сели после стирки. Такой никчемный человек, что, когда меняется ветер, он тут же поворачивается кругом. Но когда я турнула этого сукина сына, он так и не сумел поверить - вот какой никчемный человек. Я ему сказала, в нем поэзии не больше, чем в кряхтении взмокших борцов сумо. А он ответил: "Ну и ладно, детка. - Ли изобразила манерную речь. - Вот отправишься в добрую старую Англию, там тебя покроет какой-нибудь долбаный поэт". Забавно, что так оно и вышло. Как ты считаешь, ты хорош?
- Как долбаный жеребец или как долбаный поэт?
- Поэт.
- Наверное, да. Мог бы им быть.
- Тогда выдай что-нибудь.
- Что же тебе выдать?
- Стихотворение, раз ты поэт.
- Не могу, стесняюсь.
- Ну же. Всего пару строф. Поухаживай за мной в стихах. Вы ведь, поэты, охмуряете стихами. Черт побери, выплесни на меня свой охмуреж.
Джон опрокинул спиртное в рот, наморщил лоб, вобрал в легкие побольше воздуху и сказал:
- "Ты оставила тампон в туалете".
- Это название?
- Нет. Оно называется "Все, что я могу предложить", а то была первая строка. А теперь заткнись.
Ты оставила тампон в туалете
И закрыла крышкой
Изящный и сладчайший билет на свете.
И пятно на простыне -
Кляксу в юнговской книге наших соитий,
На подушке слезы
И острый мускус пота на теле.
Отражению в зеркале не меняй помады цвет.
Сообщение принято:
Уз между нами нет.
- Определенно это - ухаживание. - Ли накрыла ладонью его руку. - Гигиеническая тема по поводу первого свидания. Ты даром времени не теряешь.
- О’кей, твоя очередь.
- Я стихов не читаю.
- И не надо. Делай то, что делаешь.
- Хочешь, чтобы я сыграла?
- Нет, спой что-нибудь.
- Помилосердствуй, Джон! Не в этом же чертовом "Конноте".
- Трусиха!
- Ладно. - Ли склонила голову набок, задумалась, а потом затянула низким, теплым, хрипловатым голосом "Печаль мисс Отис". Постепенно голос окреп, стихли шум голосов и позвякивание приборов в зале, и к последней строке воцарилась полная тишина. Джон почувствовал, как горечь, юмор и печаль песни просачиваются сквозь поры, и у него по макушке побежали мурашки. Когда Ли закончила, раздались аплодисменты.
- А не выпить ли нам все-таки портвейна Соула Коула?
После этого обед продолжался прекрасно. Более чем прекрасно. Легкая неловкость возникла по поводу счета. Джон потянулся было за чековой книжкой.
- Эй, не валяй дурака. Поэты не платят. Я тебя пригласила. Таков этикет.
Когда они собрались уходить, Джон оглядел зал и решил, что это самый очаровательный и по-уютному утонченный ресторан в Лондоне. Он его просто полюбил. Джон ослепительно улыбнулся, помахал рукой Алонсо, и тот радужно улыбнулся в ответ.
- Пошли. - Ли потянула его за руку. - Пройдемся по магазинам. Покажешь, где можно оставить деньги в добром старом Лондоне.
- Ли, я не могу. Мне надо возвращаться на работу. Кстати, сколько времени? О Боже, я уже опоздал на час! Она меня убьет!
- Да ладно, пойдем. Я здесь больше никого не знаю. Позвони, скажись больным или еще что-нибудь.
- Ли, я не могу. - Но Джон поступил именно так, как хотела она.
- Вам куда?
В самом деле - куда? Джон перехватил в зеркальце заднего вида взгляд карих глаз водителя. Они остались в машине одни: Ли с покупками вышла у отеля, а Джон остался восседать в нечеловечески просторном кожаном нутре "мерседеса".
- До ближайшей станции метро. Какой угодно. Оттуда я доберусь.
- Не будьте жопой.
Джон не особенно поднаторел в разговорах с шоферами. Если честно, он вообще не представлял, как с ними разговаривать. Но не ожидал, что беседа начнется с того, что его назовут жопой. Он снова посмотрел в глаза водителю. Они оказались спокойно-карими и бесстрастно-вопрошающими.
- Ну ладно, нырнули вы в дыру под землей, постояли в очереди за билетом, помотались по зассанной платформе, потолкались в вагоне и где после всего намереваетесь вынырнуть?
- Надеюсь, в Шеферд-Буше.
- А если не возиться со всей подземной кутерьмой и я прямо отвезу вас в Шеферд-Буш?
- О’кей.
- О’кей.
- Если только не затруднит.
- Не затруднит.
