- У Коннора Макинтоша? - Клив округлил глаза.
- Нет, глупышка, у Курта Швиттерса.
- Объясните, ради Бога, кто этот долбаный Швиттерс. Мне казалось, мы говорим о Ли Монтане.
- Говорили. А теперь говорим о Курте Швиттерсе из галереи Тейт, где Джон провел культурный досуг, в одиночестве общаясь с искусством. - Дороти выговаривала слова, словно вдалбливала их недоумку.
- Ах вот как, ясно. - На самом деле Клив вообще ничего не понимал. - Но кто он все-таки такой? - Он вопросительно посмотрел на Джона.
- Художник. Довольно интересный. Сидит под столом и лает, как собака.
- В Тейте? Ни хрена себе. Он что, голый?
- Вроде того. Кроме, конечно, воротничка. Когда я там был, он не слишком лаял, просто порыкивал.
Дом и Пит фыркнули и закатились хохотом.
- Потрясающе! А елдак у него большой? Он рычит на пташек? И можно подойти и погладить его?
Дом и Пит поперхнулись пивом, и от их хохота заходил ходуном стол.
- А что я такого сказал? - изумился Клив.
- Идиот, он умер.
- Финиш! Мертвый голый старикашка под столом в галерее Тейт!
- Клив, он давно умер. - Петра вздохнула и посмотрела в потолок. - Швиттерс художник, а в галерее Тейт его картины. Джон тебя разыгрывал.
Джон откинулся на спинку стула и сделал большой глоток пива. Оно показалось ему водянистым, химическим и дешевым. Он попытался вспомнить, каков на вкус "Гибсон", и не смог. Накатила волна глухой тоски. Ладонь Петры давила на бедро тяжело, как свинец. Голова раскалывалась. Спор становился громче и все бессмысленнее. Ребячливые, выпендрежные, только чтобы порисоваться, не следующие одна из другой, оборванные фразы. Типичный вечер в пабе, когда Клив принимал излюбленную позу глашатая идей "Дейли мейл", а четверо остальных набрасывались на него, как свернутые в трубку сбесившиеся экземпляры "Тайм аут". И поскольку речь шла об искусстве, а не о футболе, они считали все это спором. Вечер катился ко времени закрытия: очередные заказы, вылазки нетвердой походкой в сортир, сломанные сигареты, последнее сбрасывание на горячее, двоение в глазах и нетвердость речи. Кончилось тем, что Клив залез под стол и залаял, а Петра лизнула Джона в ухо.
Подошел Шон, убрал стаканы, и все потянулись на улицу. Дом и Пит сразу отвалили - пошли подцепить шлюху. Клив сказал, если можно, он будет спать на диване Дороти, и они повернули к дому. Петра взяла Джона за руку и крепко прижалась к боку.
- Соскучился, малыш?
- Мать честная, вы только посмотрите! - завопил Клив. Он согнулся под фонарем и что-то тянул из урны. - Взгляните-ка сюда!
- Брось, идиот! Разве можно копаться в помойке? - фыркнула Дороти.
- Да он совершенно новый. Еще ярлык не отрезан. Ничего себе! Стоит целую штуку. - Клив пытался надеть пиджак, но никак не попадал в рукав. А когда натянул, оказалось, что он ему мал - на боках натянулся и не прикрывал ягодиц. - В самый раз. Бархатный. Будет мой.
- Кто же это выбросил совершенно новый пиджак? - подозрительно процедила Дороти.
- Черт его знает. Наверное, какой-нибудь старый гомик. Цвет пришелся не по нутру. - Клив изобразил жеманную походку и наподобие чайника выставил в сторону вялую руку. - Вот блевотина… Ты миленький малый. - Он припечатал Джона поцелуем.
Тот не ответил. Что тут скажешь?
- Зайдешь на кофе? - спросила Петра.
Хотя они познакомились больше года назад и большую часть ночей спали вместе, такое приглашение стало маленьким ритуалом. Воспринимавшееся поначалу как шутка ухаживания, теперь оно раздражало Джона - напоминало, кто из них главный. Любовь по приглашению на "Нескафе".
