Миссис Комфорт сохранила воспоминания, но потеряла фигуру. Стала грушеподобной, пристрастилась к эластичным корсажам, всяческому жаркому и сожительствовала с уроженцем Вест-Индии портным по имени Дес, который обладал седой шевелюрой и мог огромными ручищами вставить нитку в самую тончайшую иголку. Он с болезненной нежностью накрывал ее необъятную задницу широкими ладонями и при этом тряс головой, словно не мог поверить в собственное счастье.
Комната Джона находилась на самом верхнем этаже. В этот же коридор выходили двери еще трех комнат. Жильцы, в основном иностранные студенты, похоже, менялись каждый месяц, и Джон, если не считать неловкого обеда с хозяйкой и Десом, все остальное время был предоставлен самому себе.
Из подвальной кухни доносились звуки радио, которому подпевал низкий баритон Деса. Джон прокрался по лестнице. Дом был уютным и безвкусным в равных пропорциях, с висящими на стенах светлыми пастелями, розовыми, как влагалище, писанными маслом картинами, толстым бордовым ковром, театральными афишами в рамах, рисунками девочек с кошечками и французскими вазами с японскими птахами.
Комната Джона под самой крышей поражала контрастом. Белая и просторная, с металлической кроватью и волосяным матрасом, по-военному опрятными серыми одеялами, уродливым, но удобным гессенским креслом, комодом, шкафом и газовым камином. На стенах ничего, кроме книжной полки. По углам стопки книг. Книги на сундуке, который сходил за кофейный столик. Книги составляли его корешковый уют, отличали личность, но служили заплесневелым укором.
У противоположной от окна стены располагался письменный стол. Огромное бюро викторианской эпохи с медными уголками и прочими штучками, которые выдвигались, раскладывались, заедали, застопоривались и явно пахли римским упадком. Тут же лежали пачка бумаги, пара шариковых ручек и открытка с изображением Филиппа Лакрина. Джон не мог объяснить, почему он держал здесь Лакрина - тот не был его особенно любимым поэтом, но, видимо, отвечал эстетической мрачности комнаты: очки, полное отсутствие какого-либо выражения на лице. Джон хотел завести цветного Байрона в греческом одеянии, но он бы сюда не подошел.
Петра как-то подарила ему картину в раме "Смерть Чаттертона" - Джон тихо рассвирепел. Чаттертон, поэт-насмешник, трагедийный и несостоявшийся стихотворец, сентиментальный мистификатор, подделывающий скверные вирши, он романтически доказал, какое кровавое дело поэзия. Картина превратила бы комнату в сцену для разыгрывания комедии ситуаций. Петра не понимала, и никто из них не понимал, насколько хрупка жизнь поэта, как незначителен разрыв между действительностью и воображением. Иногда его оберегали только слова: "Я поэт". Как возглас: "Я верю в чудеса". Смерть поэтов - это не медлительная неотвратимость яда с увядшими лепестками на покрывале, не пятно крови на носовом платке, а постепенное - капля по капле - истекание уверенности в себе, неумолимое вторжение жизни, пока наблюдаемое не становится важнее наблюдателя и слова не застревают в горле. Придет день, когда кто-нибудь спросит: "Чем ты занимаешься?" И вместо того чтобы ответить: "Я поэт", - вырвется: "Я работаю в книжном магазине". Тогда останется писать рифмованные поздравления к выходу на пенсию и свадьбам. Поэта больше нет, жив некий тип, который мог бы стать поэтом. Сдавшись однажды, обратного пути не найдешь. Джону Дарту, поэту, нужна поэтическая комната. Необходимо все, что способно противостоять просачиванию неверия и сомнения в себе.
Джон сел за стол поэта, взял шариковую ручку поэта, пнул мусорную корзину поэта, посмотрел на упрямо нетронутую, без единого стихотворения, девственно чистую бумагу и попытался проникнуть в поэзию оком поэта. Он подумал о спящей Петре и написал: "Я представлял твой сон", - зачеркнул "представлял" и вставил "видел", зачеркнул "видел" и написал "зрил", вычеркнул "я", вернул "видел", но вместо "сон" попробовал "дрему", однако тут же убрал, перечеркал все, скомкал бумагу, швырнул в корзину и начал снова: "Я представлял тебя в постели… Ты воображала черного гонца…"
Послышался негромкий стук.
