Черная вода подернулась золотом. Эскадрилья ласточек победно кувыркалась в воздухе, потому что такие упражнения чертовски приятны и потому что ласточки чувствовали, что способны на них. И вдобавок ко всему в пышной роскоши лета вовсю ритмично ворковали голуби.
- А вот Скай и Джон, - прогундосил Оливер. - Как раз к чаю. Окунулась, дорогая?
- Не смеши, папа. Вода отвратительная. Неужели ты не можешь построить бассейн - такой, как у нас был раньше?
Оливер повернулся к Ли.
- Видите, совсем испорчена Голливудом. Мы как раз об этом сейчас говорили. Законченная метафора: Голливуд - химический, прозрачный, гигиеничный бассейн. А здешний театр - старая мельничная запруда: темная, таинственная, глубокая и бесконечно изменчивая. Стоит погрузиться - сразу запачкаешь руки.
- Мы уже перемазали задницы, - подсказал Гилберт.
Ли свирепо посмотрела на Джона.
- Далеко ходил. Что-то тебя долго не было.
- Не очень. Здесь потрясающе красиво.
- Джон, можно тебя на одно слово? - Сту поднялся из-за стола, взял его за руку и повел в дом.
Они встали друг против друга в узком коридоре.
- Знаешь, я рад, что мы снова встретились. Жаль только, что потеряли связь со старыми однокашниками. Жизнь слишком суматошная штука, особенно в театре. Знаешь, как бывает: сегодня хлопаешь приятеля по плечу, а завтра он неизвестно кто. Не буду ходить вокруг да около. Понимаю, не слишком удобно попрошайничать во имя старой дружбы, тем более что мы только-только снова свиделись, но проект, который мы сейчас обсуждали, - она тебе, конечно, о нем говорила, - он очень и очень важен, естественно, с художественной точки зрения. Я хочу ставить кино, и это именно то, с чего можно начать. Я бы не спрашивал, насколько дока в этих делах Ли, просто знаю, как все бывает: агенты, менеджеры, разработчики, пресс-секретари и бог знает кто еще, и у всех есть причины желать, чтобы она отказалась от своей затеи, и каждый требует неприлично огромных денег, индейцев виннебаго, пятидневного уик-энда и прочей ерунды. Будет здорово… если ты замолвишь словечко. Ты ведь можешь… Конечно, извини…
- Подожди, подожди. Я польщен, что ты полагаешь, будто я могу на что-то повлиять. Но я не имею никакого отношения к работе Ли. Просто ее приятель. - Это слово заставило Джона покраснеть.
- О’кей, я все понимаю. Но будь благосклонен. Передай ей, что проект будет полезен и для нее. По-настоящему.
- Естественно, я буду благосклонен.
- Ты ангел, Джон. Я не играю. Искренне был рад с тобой снова увидеться. Ты такой же симпатичный, как в университете.
- И ты почти не изменился.
- Мягко сказано. Я лишился большей части волос.
- И не меньше фунта макияжа.
- Сдаюсь, уел. Ты помнишь и это. - Сту положил руку Джону на грудь. - Университет… кажется, это было словно во сне. Сказочное время. И мы были сказочными.
- Н-да…
- Были-сплыли… А мы с тобой миловались? Ты понимаешь, о чем я.
- Нет.
- О! Мне кажется, я занимался этим с массой людей. Я хоть подкатывался?
- Да, - солгал Джон.
- Что ж, может, в следующий раз повезет больше.
- Чай, наверное, готов.
- Отвратительный путь к отступлению, - рассмеялся Сту. Он взял приятеля за руку и вывел обратно в сад. - Хочу тебя все-таки спросить: и какова же Ли в постели?
- Такая же, как вне постели - кинозвезда.
- Согласен, она поистине большая звезда.
За чаем Гилберт выдал новую кучу историй, обрушил на гостей массу рассуждений о задницах, заводил разговоры о делах.
- Кто сказал, что варьете мертво? - прошептал Сту.
- Давайте каждый по очереди! - захлопала в ладоши Бетси.
