Джон вылез из ванны и завернулся в полотенце размером с покрывало. Ли сидела скрестив ноги и выковыривала курицу из черного хлеба. В голове коротко мелькнул образ Петры - как она ела бутерброд с сыром - и возникла крупица вины: он впервые вспомнил о ней. Телевизор был включен.
- Мне предлагали в этой киношке роль. Слава Богу, что не согласилась. Исполнительница с тех пор не получила ничего. Теперь рекламирует шампунь от перхоти.
Они ели молча.
- Разотри мне спину, ну, давай, дорогуша. - Ли растянулась на животе.
Джону никогда не приходилось никому растирать спину, и он вообразил, что такого рода вещам калифорнийских мальчиков обучают в начальной школе. Такое впечатление, что они постоянно поглаживают друг друга по шее, массируют и забавляются со ступнями. Джон честно начал делать то, что обычно показывают в кино: длинные пальцы ощутили тонкий пергамент кожи, словно Ли была частью меблировки - из такого же дорогого материала. Он наклонился и поцеловал ее в затылок. Ли полуобернулась.
На следующее утро они проснулись поздно, прошляпили возможность позавтракать в эркере, обнаружили, что собаку уже дважды зарезервировали, и расписались в том, что отменяют заказ. Природа была приятна в своей непритязательности: аккуратные, естественные поля, именно то, что необходимо для воскресных занятий джентльмена. Стратегические перелески и дубовые полигоны для стрельбы. Местность была поделена и распределена на линии огня - размечена и перемечена таким образом, чтобы обеспечить в кратчайшее время наивернейший птичий итог. Симпатичные акры зоны убийства. Джону и Ли они казались мирными и невероятно английскими, как подставка под чайник. Направление средней дистанции было помечено колокольнями; то там, то сям попадались обвислые соломенные изгороди и прыгающие кролики. Они шли, взявшись за руки, и болтали, обнаружив, к величайшему обоюдному облегчению, что это им вполне удается.
Способность болтать - очередной барьер для любовников, которые поняли, что их снаряжение для забав в порядке. Решиться быть непоследовательным - это большой вопрос. Витийствовать может каждый, а как насчет того, чтобы вильнуть в сторону? Голова каждого - это кафедра проповедника: к любому случаю свои заготовки - к сцене "Ты переспишь со мной?", к сцене "Я знаю, ты спала с кем-то еще" или к сцене "Это только физическое, больше она ничего не имела в виду". Каждый готов распинаться, когда заходит спор: "Я не праздную Рождество с родственниками", или: "Это так на тебя похоже, ты никогда ничего не слушаешь; такая заносчивая, а как же быть со мной", или в старом, как мир, монологе: "Нам нужно поговорить. Ты настолько требовательна - у меня от тебя клаустрофобия. Хочу хоть немного свободы и воли". И у всех имеется расписанный сценарий, когда возникает скорее печальный, чем сердитый озноб: "Я повзрослел; мы с тобой разошлись. Я тебя люблю, но это совсем не то. Давай останемся только друзьями". Но где-то в нижнем ящике жизни непременно хранится постыдное, раздирающее внутренности, скулящее "Прости, прости, прости! Я буду таким, как ты захочешь. Дам тебе больше воли. Честно, можешь спать с кем угодно. У меня хватит любви на нас обоих. Только, пожалуйста, не бросай". Да, да, не отрицайте, и такое запрятано где-то в глубинах вашей души. Каждый из нас выдает нужный блок убежденно, к месту и с известной долей импровизации. Но истинного призвания и таланта требует брошенное слово-другое, реплика к появлению и уходу. Вот что по-настоящему трудно.
Джон и Ли шли по незнакомому лесу, преодолевали хитроумные лазы сквозь изгороди и трепались почти ни о чем. Они вили гнездо из словесных веточек и соломинок и к тому моменту, когда снова ступили на ведущую к гостинице аллею, из ничего соткали нечто хрупкое, так что ни одному не хотелось спросить: "Расскажи, о чем ты думаешь?", - потому что "Расскажи, о чем ты думаешь?" свидетельствовало бы о полном провале.