- Джон. - Дес медленно отворил дверь. - Привет. Давно не виделись. Тебе звонят. Какая-то цыпа, она назвала себя Ли.
Ли сидела, вернее, развалилась на заднем сиденье большого "мерседеса" в море журналов, бутылок с водой, сценариев, сумочек, свертков, телефонов и факсов. Хеймд открыл дверцу, и Джон забрался в машину. Сквозь затемненное стекло он заметил стоящего на ступенях Деса и миссис Комфорт за окном в комнате. Джон подумал, что такими глазами люди смотрят, когда в их садике приземляются инопланетяне. Хорошо, что они не могли заглянуть в машину.
- Привет.
- Здравствуй.
- Джон, перед тем как мы отправимся, скажи, ты рад меня видеть?
- Конечно.
- Это не простая вежливость или что-нибудь в этом роде?
- Боже мой, да я…
- Видишь ли, когда я ложусь с кем-то в постель, мне обычно звонят. Ты меня хочешь? Для тебя секс не печальная обязанность и не приличные английские манеры?
- Нет, что ты… Да я…
- Хорошо. Тогда почему ты меня не целуешь?
- Я как раз собирался это сделать.
Ли наклонилась, столкнула барахло на пол и подставила губы. Он поцеловал ее вежливо, она менее вежливо. И так они целовались довольно долго.
- Ну, так почему ты мне не позвонил? И не поцеловал? - Она снова подставила губы.
- Звучит глупо… это потому, что ты такая знаменитая. Не знаю, как себя вести. Не знаком с другими знаменитыми людьми.
- Понимаю, - улыбнулась Ли. - Нам обоим неловко. А я не знаю незаметных, непрославленных, незнаменитых людей. Хотя нет, знаю. Моя горничная не знаменита. Правда, она знаменита тем, что она моя горничная. Мои пиаровцы дали мне список актеров, которые хотели бы со мной повидаться или чтобы я повидалась с ними. Но, Боже мой, я прекрасно знаю этот тип - фальшивые, чопорные королевские шекспировцы с дурно изготовленными коронками, которые смотрят на вас свысока, а сами каждым дешевым рейсом косяками прилетают в Голливуд, клянчат у всех подряд, пресмыкаются, только бы получить какую-нибудь работу, хотя бы за полцены. Нет уж, лучше я поимею тебя.
- Куда мы едем?
- Куда-то пообедать. Где это, Хеймд?
- В Нижнем Суэлле у Стоуна-Уолде.
- Вот где. Ты знаешь это место?
- Нет.
- Мы встречаемся с Оливером Худом. Ты с ним знаком?
- Только по имени. Он, кажется, из театра?
- Да. У него есть какой-то проект. Надо выяснить, глянемся ли мы друг другу.
- А я тут при чем?
- При том, что ты моя принадлежность - носильщик сумочки, ловильщик такси, заказывальщик напитков, убиральщик посуды. Ну ладно, Джон, ради Бога, перестань, ты со мной, потому что я хотела провести с тобой день. И мечтаю снова переспать. Я не собиралась об этом говорить, но вижу, какой ты подозрительный. - Она рассмеялась. - Не возражаешь побыть моим приятелем на выходные?
- Извини, я такой болван. В это трудно поверить. Раньше со мной ничего подобного не случалось.