- Давайте, давайте! Будет очень весело! - подхватила Скай. - Все такие таланты. Ну-ка, Оливер, внеси свою лепту в компанию.
- Ну что вы. - Он замахал руками, но все-таки встал со стула. - Хорошо. Это из первого представления, в котором я играл еще мальчиком, а сам слышал в исполнении великого Рона Моуди.
В его голосе прорезались интонации из клуба джентльменов.
- Я был сражен, зачарован, но и через тридцать лет - это моя лебединая песня. - Он сделал гротескную мину и прорычал: - Я обозреваю ситуацию с карикатурным еврейством, от которого бы согрелось сердце Мартина Бормана.
Когда Оливер закончил, Сту фальшиво и слишком высоко спел "Никто не сравнится с моей госпожой", Бетси с придыханиями и энергичной жестикуляцией исполнила "Розалинду", а Гилберт попытался изобразить обоих персонажей в сцене на балконе из "Скоротечных жизней", после чего все посмотрели на Ли.
Вот чего они страстно желали. Все уже представляли, как начинают воспоминания фразой: "Не забуду вечер в Глостершире, когда нам пела Ли Монтана - в сумерках".
Ли не вздыхала, не возражала, не привередничала. Она встала и отошла подальше, пока не оказалась заключенной в раму английского ландшафта. За ее спиной простиралась Англия: над излучиной реки арками раскинулись кроны старых дубов. На что бы ни рассчитывали собравшиеся за столом, они этого не получили. Ли начала петь:
Юный поэт пошел на войну,
В шеренгах смерти он рвался в бой
С отцовским мечом на правом боку
И с лирой своей за спиной.
Песенный край, промолвил смельчак,
Пусть даже предаст тебя кто-то другой,
Но меч и лира в моих руках
До смерти пребудут с тобой.
Она пела со сдержанной силой, очень отчетливо, уверенно, с сознанием собственного мастерства нанизывая друг на друга чистые ноты. Пронзительная песня оказалась короткой. И не успела трогающая душу мелодия сорваться с губ Ли и долететь до ушей собравшихся, как все было кончено и наступила тишина.
Восхищенный Джон посмотрел на их лица. На них застыло выражение детского обожания: рты слегка приоткрыты, глаза затуманены, головы, как губки, готовы впитать любой звук, каждое движение, упаковать до случая, бережно хранить, а потом вывалить друзьям и произвести на них впечатление. Память от многих пересказываний становится прилипчивее и мягче. Эти люди, такие холеные, такие пресыщенные, такие самоуверенные, когда речь заходила об их профессии, скатились до положения обычных фанатов, чьи лица во тьме купались в лучах звезды. А может, не скатились, а, наоборот, вознеслись и сделались ее спутниками.
Первым нарушил молчание Гилберт. Он подскочил к Ли, схватил ее за руку и запечатлел на костяшках пальцев жаркий поцелуй.
- Невыразимо! Совершенно невыразимо! Потрясающе! - Он уже собрался рассказать в мельчайших подробностях, насколько все невыразимо и насколько он потрясен, как его перебил зычный голос Оливера:
- Браво! Браво! Это должно звучать со сцены.
Ли улыбнулась, отняла руку и взглянула на часы.
- Вы очень любезны. Что ж, выигрышная роль исполнена, нам пора двигаться.
Машина катилась по темной аллее. Ли придвинулась к Джону и поцеловала его в шею.
- Ну, как я себя вела?
- Великолепно. Песня была замечательная. Ты их всех приручила - они буквально ели из твоих рук.
- Что верно, то верно, этот Гилберт чуть не отъел мне руку. Невероятный зануда. Ну его. А что ты думаешь об Оливере и Сту?
- Хорошие ребята. Оливер выглядит, как бы это сказать, суматошным и экспансивным, но ему чего-то недостает.
- Конечно, недостает. Меня. Его карьера в дерьме; он неудачник с репутацией человека все еще в клешах и бачках. И как ни пыжился, за десять лет хрен чего достиг. Я его самая большая надежда вернуться обратно в игру.
