- Ли! Ли! Подождите! - закричал он и, как все остальные, начал энергично действовать локтями, ударив при этом девочку-подростка по шее. Тело, извиваясь, приближалось к машине. Хеймд заметил его и, помогая, дернул к себе. Джон открыл дверцу, ввалился внутрь и, рискуя размозжить кому-нибудь палец, резко захлопнул дверь за собой. Ли откинулась на коричневую кожаную спинку, сморщила нос и улыбнулась:
- А я решила, что ты потерялся. - Она расправила волосы.
Хеймд завел мотор. Внутри "мерседеса" было темно: окна загораживали прижатые к стеклам и пятнавшие их лбы, щеки, ладони и ноздри - этакое маленькое брейгелевское полотно. Рядом с Джоном черноволосый мужчина средних лет широко разинул рот и, словно вурдалак, присосался вывернутыми губами к окну. Слюняво-желтый язык кругами лизал стекло. Рядом безумно подмаргивала еще одна рожа. Машина сотрясалась и громыхала, как сбившийся с ритма барабан. Бух! Бух Ли! Ли! Ли! Они медленно ползли сквозь толпу. Хеймд умело пробирался между припаркованными автомобилями.
- Ну как, Хеймд, выкрутились?
- Вполне.
"Мерседес" прибавлял скорость, и толпа отставала. Джон обернулся и смотрел через заднее стекло: люди, раззявив глотки, орали сальности, лица кривились, изображая непристойный семафор. Автомобиль вывернул на съезд, и позади осталась только одна из бегущих - та самая покалечившая себя женщина. Яростно мелькали жирные ляжки, по щеке протянулась дорожка соплей. "Мерседес" повернул на шоссе. Она остановилась и, задохнувшись и выкрикнув что-то в последний раз, задрала юбку и выставила треугольный лобок с густыми черными волосами.
- Неужели такое творится всегда?
- Что? Фанаты? По большей части - да, если выхожу без охраны. Но знаешь, я не так уж много времени провожу на станциях техобслуживания. - Ли держалась невозмутимо.
А у Джона от выброса адреналина кружилась голова.
- Не самое худшее, что нам пришлось испытать. Правда, Хеймд?
- Бог мой, конечно, правда. Здесь еще вели себя вполне пристойно.
- Простите, что держал себя так трогательно-наивно, - заметил Джон. - Это было ужасно.
- Не извиняйся, дорогой. Мне даже нравится, что ты потрясен. То, что случилось, в самом деле нервирует. Просто я привыкла. - Ли сняла пиджак. - Хуже всех итальянцы. Они пытаются трахнуть тебя на ходу - все, даже женщины и дети. Пиццей, чем угодно. В Италии тебе того и гляди засадят. Bellissima, bellissima! - Она расстегнула молнию на юбке. - Но испанцы еще хуже. От них воняет. Они агрессивны. Не мелют языком - сразу начинают лапать. Такое впечатление, что попала к миллиону гинекологов-недоучек. - Она стянула юбку через голову. - Но это еще ничто по сравнению с аргентинцами. Ах, Аргентина… Однажды я высунула нос из гостиницы, но тут же заказала бронированный фургон и убралась в аэропорт подобру-поздорову.
Ли разделась, заложила руки за голову, демонстрируя Джону свое обнаженное тело.
- Послушай, пока я не превратилась в обыкновенную девчонку, почему бы нам не заняться любовью.
- Как, здесь? Прямо сейчас? - Джон стрельнул глазами на Хеймда.
- Хеймд видел вещи похуже. Правда, Хеймд?
- Вообще не замечаю, что происходит сзади, - рассмеялся шофер. - Даже когда вожу Дефа Леппарда и черных блядей.