А теперь случилось. Они протолкались сквозь пробку перед выездом на магистраль М25; Хеймд сразу же занял скоростной ряд, и "мерседес" в шелесте шин плавно, но резво устремился на Запад. Си-Ди-плейер играл подборку дорожной музыки. Ли изящно откинулась на спинку, уронила руку Джону на бедро и читала "Вэрайети". А он смотрел на уносившийся назад туманный пейзаж и испытывал душевный подъем - чувство, которое возникает, когда под квадрофонический ритм на большой скорости уезжаешь из города. Джон понял, как редко покидал мостовые Лондона. Для бедняка поездка ассоциировалась с грязными автобусными станциями, толкотней, побитыми багажом ногами, беготней по эскалаторам, очередями и стычками с наглецами, пивным дыханием в нос и орущими детьми. Кроме двух вылазок в год - домой на Рождество и августовский день отдыха - он последний раз выбирался из Лондона на похороны деда в Лидс. Картина освобождения и воли почти причиняла боль. С "мерседесом" и Хеймдом все оказалось просто. Просто и чертовски приятно. Джон положил руку на шелковистое бедро Ли и ощутил, как расширяется его боковое зрение.
- И как я выгляжу?
Он нехотя оторвался от окна.
- Сказочно. Ты сама прекрасно знаешь, что выглядишь потрясающе.
- Это естественно. Речь не о том. Я подходяще выгляжу для субботнего обеда в Нижнем Суэлле и общения с театральным народом?
На Ли был розовато-лиловый кашемировый костюм с золотыми пуговицами и юбкой чуть выше колен и красная блузка.
- Когда в последний раз Ларри и Вивьен вытаскивали меня позавтракать, мы все были в блейзерах и галстуках. Откуда мне знать, в чем принято общаться с театральным народом.
- Это все твоя чертова страна. Мне казалось, что интеллектуалы выглядят именно так, когда цепляют на себя наряды на сельский манер.
- По-моему… ты как-то слишком приоделась. Вообще-то не меня спрашивать, но сейчас ты немножко как… как Барбра Стрейзанд.
- Барбра Стрейзанд? - Ли поежилась и стукнула его по коленке. - Господи, Хеймд, немедленно остановитесь.
- Здесь в миле станция техобслуживания. Подойдет?
- Быстрее, сукин вы сын. - Она рассмеялась и надула губки. - Кстати, где вы откопали такую майку? Сняли с покойника?
Хеймд остановился и открыл багажник. Джон заглянул внутрь и ухмыльнулся. Там лежали два огромных чемодана и с полдюжины пакетов, из которых торчали платья, туфли, шляпки, обертки и картонки.
- Самая дорогая в Британии распродажа с колес?
- Что ты сказал?
- Не бери в голову.
- Как насчет этого? - Ли достала кожаную мини-юбку.
- Явно не пойдет.
- А вот это? Джон, посоветуй, что мне надеть. - На ее лице отразилось неподдельное отчаяние.
Он рассмеялся, не веря, что кого-то может настолько заботить, во что нарядиться к обеду в субботу.
- Черт тебя подери! - вспыхнула Ли. - Помоги же мне, Джон!
- Хорошо, хорошо. Давай подумаем. Джинсы у тебя есть?
- Синие? Не знаю. Должны быть. - Она порылась в вещах и выудила выцветшие мужские "Левис" с дырками на заднице и на коленке.
- То что надо.
- Эти джинсы я носила в школе, а с собой вожу только для того, чтобы знать, что могу еще в них влезть.
- Подойдут. И вот это. - Джон подал эластичный укороченный белый топик без лямок.
- Я надеваю его, когда занимаюсь гимнастикой.
- А к нему еще вот это. - На свет появилась белая батистовая распашонка с мешковатыми рукавами.
- Ты хочешь, чтобы я выглядела неряхой - будто у себя дома?
- Именно. Чувствуй себя как дома. Загляни в любую английскую гостиную. Тот, кто одет хуже, и есть самая важная персона.
- Правда? Ты меня не разыгрываешь? Ладно, давай выпьем по чашечке кофе. А потом я переоденусь в сортире.