- Да ну?
- Мне показалось, он немного с приветом.
- С приветом?
- Ни уверенности, ни основательности… Дерганый.
- Ты говоришь, будто он твой новый приятель.
Ли отодвинулась и зажгла сигарету.
- Так и есть. Это бизнес. А как тебе показалась его мегера?
- Не очень. И она не в восторге. Ревнует к тебе.
- Сука. Ты знаешь, что она трахается с Гилбертом?
- Не может быть! - удивился Джон. - Откуда это известно?
- Все говорят. А что ты делал с этой уродиной на запруде?
- Она просила наркотики, а когда я не сумел ее удовлетворить, решила меня шокировать.
- Ты вообще ее не сумел удовлетворить?
- Вообще.
- Но она ведь делала заход?
- Делала.
- Она подкатывалась к индийцу - торговцу сигарами. У этой девочки перебывало во рту больше хренов, чем у профессиональной минетчицы. А что насчет Сту? Ты ведь знал его по колледжу?
- Смутно. И понятия не имел, что он все еще при театре. Кстати, он тоже делал заход.
Ли рассмеялась.
- Ты пользуешься успехом. Тебя нельзя вывозить на люди. - Она шутила только наполовину. - Но как ты считаешь, мне стоит с ним работать?
- Он ушлый. И просил оказать на тебя влияние.
- Решил, что немного содомского греха не повредит. Сейчас он на взлете и, говорят, может стать самым лучшим.
- А что за проект, если не секрет?
Ли немного помолчала.
- Заманчивый. Классика. Именно то, что я искала. Понимаешь, я никогда не играла в театре - то, что пижон Гилберт называет настоящей игрой. Эта штука пугает меня до жути, но она существует, а я ее не пробовала. Люди, которые считают, что театр - это сраная вершина любого дерьма на свете, - компашка зацикленных. Но тем не менее я хочу попробовать, чтобы заявить им: не выпендривайтесь, ничего тут нет особенного, у меня все получилось. И еще, мой отец мечтал о классике. О всяких таких художественных штучках. Но так до них и не дошел. Работал только с водевилями и на телевидении. Представляешь, он декламировал мне на ночь из Фальстафа. - Ли улыбнулась своему отражению в окне и вместе с воспоминаниями выдула тонкую струйку дыма.
- И что именно?
- Что именно из Фальстафа? Господи, разве я помню! Пиво и киски - и отец, и Фальстаф, они оба этим увлекались.
- Да нет, из классики. Что тебе предложили?
- "Антигону".
Греческое имя буквально оглоушило.
- "Антигону"? - переспросил Джон, пытаясь говорить ровным голосом.
Ли недоверчиво хмыкнула.
- Ты что, ее знаешь?
- Конечно. То есть я хотел сказать, что играл в школе. Хора.
- И что?
- Что "и что"?
- Как ты думаешь, роль для меня подходящая?
- Антигоны?
- Кого же еще? Не занюханной же служанки. Естественно, Антигоны.
Правильным ответом было бы "да" с восхищенным возгласом или еще лучше - категорическое "да" с двумя восхищенными возгласами. Или что-нибудь вроде: Софокл имел тебя в виду, когда писал трагедию, - но без восхищенного возгласа. Однако Джон совершил ошибку, типичную для людей, которые впервые сталкиваются с прославленными кинозвездами. Такие люди полагают, что окруженные поддакивалами, лизоблюдами и обожателями знаменитости могут оценить честный, критический ответ. И не учитывают, что подхалимство - одно из наиболее ценных и неуловимых завоеваний славы.
- Антигона очень юна, - сказал он.
Ответ получился не просто неправильным. Он был самым неправильным из всех возможных.
Плечи Ли развернулись, она отодвинулась в самый дальний угол сиденья и вращала грудью, словно крейсер башенными орудиями.