Джону, конечно, и раньше приходилось заниматься сексом на заднем сиденье - в отцовской "кортине" с Эллен Диббс, до зуда в мошонке умной подружкой на один университетский семестр. Он загулял с ней, потому что Эллен было наплевать на чувственные и, самое главное, экономические последствия их связи. Дочка епископа, она оказалась охочей до секса не меньше, чем до церковной латыни тринадцатого века. Мать настояла на разных спальнях - Эллен положила в его, с пластмассовыми "спитфайрами" и ночником, а сына - на армейской раскладушке в кладовке. Но после ужина Эллен затащила Джона в гараж, и они вдоволь накувыркались в "кортине". Джону запомнился запах газонокосилки, собачьей шерсти и прилипших к ее заднице крошек.
Память отдавала унижением. Мать радовалась и приходила в ужас от его университетских сожительниц и от того, каким беспутным стал ее сын. В выцветшем переднике, на пахнувшей хлоркой кухне она спрашивала, хорошо ли они прогулялись. А Эллен с ухмылкой отвечала: "Очень мило, миссис Дарт, Джон показал мне округу". Мать поминутно извинялась и все время повторяла: "Не эти бокалы… Не эти салфетки". И положила в туалет новый кусок "Империал ледер". А отец любую фразу начинал с рассуждений об университете жизни и цитировал Кеннета Кларка.
После сношений в "кортине" они проехали летом автостопом по Греции, и там Эллен заявила, что остается в Микенах, чтобы сношаться с еще большим удовольствием с австралийцем-фотографом, официантом-греком и двумя немками-лесбиянками.
- Ты симпатичный, но очень провинциальный, - сказала она, когда они делили содержимое своих рюкзаков. - Дело не только в сексе. Ты в нем как будто ничего, хотя и не особенный гигант. Но ты его боишься. Словно пришел на экзамен по траханью. Зубрила в койке. Я понимаю, что ты пытаешься избавиться от своих корней. Хочешь их вырвать и посадить, где побольше солнца. Но меня-то там нет.
Джон все это вспомнил, пока спускал штаны. Да, он и раньше сношался в машине, но никогда в едущей - несущейся по солнечному Глостерширу - с голой звездой, у которой такие великолепные груди.
Хеймд предусмотрительно поставил платиновый альбом Ли, чтобы ее взмывающий ввысь голос заглушал ее взмывающий ввысь голос. Все было просто фантастически, и не только потому, что сам секс доставил Джону колоссальное удовольствие. Джон как бы вставил лучшую картину в старую раму и вырвал саднящую занозу. Теперь если бы его кто-нибудь спросил: "Слушай, тебе приходилось сношаться в машине?", - он бы улыбнулся и ответил: "Ну как же - на ходу, в лимузине с шофером, с Ли Монтаной", а не "в гараже, в папиной "кортине" со стервой, которая меня бросила".
- Прибудем на место через десять минут, - объявил Хеймд.
- Я нормально выгляжу? - поинтересовалась Ли, когда они свернули на узкую дорожку, а потом на еще более узкую фермерскую колею.
- Восхитительно. Свежетрахнутой.
- А волосы?
- Они трахнуты больше всего.
- Прекрасно. Это выражение подделать труднее всего. А оно мне особенно идет.
Машина остановилась у довольно большого, наполовину бревенчатого фермерского дома рядом с водяной мельницей. Перед ним на склоне раскинулся пышный длинный сад, в котором был установлен накрытый стол, а вокруг сидела, обложившись газетами, компания, которая выглядела очень по-блумзберийски. От них отделился высокий мужчина и бросился навстречу через лужайку.
Ли поправила одежду.
- Расслабься и веди себя естественно. Ты мой приятель. Это важно, так что не напивайся, не задирай хозяина и не пинай уточек.
Хеймд распахнул дверцу, и Ли совершила выход под открытое небо.
- Ли Монтана! Как это замечательно! - Оливер Худ словно объявил номер в "Паллейдиуме". - Как славно, что вы приехали. - Беглое рукопожатие, похлопывание по плечу.