Они прошли по автомобильной стоянке мимо шеренг машин отставников, ровесников Первой мировой войны, которые устало осели на оси. Такие автомобили только и увидишь на придорожных станциях техобслуживания. В кафешке собрались мотающиеся по Англии явно не гурманы: толстые женщины в легких брюках, лупящие капризных детей; кучки завитых пенсионеров; типы в выцветших бело-голубых туристических кепках; колупающиеся с видеокамерами сутулые юнцы; семьи прямо с плакатов строительных обществ; замученные школой подростки на отдыхе, селянки с беспокойными лабрадорами, которым ужасно приспичило; несколько замызганных мотоциклистов; компания кутил; молодые девчонки со старыми глазами; охотящиеся за случайными мальчиками женатые мужчины; водители грузовиков с тюремными татуировками женщин, которые забрались к ним под кожу и теперь их ни в жизнь не вытравить; охающие и ахающие субчики; перетрухнувшие дезертиры-шотландцы; разыскиваемые граждане, неразыскиваемые граждане; дамочки на свидании с начальниками мужей; вовсю старающиеся толстушки по имени Морин, Дорин и Ширлин. Великий крестовый поход демократии, свободы, потребления, скуки, разочарования, всепроникающего чувства раздражения и подавляемой агрессивности. Возня с дорожными картами, спертый воздух, тарахтение попавшей в четвертые руки машины, глухое радио, стаканчики мороженого, постоянная круговерть, головная боль укачавшихся дорогой, потерянное время, чья-то сельская идиллия по соседству, пустая трата солнечного света и друг друга. Дурацкая, дрянная роль самоублажения, когда то входишь в штопор, то выходишь из штопора.
Ли уверенно, не замечая окружающих, шла рядом с держащимся бок о бок Хеймдом. В этом кафе она казалась более чужой, чем инопланетянка. Объявилась из такого места, которое было недоступнее Марса - из кино, с экрана телевизора, из грез, соткалась из эфира.
Они сели за столик с горой заляпанных кетчупом тарелок, пластмассовых чашек и грудой обслюнявленных салфеток. Ли подалась вперед и взяла Джона за руки.
- Ты уверен насчет джинсов? Не думаешь, что это немного в духе Мэрилин и Страсберга? Не чересчур? Ты точно знаешь?
- Послушай, это всего лишь загородный обед. Ты выглядишь сказочно. Ты - звезда; никто даже не заметит, в чем ты одета.
- Еще как заметят. Прости, что занудствую, но это очень важно.
- Нисколько не важно. То есть я хотел сказать, не важно, что ты занудничаешь. В этом смысле.
- Спасибо. А что там у меня с волосами?
Джон улыбнулся. За спиной Ли он заметил компанию таращившихся на нее парней. И повсюду тупые наглые глаза на жующих физиономиях. Мимо продефилировала парочка. Женщина покосилась в их сторону, присмотрелась, потянула за рукав спутника и что-то зашептала на ухо. Гомон голосов упал на октаву и превратился в шушуканье. Десятки нескромных глаз смотрели прямо на них, а Ли продолжала рассуждать о волосах.
- С тобой так всегда? - поинтересовался Джон.
- Что именно?
- Незнакомцы лупятся со всех сторон.
- Не знаю. Наверное. Меня узнают. Ты абсолютно уверен насчет волос?
- И тебя не раздражает?
- Что - волосы? Боже мой, еще как!
- Да нет, взгляды.
- Я не замечаю. Иногда, наоборот, бесит, когда не удается перехватить посторонний взгляд. Я с детства привыкла. Обычно ношу защитные очки. Но сейчас оставила в машине.
Зал смотрел, словно ожидая некоего события, развития повествования, сценария, музыки, света и работы оператора. Подтверждения. Коллективный взгляд не доставлял удовольствия. Он балансировал на грани угрозы и недоверия. Кто эта девица, что прикидывается Ли Монтаной и хочет, чтобы мы ей поверили? Настоящая Ли Монтана? Если так, какого черта ей здесь надо: нечего удивлять, когда они не готовы - не захватили фотоаппаратов, не побрились, не подмыли задниц, не купили презервативов, не взбодрились выпивкой. Просто ехали по своим делам. Безумная дорожная история, смущающая их буйную фантазию. Они смотрели и ждали. Джона пробрал озноб.