- А мне, черт побери, по-твоему, сколько лет? И каких древних старух положено играть? Мне, слава Богу, всего тридцать четыре. - Это было почти истиной. С десятипроцентной погрешностью, что являлось вполне допустимой ошибкой, судя по большинству популярных киношных статей. - Надеюсь, я еще не выгляжу так, чтобы рекламировать жилплощадь в Аризоне.
В мареве проносящихся фонарей Джон заметил, как окаменело ее лицо. И почувствовал, что ему отказано в теплоте доброжелательности - почти услышал, как захлопнулись металлические ставни. И все-таки Ли казалась по-прежнему красивой, и Джон понял, что готов сказать все, что угодно, лишь бы вернуть теплоту, - пожертвовать критикой и откровенностью, если такова плата за улыбку.
Он бурно пошел на попятную:
- Я давно ее не перечитывал, а ты можешь сыграть кого угодно. Потому что ты великая актриса. Не могу сказать, что много знаю о театре. Но "Антигона" - грандиозная пьеса, а ты чрезвычайно популярна. Когда ты пела, все были просто зачарованы. А ведь герой этой песни - мальчик. Ты можешь декламировать телефонную книгу, как Ширли Темпл, а люди все равно будут выстраиваться в очередь, чтобы тебя послушать.
- Хорошо. - Крупный калибр отвернул в сторону. - Хорошо, Джон, но тебе следует меня поддерживать, если мы собираемся оставаться друзьями. - Ли сплела пальцы с его пальцами. - А если хотим оставаться больше чем друзьями, ты должен быть на сто процентов на моей стороне. Мой бизнес очень ненадежный. Слишком уж много кретинов. - Она произнесла это слово так, будто все они проживали на Крите. - Только и ждут, чтобы я провалилась. Мне требуется много положительных эмоций. Допустим, ты написал плохое стихотворение - кто об этом узнает? Кому какое дело? Но если я позабуду строку, об этом раскричатся газеты по всему миру. Понимаешь?
Джон понимал. Ему предъявляли на прочтение договор - условия найма. Он наклонился и поцеловал ее в шею. Поцелуем, который выражал приниженность, обожание - апостольским поцелуем. Он поцеловал урну для голосования, помеченную словом "да". Шея пахла янтарем, мимозой и ладаном.
- Да, - прошептал он.
- Хорошо.
Отель был не столько удален, сколько заглублен в небольшой долине за холмом в конце березовой аллеи. Он был построен газетчиком эпохи Эдуарда, который хотел, чтобы его принимали за средневекового разбойника. Здание украшали бойницы и множество лепнины. Фары высвечивали надписи на табличках: "Доставка писем", "Автостоянка для гостей", "Теннисный корт", "Движение против часовой стрелки", "Длинная прогулка", "Короткая прогулка", "Кухня", "Конюшни", "Приемная". Их встретили мужчина в официальном пиджаке и клетчатых брюках, девица в платье от Армани и еще один мужчина в твиде. Они выглядели экспонатами сельской гостеприимности. А твидовый приветствовал Ли с таким коленопреклоненным порывом, который показался бы странным везде, но только не в маленькой сельской английской гостинице:
- Пожалуйста, ну пожалуйста, будьте совсем как у себя дома!
Это была явно заповедь, заклинание, мантра, отпечатавшаяся в сердце всех работников гостиницы - от младшего повара до него самого, такого важного: гости должны делать определенно и в полной мере все, что хотели. Сказано - сделано, и если кто-нибудь чувствовал себя не столь раскрепощенным, как лишенный шнурков диаболо, гостиничные люди желали знать почему. Гости могли вытворять все, что угодно в любой из уютных-преуютных, удобных-преудобных комнаток, где любой служащий - от простого чистильщика ботинок до его твидового сиятельства - посчитал бы непростительным, даже самоубийственным, если бы не реализовал идущего из самого естества своего искреннего желания, кое заключалось (твидовый не боялся назойливого повтора) в том, чтобы гости чувствовали себя сверхъестественно, наркотически раскрепощенными и космически обихоженными, притом с минимально возможным числом застегнутых бархатных пуговок.
- Пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста!