Джон, естественно, узнал Худа. Знаменитейший театральный импресарио. Он был enfant petulant шестидесятых и выступал в тот год, который до сих пор называли золотым сезоном. Игривость и теперь звучала в его анонсах. Он перешел в Национальный театр, и там его живость померкла и посерела. Но критики, полагавшие, что имеют право судить, решили, что попытка в целом удалась. Потом он оставил театр и представил свету сахарно-слезливый мюзикл, который в основе своей состоял из живых картин с карнавальными эффектами под приспособленного к случаю Пуччини. Этот мюзикл и его распространившиеся по всему миру копии сделали Худа миллионером. Со своей чванливой высоты он снизошел на завоевание Голливуда. Однако Голливуд и не подумал пасть перед надменным, легкомысленно нетерпеливым театральным выскочкой. Худ произвел за собственный счет новую версию "Одиссея", в которой главного героя играл негр, а действие происходило на Юге шестидесятых. Он возвратился в Лондон, расставшись с третьей женой, но зато приобрел целый сонм проклинаемых врагов. Израненный, но более уравновешенный, он вернулся на подмостки в качестве импресарио, отрастил непременную бороду, подобрал жену из сценических див и вовсю трудился, чтобы заработать пэрство.
- Добро пожаловать. Познакомьтесь со всеми. Что мы можем сделать для вашего шофера? - Худ выговаривал слова так, как, по его мнению, их произносил бы Мольер.
- Обо мне не беспокойтесь, приятель. - В голосе Хеймда появились скачущие интонации английского рожка. - Я знаю здесь дальше по дороге небольшую забегаловку. Наберу там уйму всякой всячины. Когда потребуюсь, брякните мне, куколка. - Шофер прикоснулся пальцами к воображаемому козырьку.
- Итак, прошу внимания. Нет необходимости это говорить, но тем не менее позвольте мне представить Ли Монтану.
Блумзберийская компания подняла глаза, в которых отразилась разная степень скуки.
- Гилберт Фрэнк. Вы, вероятно, слышали о нем благодаря сенсационному сезону в старом Национальном театре.
Фрэнк оказался низкорослым актером с большущей головой, отличавшимся мягкой, симметричной привлекательностью. Большой нос заставлял публику верить, что он принадлежал к высшему классу.
- Моя жена Бетси и дочь Скай.
Они могли бы сойти за сестер. Скай выглядела старше и определенно проще - раскормленная девица с выпиравшим над тугими шортами животом, втиснутыми в узенький лиф отвисшими грудями, тонкими губами и полным отсутствием подбородка, будто вся нижняя часть лица подверглась уничтожающей эрозии. Бетси была тоненькой и имела жилистый гимнастический вид. Джон задумался, ради чего она тренировалась: чтобы выиграть повседневную схватку со временем, бег которого стремилась удержать, или чтобы удержать мужа? Она смотрела на Ли исподлобья, как боксер во время схватки на ринге, когда он вдруг понимает, что недооценил соперника.
- И Джон… о, простите… - Оливер виновато посмотрел на него.
- Дарт, - подсказала Ли.
- Естественно, Дарт. Присаживайтесь. Напитки сейчас подадут. Сту как раз смешивает "Пиммз". Надеюсь, подойдет вам обоим?
Через лужайку прошествовал мужчина, держа поднос со стаканами.
- А вот и Сту Табулех.
Он поставил поднос на стол.
- Рад познакомиться.
- Привет, Стюарт. Не виделся с тобой целую вечность, - тихо произнес Джон.
- Бог ты мой! Джон Дарт! Ну, привет. Как странно… Я хотел сказать, как здорово! Выглядишь превосходно. - Он повернулся к остальным: - Мы вместе учились в Оксфорде. Ты все еще поэт?
- Да. А ты, судя по всему, по-прежнему в театре.
- До сего дня был. Вожжаюсь с карнавальной публикой.
- Сту - самый талантливый режиссер из своего поколения. Вам обязательно надо сходить на его "Вольпоны". Ошарашивает, - тихо добавил Оливер.