- Ты провел приятный день, - добавила она.
Джон сидел в крошечной, воняющей плесенью ванной и ждал, когда сердитая колонка, кашляя и заикаясь, нацедит в шершавую посудину воды на четыре дюйма. На кухне Петра и Дороти спорили с Кливом, как правильно готовить тосты. Наконец Джон лег в чуть теплую, маслянистую жидкость, которая только-только покрыла колени, и уставился на развешенные над головой бюстгальтеры, майки и трусики. Мазнул кое-где кошачьим язычком мыла, ополоснулся, как замерзшая выдра, и вытерся влажным, слегка отдающим тухлым пуделем полотенцем. Потом согласно приглашению отправился к Петре в постель. Она сидела в подушках, ела тост и читала.
Комната выглядела так, словно была тренировочной площадкой для отработки навыков обыска Хендонского полицейского училища. Джон понятия не имел, какого цвета был ковер, если только он вообще там лежал. Он казался совершенно излишним. Джона всегда поражало, какое дрянное Петра носила нижнее белье - в тех редких случаях, когда вообще надевала. И всегда одну и ту же пару.
Другая особенность - цвета. Комната выглядела так, словно ее когда-то испятнали мокрым попугаем, но потом все потемнело и стало черным. Джон забрался по пологому склону на мыс кровати. Петра зажгла сигарету. Курение в помещении добавляло бесшабашное ощущение опасности.
- Вот что я подумала. - Она стряхнула крошки со своего края кровати. - Ты никогда не попадал в "Литературное ревю"?
- Нет. А что?
- Надо попытаться получить побольше рецензий.
- Ты говорила: не надо трепыхаться.
- Господи, Джон, у тебя совершенно отсутствует тщеславие. Какой же ты увалень.
- Но…
- У тебя вся жизнь - одни "но". Иногда мне кажется, ты только и делаешь, что придумываешь причины, чтобы ничего не делать. Как, например, сегодня. Если берешь отгул, почему бы не придумать что-нибудь полезное, такое, что может принести деньги.
- Ну вот, деньги, - вздохнул Джон и погасил свет.
Сигарета отбрасывала оранжевый отсвет, который то становился ярче, то пропадал, по мере того как Петра затягивалась. Послышалось шипение, когда она опустила окурок в чашку с недопитым утренним чаем.
- Нечего вздыхать по поводу денег. Мы… О черт! Да ладно, что толку… Давай лучше трахаться.
- Извини, Петра, я смертельно устал, - сгорбился Джон.
- Нет уж, давай, я хочу перепихнуться.
- Дорогая, лучше утром. У меня сейчас нет настроения.
- По-быстрому. Иначе что толку иметь такого идиота в дружках. - Она грубо повалила его на спину, как пастух, который собирался остричь овцу. - И зажги свет.
Секс при свете казался Петре непременной составляющей либерализации. Она была уверена, что ее родители жили как в средние века: совокуплялись в кромешной темноте, лицом к лицу, зажмурив глаза и зажав уши. Траханье при свете служило доказательством, что она не похожа на мать, хотя во всех других отношениях сходство было чрезвычайно велико. Освещенный секс и частый секс. Петра по натуре не отличалась чрезмерным сладострастием: она не искала плотских радостей, не заботилась о том, что поесть, не гналась за чувственностью бархата и меха, не пыталась себя ублажать своими скудными средствами - даже не пользовалась в ванной "Рейдоксом". Она не полировала ногтей и не пощипывала соски, а подмышки и ноги брила только тогда, когда колготки начинали потрескивать от искр. Но секс был не столько удовольствием, сколько членским билетом в конец двадцатого века. Секс служил доказательством, что она здоровая, свободная, современная, активная личность. Петра жадно проглатывала журнальные статьи по вопросам секса и читала в магазине пособия, но не в плане механики, а в плане статистики. Она не могла себе позволить слиться с большей частью проносившейся мимо сверкающей, хохочущей культуры, но до отказа набила нутро сексуальной революцией. Если тридцать процентов населения испытывают оргазмы, она должна быть в их числе; если двадцать процентов женщин играют в сексе ведущую роль, она тоже будет такой. Если обычная пара сношается дважды в неделю, она удвоит это число. Спаривание не столько развлечение бедных, сколько их слабая, нетвердая, неверная дань потребительскому обществу.