В противоположном конце зала поднялась девочка лет семи-восьми, не больше. Мать вдохнула ей в ухо вместе с дымом приказ и толкнула в спину так, что та споткнулась и меж столиков двинулась в их сторону. Но на середине пути растерялась и с жалобным видом повернула обратно к родителям. Отец, наверное, из здешних завсегдатаев, чертыхнулся и рубанул воздух ребром ладони. И девчушка продолжила вверенную ей миссию. Ее никто бы не назвал симпатичным ребенком - чрезмерно раскормленная, с выпирающим животиком и толстой попкой, в грязно-розовом неказистом комбинезончике. Она носила пластмассовые серьги и красила крохотные ногти. Девочка подошла к их столику и уставилась на Ли.
- Вы Ли Монт?.. - Она нахмурилась, вспоминая фамилию, и чуть не расплакалась.
- Да, милая.
- Напишите! - Девочка хлопнула на стол салфетку и обгрызенный карандаш для глаз. Жирный грифель приставал к салфетке и рвал бумагу. Девочка схватила трофей и бросилась обратно к родителям. - Это она, мама!
Показалось, что находящиеся в зале выдохнули все разом. Вернулся с подносом Хеймд. Парни поднялись на дыбы и тянули шеи, как вынюхивающие дичь борзые. Кто-то, безбожно фальшивя, принялся мурлыкать песенку Монтаны. Кто-то рассмеялся. Родители посылали детей по двое и по трое.
Рядом внезапно оказалась взвинченная, взбудораженная женщина с длинными прямыми волосами, в выцветшей темно-красной юбке, прикрывавшей блеклые, жирные, помятые ляжки.
- Я тебя люблю! - взвизгнула она. Бесцветные глаза пристально смотрели на Ли. - Ты изменила мою жизнь. Ты - мое вдохновение. Я бы умерла, если бы не ты.
Она выставила вперед два грязных кулака. Джон подумал, что женщина собиралась ударить Ли, но та в последний момент перевернула руки и жестом мольбы протянула к своему кумиру. На запястьях белели перекрещенные шрамы.
- Если бы не ты, я была бы мертва. Я тебя люблю. Люблю.
- Думаю, нам лучше уйти. - Хеймд взял Ли под локоть и повел от столика.
- Люблю! - В отчаянном голосе послышались упрекающие нотки.
Джон неуклюже вскочил на ноги. Поднос соскользнул со стола и шлепнулся на пол.
- Господи!
Его движение взорвало зал. Отодвигаемые стулья скрежетали ножками по полу и опрокидывались, брякали вилки и ножи. Все вокруг наполнилось криками:
- Ли, сюда, к нам!
Они двигались к выходу, к солнцу, но люди преграждали им путь, толкались и пихались.
- К нам, сюда!
- Ой-ой-ой, - послышался рев за спиной. - Ли, пососи мою шишку. А я тебя трахну в зад. В твою красивую задницу.
Люди давили и напирали. Хеймд обнял одной рукой Ли, а другой ладонью вперед отталкивал толпу. Ли опустила голову, уперлась взглядом в пол, ссутулилась и скрестила на груди руки, стараясь казаться как можно меньше.
Джон работал локтями сбоку. Но тут его пребольно ударили по почкам. Что-то пыталось пролезть у него под мышкой. Джон скосил глаза и понял, что это очень маленький и очень древний старикашка. Он пер вперед, а его рот растягивала похотливая ухмылка. Джон оттолкнул его прочь, но сам споткнулся о бровку тротуара. У ног свалился ребенок. Он попытался его поднять, но не смог.
- Ли! Ли! Дай я тебе задую!
Прямо перед Джоном женщина сжимала ручки кресла-каталки так, словно это был стенобитный таран. Передние колеса наезжали на щиколотки.
- Извините, извините, извините.
Калека в каталке сгибалась почти под прямым углом, огромная голова на слабой шее моталась взад и вперед, глаза выкатились, из разинутого рта вывалился язык, скрюченные лапки сучили по сторонам.
Хеймд наконец добрался до машины, и Джон испытал приступ страха, потому что решил, что его бросят посреди этой безумной оргии и толпа, разъяренная тем, что богиня дематериализовалась в немецком авто, от любви и преданности раздерет его на куски.