Так вот, джентльмены, пиджаки и галстуки в ресторане, курить непременно, но только в оранжерее. Никаких сигар и трубок. Никаких острых каблуков на паркетном полу. Теннис, плавание, стрельба по глиняным голубям, духовой оркестр, велопробег - администрация организует все, только предупредите за сутки. Завтрак от шести тридцати до девяти тридцати, ленч от двенадцати до двух, пикники по особым заявкам, пожелания вегетарианцев, правоверных и аллергиков учитываются, но при условии уведомления за тридцать шесть часов. Напитки под честное слово, так что, будьте добры, занесите количество выпитого в книгу печатными буквами, укажите номер комнаты, фамилию и распишитесь. Обед от семи до десяти. Они его, к сожалению, пропустили, но можно подать легкий ужин - кое-что из съестного и сладостей в гостиную "По-над Нилом", в "Китайскую библиотеку" или в "Охотничью берлогу". В любом случае почитайте в библиотеке книги - ключ от оригинального шкафа с закрывающейся передней дверцей выдает портье, - только не уносите их к себе в номер, в сад или в бассейн. Высокие сапоги, зонтики, дождевики и трости получают, если заранее предупреждают гостиничный персонал. Настоятельно рекомендуется воспользоваться услугами собаки по кличке Боттом, что, естественно, требует уведомления не менее чем за сутки. И вот еще что - пожалуйста, не приучайте попугая к сладостям.
- Значит, единственное здешнее правило - расслабляться и веселиться. То есть два правила: одно расслабляться, другое веселиться.
Ли и Джон стояли с застывшими улыбками и отмахивались от двух бокалов шампанского, которые предлагал мужчина в официальном пиджаке, от навязываемой девицей в "Армани" чашки чая с шоколадными трюфелями и меню, которое им совал мальчишка в маленькой женской шляпке без полей с плоским донышком. Боттом, в свою очередь, снизошел до того, чтобы обнюхать им пах.
- Большое спасибо, - наконец проговорила Ли. - Подайте ко мне в комнату сандвичи с курицей, бутылку водки и кофейник. Предоставьте моему шоферу все, что он потребует. И еще: если ваш попугай посмеет ко мне приблизиться, ему придется познакомиться с азбукой Брайля.
Джон стоял в ванной и рассматривал свою умноженную четырьмя зеркалами наготу. Комната представляла собой книжную иллюстрацию, которую сделал человек, знавший Англию только по рекламным роликам торговой компании "Айвори" и романам Барбары Картленд. Джон размышлял, сколько тысяч гаг пожертвовали своими жизнями, чтобы придать этому пастельному, ситцевому дому такую пуховую мягкость. Подушки там и сям, шторы больше напоминали перину, каждая вещь пружинила. Ковер поглощал ступни, белые полотенца были такими же пухлыми, как рождественские гуси на вертеле, мыло выглядело маленькой розовой подушечкой. Кругом роскошь вещей, которые льнули и ластились к человеку. Что действительно подкупало, так это плотная, бархатная теплота. Джону никогда не приходилось стоять в ванной и не дрожать. Его поразило не столько то, что это маленькое, но приятное удовольствие существовало в жизни и доставляло радость, сколько то, что оно до сих пор казалось ему недоступным. Как могло случиться, что комфортная нагота в ванной не вошла в цивилизованном обществе в число основных прав человека? И почему его не предоставляет по первому требованию государство всеобщего благоденствия? Джон вступил чуть не по пояс в манящий викторианский сосуд и почти утонул: ноги не касались противоположной стенки - под ними была одна лишь вода. Там, где над поверхностью обычно, как два волосатых атолла, выступали его колени, теперь вспенивались облака пузырей. Джон откинулся на спину и сквозь клубы возносящегося пара смотрел на безукоризненный потолок. Потом взял толстую, словно шахтерский бутерброд, фланель и положил на лицо - забытое с детства ощущение. Он почувствовал, как горячая вода прогоняет все тревоги и заботы и они улетучиваются вместе с легким потрескиванием взрывающихся пузырьков.