Петра села на бедра Джона и его дряблый член. Он прикрыл руками глаза. Пару минут, вздыхая и что-то бурча себе под нос, она извивалась и ерзала. Все напрасно.
- Ну, давай же, Джон. Ты не стараешься.
Петра наклонилась и, словно жевательную резинку, взяла непослушную плоть в рот, почмокала, пососала, пока не осилило раздражение. Оральный секс не был ее сильной стороной. И как пара они редко баловались подобными играми. Палатально-генитальное сношение - дело не столько склонности, желания или доверия, сколько гигиены. А гигиена, если вы бедны, - из тех каждодневных радостей, которые считаются роскошью. Это не значит, что бедняки - люди грязные (Господи, ни в коем случае), но чистота - такая добродетель, которая, подобно передней комнате, больше напоказ, чем для использования. Петра сплюнула.
- Джон, ради Бога, сосредоточься. Ты можешь.
Виновато, но с раздраженным бесстыдством, которое скрывало смущение, он начал трепать невинный член, а Петра откинулась назад и двумя пальцами потирала лобок, как пересчитывающий пятерки усталый кассир. Какое-то время каждый спокойно занимался своим делом так, что вполне могло возгореться чувство - раздельные, созерцательные игры современных молодых. Если вообще стоит это делать, то делай сам.
- О чем ты думаешь? - спросила Петра.
- Ни о чем. - Джон и правда ни о чем не думал, только испытывал темно-коричневое ощущение слабости и усталости.
- А я представляю мотоциклиста, который сегодня пришел к нам в фотоателье. Черный, огромный, страшный и в шлеме.
Уникальное качество Петры в постели: она не занималась отсосом, но фантазировала. Фантазировала по-крупному. Петра читала, что это очень важно, и уделяла воображению в сексе такое же внимание, как старший инспектор рыбнадзора рыболовным сетям.
Само собой разумеется, что Джон этим качеством не обладал. Оно его ставило в тупик, вводило в стыд и смущало. Сильно постаравшись, он мог представить и конкретизировать сюжет книг, фильмов, оживить картины из Национальной галереи и фотографии рекламы бюстгальтеров, но только не с эротическим эффектом.
- Весь в черном, кожаные брюки, сапоги, краги. Он попросил меня выписать счет, и я написала: "Хочу с тобой потрахаться". Он улыбнулся, нежно, но крепко обхватил мою голову и поцеловал. У него длинный язык, а на вкус как мята. Больше мы не сказали ни слова. Он просто поставил меня на колени посреди ателье. Было так трудно расстегнуть все его молнии. Потом я запустила руку. Там оказалось горячо, влажно и, Господи, так огромно. А он все рос и рос, толстел и становился как…
- Как винная бутылка? Как очень большая бутыль? Как насос?
- Как салями. Перестань, Джон.
От предсказуемости ее метафоры сделалось тошно.
- Он так важно прошествовал из штанов…
- Не мог… Точно выражаясь, шествование означает…
- Заткнись. Он именно прошествовал. Мотоциклист запрокинул мне голову. Я испугалась, но разинула рот, однако взять смогла только кончик. Знаешь, какой он на вкус?
- Как такса? Как последняя девчонка, которую он пользовал?
- Заткнись. Соленый, напоминает какого-то зверя.
- Понятно. Копченый бекон.
- Я немножко его пососала. Мотоциклист снял одежду, пока не остался в одних сапогах. Я всадила ногти в его зад, он дернулся и чуть меня не задушил.
- А как ему удалось снять брюки, не снимая сапог? Или он сначала их снял, а потом снова надел?