Джон помнил Стюарта по колледжу. Они вместе таскались в драматическое общество с той лишь разницей, что Джон постоянно смущался и целый год не решался выяснить, заинтересовались ли его одноактным монологом, который он написал четверостишиями. Стюарт же, наоборот, вошел в общество косноязычным, прыщеватым, длинноволосым студентом-географом, который искал артистически обходящихся без бюстгальтеров девочек. Однажды рано утром Джон швырнул свою пьесу в Айсис, причем действие сопровождалось потоками байронических слез и светлого австралийского пива. А затем целый семестр провел в зубрежке, прежде чем снова оказался в пабах, и предался уединенной, тайной поэзии. Стюарта же драматическое общество, напротив, совершенно преобразило. Среди пластмассовых кофейных чашек, пыльных костюмов, колонн из папье-маше и прочей бутафории он ощутил, как воссоздавалась его натура: если не та, которая предназначалась ему по рождению, то другая, с которой стоило жить. Стюарт отбросил наполовину шедшее от северного провинциализма высокомерие умника и начал обряжаться в шутовские наряды, словно принял калифорнийскую веру. Через семестр он уже появлялся на лекциях в кимоно и макияже и звал университетских педелей Нелли. Они с Джоном никогда по-настоящему не дружили, скорее презирали друг друга: Стюарт за приверженность Джона к книгам и пинтовой кружке, а тот - за писклявую наигранность речи приятеля. Но Джон втайне всегда завидовал Стюарту, потому что тот сумел превратить себя из куколки деревенской бабочки в городского мотылька. В конце концов каждый за этим приходит в университет - чтобы убежать от приземленных ожиданий родителей и учителей и больше не ходить в ту полудюжину лавчонок, где тебя каждый знает по имени. Оставить все это позади, словно сбрасывающая первую ступень ракета. И с высоты полета наблюдать, как сгорают первые девятнадцать лет твоей жизни. Стюарт это сумел, стал шоу-квин и проделал трюк, потому что смог отвести взгляд от женских грудей и впредь смотреть на мужские. Простое изменение ориентации - и он свободен. А Джон, как космонавт, ждал корабля, прибытие которого становилось все менее вероятным. Но этот Стюарт, обносящий коктейлями глостерширскую лужайку, - опять что-то новенькое. Он постриг волосы и нацепил мешковатый костюм соломенного цвета. На смену свистящей оперной тягучести речи пришел мягкий выговор "Радио-4", сильно напоминающий его родной северный акцент. И снова Джон ощутил укол зависти: приятель сумел соскользнуть от большего к меньшему. Джон занял место в дальнем конце стола - между хнычущей и что-то бормочущей Скай и пустым стулом Бетси, которая большую часть времени сновала по лужайке, поднося к столу еду.
Скай воспользовалась драматической паузой в рассказе о некоем престарелом и уже мертвом театральном рыцаре, который обмочился в роли Сорвиголовы, и довольно внятно, чтобы слышали во главе стола, произнесла:
- Я сыта всем этим по горло. Почему бы нам не прогуляться к реке?
- Замечательная идея, дорогая, - улыбнулся Оливер. - Покажи Джону мельничную запруду. А нам, как бы ни была приятна наша легкая беседа, надо поговорить о делах. Бетси, любимая, когда уберешь со стола, принеси арманьяк.
Скай молча повела Джона через лужайку и покосившиеся ворота к пышущей жаром, заросшей тростником реке. Темную запруду окружали ивы, образуя превосходный укромный уголок, этакий законченный совершенный маленький ломтик Англии. В водорослях запутался гниющий плоскодонный ялик; вода огибала его, образуя за кормой стреловидную струю. Слова и ритмы лениво вползали в голову Джона. Над водой курлыкал фазан, комары и стрекозы выписывали фигуры в своем тонком пространстве. Все было удивительно первозданно, удивительно спокойно, удивительно…
- У тебя есть кокаин? - Скай неуклюже плюхнулась на берег.
- Извини, нет. - Джон присел рядом с ней.
- Черт! Я могла бы заплатить. Очень надеялась, что ты привезешь. Сама побоялась. Эта сука Бетси распсихуется, если узнает. А у киношников кокаин всегда есть. Хорошо, что-нибудь придумаем. Я пока скручу джойнт? - Она порылась в заднем кармане. - Значит, ты не из Голливуда?
- Нет, я из Шеферд-Буша.
- Тебе отменно подфартило. И как же это удалось?
- Что?