Джон опять хотел заглянуть в глаза водителю, но они исчезли. Только убегали назад белые искры уличных фонарей. Огромная машина скользила по хаосу мостовых. Большинство водителей ехали так, словно соревновались друг с другом и видели в остальных участниках движения явных недругов. Этот же управлял "мерседесом", будто двигался в иной среде - с ленивым изяществом и минимальным количеством движений объезжая рифы и мели. Джон постиг лимузинную истину: в часы пик человек за рулем балансирует на грани сердечного приступа и психического срыва, а пассажир на заднем сиденье, тот, которого везут сквозь часы пик, спокоен, как в дзене, и только бормочет нечто вроде "que sera sera". Все под контролем. Есть великое успокоение в том, чтобы уходить от ответственности. Фургоны развозчиков товаров и такси, посыльные-мотоциклисты и холодильники с мороженым превращаются в переменные окружающей среды, как дождь или огни светофоров. Лимузин плавно подкатил к тротуару на Шеферд-Буш.
- Здесь нормально?
- Да, спасибо.
Шофер вышел и открыл дверцу. Он оказался высоким мужчиной в двубортном костюме с вытянутым, гладким, смуглым лицом и правильными тонкими чертами - лишенная всякого выражения мягкая без подкладки маска: ни дружелюбия, ни угрозы, только карие глаза хранили намек на затаенную печаль и подернутые вуалью скрытности воспоминания.
- Приехали. Я Хеймд. - Он протянул большую ладонь.
Джон удивленно пожал ему руку. Разве шоферы поступают именно так?
- Рад познакомиться, Хеймд. Спасибо. Я Джон Дарт.
- Поэт. Ну ладно, увидимся.
- Конечно.
Несколько мгновений карие глаза что-то выискивали у него на лице.
- Береги себя.
Машина заурчала и уехала. Джон проследил, как ее габаритные огни растворились в потоке транспорта, и ощутил какое-то детское чувство утраты, потому что, подобно уставившемуся в туалет вегетарианцу, не привык чувствовать без того, чтобы потом не анализировать. Он побрел по улице и решил, что день выдался хорошим.
Ли, конечно, замечательная, восхитительная, красивая, забавная, уверенная в себе и знаменитая. Джон удивлялся, насколько сочной бывает слава сама по себе. Ей не требовалось никакого сопровождения: ни таланта, ни чувства юмора, ни доброты, ни заинтересованности - слава самодостаточна. Как половые аттрактанты, на которые летят мотыльки, как аура, которую видит только спятившая женщина по имени Дорис, у которой развилось шестое чувство.
Сегодня было много чего в новинку. Джон впервые понял, что акт покупки вещей не обязательно затыкание дыр, а может служить развлечением, игрой, в которой выигрыш достается каждому. Конечно, он и раньше бывал на Бонд-стрит - с родителями на Рождество ходил смотреть иллюминацию. Но никогда вот так, никогда не миновал вселяющих страх швейцаров. Не толкал дверь с колокольчиком, не получал от продавца бокал шампанского, не видел такого множества товаров - того, сего: всех наименований и на любой вкус, которые выкладывали на прилавок, чтобы развлечь и соблазнить. Поход по магазинам выглядел чем-то иным, раз не приходилось гоняться за уцененными вещами. И пакет радостно болтался на боку, как мягкое, безмолвное животное.
Джон свернул в боковую улочку, где желтые уличные фонари окрашивали в коричневые тона тюльпаны и листья лавровых деревьев в маленьком садике на вычурной терраске. Сквозь шторы мерцали экраны телевизоров - смех из студии источал неподдельную иронию.
Вдали сияла освещением "Мэгги О’Дун", разукрашенная с безумным размахом Национального треста. Два года назад "Мэгги" была "Герцогом Грефтоном", но претерпела кардинальную хирургическую операцию и явилась свету не напыщенным аристократом, а полногрудой, подвыпившей ирландской крестьянкой, хотя, надо сказать, трансформация получилась не совсем удачной. "Герцог" привлекал смехотворной благообразной гостеприимностью, а "Мэгги" пыталась стать свойской каждому и всем - и то и другое казалось весьма отталкивающим. "Мэгги" была единственным для Джона заведением в округе, потому что являлась ближайшим к дому Петры пабом, а значит, местом, где он проводил большую часть свободного времени.
У пенициллиново-зеленой двери стоял прикованный к лавке велосипед Дороти. Черт! Они уже здесь. И Петра, и Клив, и все остальные. Пакет оттягивал руку. Джон рассчитывал прийти первым, чтобы незаметно положить его Шону за стойку. Иначе как объяснить импульсивную покупку темно-красного бархатного пиджака за тысячу фунтов? Проходил мимо отделения "Оксфама", и надо же, вдова миллионера только что принесла подарки на его девятнадцатилетие. Я взял вот это за пятерку. Нет, не пройдет.
Джон открыл пакет и развернул упаковочную бумагу. Бархат на ощупь показался мягким и плотным. Мягким и плотным - он поискал сравнение - как я сам. О чем он только думал? Бархатный пиджак! Куда он наденет пиджак из ярко-красного бархата?