- Замолчи! Я разделась и встала перед ним голой. Он грубо схватил меня между ног, и я почувствовала, как его длинный, костлявый палец проникает ко мне вовнутрь. Большой палец оказался в расселине задницы, и он поднял меня, как…
- Кегельбанный шар? Как упаковку в шесть бутылок?
- Как пушинку. Я оказалась спиной на столе, ноги широко раскинуты и как раз на нужной высоте. Нет, ноги у него на плечах, а его твердая-претвердая красноголовая африканская штуковина во мне. Он трахал меня сначала медленно, а потом все быстрее и напористее. Ребята в фотоателье смотрели разинув рты, а потом вынули свои концы и принялись наяривать. Такие хилые и бледные по сравнению с моим черным мотоциклистом. А потом…
Голос Петры становился все более хриплым. Голова запрокинулась назад. Пальцы покончили с пятерками и теперь быстро-быстро перебирали мелочь.
- Ради Бога, Джон, возьми меня!
Несмотря на сальный монолог, он почувствовал, что, пожалуй, готов к службе. Петра легла на бок, повернулась к нему спиной и толкнула задом в пах. Подняла ногу и накрыла ладонью лобок. Джон свернулся калачиком и, повозившись, после пары неудачных гнутых попыток сумел протолкнуть своего хилого, смущающегося бледнолицего парнишку в заветные маслянистые качающиеся пятничные двери. Пару секунд подождал, чтобы Петра привыкла к гостю, и начал толкать и тянуть, стараясь превратить легкие чувственные уколы в настоящий жар страсти.
Обычно они трахались в позе уложенных рядом двух ложек - холодных и крапчатых. Такая привычка у них сложилась по обоюдному согласию, но без обсуждений, а путем устранения всего неподходящего. Они прекратили сношаться перед передней дверью совершенно одетые и готовые пойти за покупками, в кресле у него на коленях. Перестали заниматься этим в ванной и на кухне, оперевшись о стол. В кровати раком, потому что Петра считала это унизительным. С ней наверху, поскольку при этом теряли общий ритм. Очень редко занимались любовью лицом к лицу из-за ее родителей. И в итоге у них осталась поза на боку сзади: рядом, но порознь, со включенным светом, но не глядя друг на друга. Чувственный эквивалент того, когда семейные пары обедают в тишине, с той лишь разницей, что у них никакой тишины не наблюдалось.
Петра по-прежнему с явным вожделением ворошила свой косматый передний садик, тогда как Джон ковырялся на задворках. Он сжал ее костлявые бедра, закрыл глаза и пытался удержать в голове пустоту. Во время секса он никогда ни о чем не думал, даже о самом сексе.
Серые полусинтетические простыни морщились под его бедрами, крошки царапали кожу, и липкие катышки отмершей кожи, пупочные ворсинки, образовавшаяся между пальцами ног шелуха, его половая закваска и грязь из постели сворачивались в черные пружинящие комочки и обжигали содрогающееся тело. Из уголка рта потекла слюна, пот заливал глаза и, как роса, набухал на волосках на груди и под коленями. Комната разогрелась и пропахла едкими подмышками, жаркими чреслами, мочой, пивным дыханием, грязным бельем - обычный субботний аромат тысяч случайных спален. Было слышно, как через стену бурчал и потрескивал телевизор.
Петра, как сердитый, измученный ребенок, что-то неразборчиво бормотала. Отдельные слова и слоги - скудный лексикон любви: выкрик, влага, напор, выкрик, переполнение, влага. Она устремилась к тому моменту, когда враз вспыхивают все хромосомы - к той краткой, кинжальной, обморочной доле секунды, и тихо шипела сквозь сжатые зубы. Джон ощутил нарастающее напряжение, но без возбуждения, и укоротил рывки. Рука Петры со сливоподобными пальцами и отмытыми до белизны ногтями перевернулась и накрыла его висящую мохнатую мошонку.