- Обратать Ли Монтану. Ничего не скажешь, хороша. Они гораздо лучше в Америке. Женщины. Звезды. Настоящие звезды. Обалденные. Не то что наши тощие, костлявые кумиры вроде Бетси. Можешь поверить, что здесь ее считают долбаным секс-символом.
- Ты ее не любишь?
- Мне наплевать; может, она и ничего - все это театральная муть. Ненавижу такое дерьмо. Послушать этого хмыря Гилберта, так он не меньше Джонни Деппа. А на самом деле мудак мудаком. - Скай помолчала и добавила: - Надоело. Все эти театралы - сплошные говнюки.
Она передала "косячок" Джону. Он сделал затяжку. Сигарета была тонкой и пахла высохшим табаком и картонным переплетом.
- Ты с этим выросла. И тебе это кажется обычным.
- Наверное. Отец хоть и разоряется, но это сплошной онанизм. Жалко, мы уехали из Лос-Анджелеса. Вот где было здорово. А теперь торчим в гребаной заднице неизвестно где. Чванливый сукин сын, мой папаша. Ненавижу его за это.
- А сама что ты хочешь делать?
- Стать актрисой.
- Но мне показалось, тебе это не нравится.
- Только на сцене. Не желаю, чтобы из меня делали марионетку в перчатках. Кино - вот это да! Вернуться бы обратно в Голливуд. Поеду, как только найду агента. Есть парочка проектов в задумке. Дастин сказал, что хочет со мной работать. - Скай расстегнула узкий лиф, освобожденные груди свесились к земле, и бледные плоские соски коснулись травы. - Я хочу стать звездой. В Венеции гадалка на картах таро предрекла, что я буду знаменитой. В этом смысл жизни - считаться знаменитой. Хотя я всю жизнь была знаменитой - из-за папы и мамы. Мы всегда были известной семьей.
Джон посмотрел на гротескно раскормленного подростка: вялая, помятая кожа, красная сыпь, татуировка бабочки на бедре, короткие, лопатообразные ноги, толстые со вмятинами колени, капельки пота в складках на животе, розовая круговая отметина на шее. Это отвратительное жирное существо в красивом, тихом, утонченном уголке у запруды напоминало вульгарную карикатуру на Венеру в Арденском лесу.
- Сколько тебе лет?
- Пятнадцать. Но я знаю, что выгляжу старше. Правда?
- Конечно.
- Понимаю, что у тебя на уме. Но мы не станем трахаться. Ладно?
- Ладно.
- Но если хочешь, немного поиграем. Я хорошо беру в рот. Научилась в Беверли-Хиллз. Меня отец заставлял, когда я была еще маленькая.
- Неужели?
- Да. Сама я не помню. Подружка сказала, что у меня синдром потери памяти. Такой синдром у всех, кто болел анорексией. А у меня анорексия продолжалась целое лето. Ну и как Ли в постели?
- Точно такая же, как вне постели.
- Я не о том, ты прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю.
- Об этом спрашивать невежливо.
- Пошел ты! Готова поспорить, она в постели что надо. Оттянулся на всю катушку. А у самого небось шишка не промах. Кинозвезды охочи до самых больших. Самых лучших. Ну, так что, пососать?
- Сейчас не стоит. Но все равно спасибо за предложение.
- Не за что, дело пустячное. Секс, и ничего больше. Так ты поэт?
- Да.
- Что-то написал для Ли?
- Нет.
- Хочешь стать режиссером?
- Нет.
- Актером?
- Нет.
- Желаешь прославиться?
- Не думаю.
- Ни хрена себе. Тут дело такое: либо ты гадишь, либо слезай с горшка. Зачем тогда драть Ли Монтану?
- Полагаю, нам пора возвращаться.
- Тут ты прав. Пора выпить. - Скай втиснулась в лиф, взгромоздилась на ноги и навалилась на плечо Джона. Детская рука с обкусанными ногтями легла ему на бедро и скользнула вперед.
- Впечатляет, - хмыкнула она и пошла вперед.
Джон обернулся и взглянул на мельничную запруду.