- Ты ведь поэт, - сказала Ли, снимая его с вешалки. - Ну-ка, примерь.
- Нет, - возразил Джон, весь в агонии стыда и смущения.
- Господи, ради меня, - попросила Ли.
И он послушался, посмотрел на себя в зеркало, а она стояла сзади, разглаживала спину, одергивала полу, а потом положила подбородок ему на плечо и профессионально улыбнулась. Отражение получилось потрясающим, как стильная фотография в пристойном магазине, как снимок, который обнаруживаешь на тонкой вклейке в биографию в твердом переплете. Они очень друг другу подходили - блондинка и брюнет. Но самый главный шок вызывал он сам - Джон, улыбавшийся широкой непосредственной улыбкой, Джон, который никогда не улыбался ни перед зеркалами, ни перед фотоаппаратами, но светящийся улыбкой теперь, с завитками волос на кларетовом воротнике и с красивой девчонкой, которая положила подбородок ему на плечо и расплылась в уверенной улыбке - мол, сцапала кисонька птичку. Ли охватила ладонями его щеки и поцеловала в губы - язык слегка проник в его рот. Это был их первый поцелуй в этот день. Джон рассудил, что у них сложились не поцелуйные отношения, что секс, как было принято у знаменитых звезд, не требовал подготовки.
- Ты очень симпатичный, - проговорила она. - Твой костюм для творчества, костюм для ухаживаний.
Джон запихнул пиджак в пакет, помедлил и со вздохом затолкал его в урну для мусора. Это был не он, не настоящий. Эта жизнь - не его жизнь. Надо быть честным: не его путь.
Затем пнул входную дверь, и паб раскрыл ему навстречу объятия. Яркий смешанный свет, неприятный прогорклый запах пропитанных пивом салфеток и мокрых пепельниц; шум футбольного матча по телику и мелодии "Куин" из проигрывателя; дурацкие выкрики за стойкой и чавканье соковыжималки; коричневые, как дерьмо, столы и стулья; банкетки, похожие на коровьи лепешки целого стада; на стенах неказистые псевдоирландские поделки - метательные палки, лопаты для торфяника, зеленоглазые девчушки и краснощекие с кабаньими глазами мальцы, сжимающие в костлявых пальцах водянистый портер; ковер в крошках и пятнах протухшего масла - все это вопило: "Привет! Добро пожаловать домой!"
- Кто это к нам явился?
Петра, Дороти и Клив сидели в своем обычном углу. А рядом - живущие на пособие по безработице сценические художники Дом и Пит, Джилберт и Джордж в одинаковых школьных костюмах и с сальными, по-военному коротко остриженными волосами.
- Хо! Заблудший трубадур возвратился! - радостно завопил Клив. - Где, черт возьми, ты шатался в сей безумный понедельник?
- Извини, сломался. Чувствовал себя в самом деле отвратно.
- Ну ладно, проехали. Если честно, она едва ли заметила. Все было на редкость спокойно. Что будешь пить? Моя очередь заказывать.
- Пинту пива. Спасибо.
Клив отвалил к стойке, а Джон опустился на стул рядом с Петрой и ждал, какова будет ее реакция. Он всегда выбирал реплики сообразно ее настроению, словно подстраивался к раскачивающемуся богомолу. Петра повернулась к нему.
- Ну, здравствуй, любовничек. Куда запропастился? - Голос прозвучал по-детски плаксиво. - Я по тебе соскучилась. - Она крепко поцеловала его в губы.
Петра всегда целовалась именно так, словно Джона только что выловили из Темзы: губы широко раскрыты, зубы крепко сжаты, холодный, плоский, большой язык, как выдохшаяся камбала, целиком у него во рту. Она оторвалась от него, осушила свой стакан и ущипнула за ляжку.
- Хорошо провел время? - промурлыкала Дороти. Она считала себя лучшей половиной Петры, ее защитницей, верным плечом. Ради нее она играла плохого полицейского, в то время как Петра была хорошим. Или наоборот. Так она понимала сестринство и феминизм: защищать подружку со спины - бить по мячу, пока она милуется.
- Да вроде того - сначала прогулялся, а потом зашел в Гейт.
- И как там Швиттерс? - встрял Дом.
- Э-э…
- Поберегись! - Клив вернулся с пивом и шлепнул стаканы на скользкий стол.
- Забрался под стол и лаял, как собака?
- Кто? Коннор Макинтош? Надо же! Не знал, - удивился Клив.
- Не Макинтош, Курт Швиттерс, - разом поправили его Дом и Пит.
- А кто такой этот Курт хренов Швиттерс? Я думал, она крутила с Конном Макинтошем.
- Открутилась, - объяснила Дороти. - "Гардиан" писала, что она его спровадила.
- Наверное, так и есть. У него совершенно собачьи яйца.