Прикосновение оказалось на удивление нежным и неожиданным. Оно пробудило память. Ли обернулась и улыбнулась ему. Одно лишь мгновение - огромные глаза и белоснежные зубы сквозь вуаль белокурых волос, - но и этого было достаточно. Джон извергнул струйку тягучей спермы, на ощупь похожую на рыбий хрящик, и все кончилось.
Добро пожаловать в выходные.
Они лежали довольно долго. Петра отняла руку, ее тело выпустило его член. Она закурила сигарету. Оранжевый кончик мерцал, как далекий маяк. Джон повернулся на другой бок и подтянул к животу колени. Постель холодила и казалась неуютной. От изнеможения тело онемело. Образ Ли начал терять очертания. Петра высморкалась и затянулась. Последний, глубокий вдох голубоватого дыма.
- Знаешь, а я тебя люблю, - сказала она ясным срывающимся голосом.
Джон проснулся поздно. Кинулся в туалет и обрызгал сиденье и стену мелкими капельками мочи. Интересно, почему это пенис каждый раз превращался в испорченный садовый распылитель после того, как им трахались? В спальне он порылся в поисках чего-нибудь чистого, натянул джинсы и по-воровски с опасливым вниманием посмотрел на Петру.
По-детски привлекательная, с беззащитной шеей, прическа почти мальчишеская, миниатюрное, зауженное, как у феи, лицо все еще неистово-сосредоточенно. Густые брови даже во сне нахмурены, зубы чуть заметно скрежещут. На обрамленных темными кругами глазах ресницы подергиваются, будто беспокойные насекомые. Джона почти оглушила мощная волна чувства; с минуту она бурлила и клокотала в нем порывами удушающей нежности и жалости и вспенивалась приступами вины. Он судорожно вздохнул и подошел к кровати. Чуть не вернулся в постель, чтобы поцеловать ее белую шею, но удержался.
Джон крадучись выходил из спальни, когда дверь в коридор отворилась и из гостиной в запятнанных мочой трусах вывалился Клив.
- Привет. Не сходишь купить молока?
По всей несчастной субботней Британии это первые слова, которые произносятся утром. Молоко - валюта снимаемого жилья, причина распрей, затяжной вражды, его продажа - неприятная обязанность отвратительной бензоколонки на соседнем углу. Кто решится наречь человеческую доброту молочной, тот никогда не делил ни с кем квартиры.
- Нет. Я иду домой, собираюсь писать, - прошептал Джон. - Передай Петре, что я попозже позвоню.
- Господи, будь другом, купи молока. Я просто умираю!
- Ну ладно, оставлю на лестнице.
- И еще кукурузных хлопьев. Кофе, наверное, не будет. Курева. И бумаги.
Джон прошмыгнул в типичный для южного Лондона большой дом, где снимал квартиру, и при этом молил Бога, чтобы не попасться на глаза хозяйке, потому что задолжал с оплатой. Сумма была незначительная, но больше той, которой он располагал. Миссис Комфорт не выселила бы его ни при каких обстоятельствах, и от этого ситуация представлялась еще противнее. Хозяйка была подругой его тети - женщины вместе пели в одном хоре.
Тетя Соня числилась единственным романтиком в семье, девочкой-колокольчиком, которая шествовала по миру в плюмаже и набедренной повязке, была еще способна на шпагат, если ее изрядно подпоить джином, и ее груди оставались по-прежнему впечатляющими. Люди шептались, что отец Джона влюбился именно в нее, а на младшей сестре женился в качестве утешения. Теперь тетя Соня жила с каким-то фокусником, который превратился в хозяина гостиницы в Хоккомбе.
- Мы всех покорили, но я была не то что Соня. Только титьки, задница и широкая улыбка в заднем ряду. А у нее - настоящий талант. Мужчины, как твой отец, сходили по ней с ума. Все были ее. Но не в грубом, не в пошлом смысле слова. Просто она любила поразвлечься. Мы все любили. Время было мрачное - сороковые годы - бомбоубежища, консервированная тушенка.