После ленча оба читали газеты. А сразу после долгого позднего чая Ли расплатилась по счету, Хеймд подал машину, колеса зашуршали по гравийной дорожке, и они влились в поток уносящихся обратно в город красных точек габаритных огней. Джон смотрел на вспыхивающее и гаснущее в свете встречных фар лицо Ли. Они держались за руки и слушали радио. А когда за окном замелькали знакомые улицы лондонского Уэст-Энда, возникло ощущение легкой депрессии. Знакомое чувство воскресного вечера, когда в понедельник предстоят неприятные дела. Передача "Звезды по воскресеньям", тосты с бобами, привкус светлого пива из жестянки, глаженье рубашки и звонок матери.
- Знаешь, я в самом деле получил удовольствие от этих выходных. - Голос Джона прозвучал ровно и вежливо. - Правда.
- Н-да, позабавились. Тебя куда-нибудь подбросить?
- Не надо. Я возьму такси от отеля.
- О’кей. Ты не обидишься, если я не оставлю тебя на ночь?
- Конечно, нет.
- У меня ранний рейс. И надо еще кое-что сделать. А с тобой поспать не удастся. И в Лос-Анджелесе я буду выглядеть настоящим дерьмом.
Когда они подъехали к "Конноту", стемнело и начал накрапывать дождь.
- Спасибо, что не отказался побыть моим приятелем на выходные. Ну-ну, не надо делать такую кислую физиономию. Я скоро вернусь. А если решу заняться этой пьесой попозже, к концу года, тогда позвоню.
Джон понял, что Ли уже далеко. Ее глаза искрились над его плечом.
- Ли, все было очень хорошо, правда?
- Естественно, милый. Только я не сильна в этой самой чепухе, которую говорят на прощание. Напиши мне стихотворение.
Джон вроде бы и не собирался, а просунул ей ладонь под затылок и привлек ее лицо к своему. Впервые за их короткую и очень однобокую связь он спровоцировал ка-кое-то действие и почувствовал, что она сопротивляется; рядом мелькнули ее красивые голубые глаза. Ли уперлась ладонью ему в грудь, а потом, черт возьми, ответила на поцелуй - губы широко открыты, горячий язык поглаживал зубы, длинные пальцы прямо против сердца.
В глаза Джона ударил белый свет. Ли отстранилась. Меж их губами повисла ниточка слюны.
Уголком глаза Джон заметил фоторепортера, и в тот же миг их накрыла вторая белая вспышка. Надвинув защитные очки, Ли уходила прочь.
- Первейшее правило: никогда не целоваться на людях. Пока, Джон.
Это был финал. Она не обернулась. Джон сгорбился и прошел сквозь вращающиеся двери. Лысый коротышка с седеющей бородой в пиджаке из дорогой кожи держал фотоаппарат с небрежностью профессионального стрелка. Он позволил ей уйти. Ли Монтану успели нащелкать миллионы раз. А снимка ее нового дружка пока не существовало. Джон улыбнулся в ответ - вежливый рефлекс, как в бытность маленьким, когда поздравлял отца с праздником и при этом косился на солнце.
Вот оно. Мгновенная киловаттная вспышка, и поэт Джон Дарт бесповоротно изменился. Серебро покрытого эмульсией целлулоида, направленный поток света и игра светотени - и кости брошены, Рубикон перейден, и мосты сожжены. Вот-вот останется позади опасный поворот.
Ронни Фокс, светский фотограф, только, пожалуйста, без всяких там папарацци, никаких длиннофокусных объективов, открытая работа, прямо в лицо - на улице, прямо напротив вас. Ничего сугубо личного, никаких вторжений; если дело происходит на публике, публика имеет право это видеть, поймите, я человек разумный. Вы смотрите на меня просто так, а я посмотрю на вашу фотографию, - он подошел к своему "БМВ", швырнул камеру на пассажирское сиденье и отправился в круглосуточную проявку. Сегодня три пленки.
Влажные негативы оказались в легкой коробочке - увеличителе с линзой "рыбий глаз". Скривленные лица, выхваченная половина ломтика хлеба на вечеринке в ювелирном магазине, толстый телекомментатор и куча журналистов, которых не опубликует ни одна газета; представление книги какого-то политика, много политиков, которые выглядели, как полагалось политикам. Светская страница не может походить на десятичасовые новости. Он рассчитывал на дочку министра, которая вроде как махала кому-то рукой - высокие титьки, короткая юбка, - но снимок оказался паршивым: ни глаз, ни взгляда. И вдруг в конце катушки - Ли. Именно то, что надо. Ронни понес негативы фоторедактору.
- Вот то, что требуется. Посмотри-ка сюда.
- Ну да, Ли Монтана с каким-то хмырем. Прекрасно, прекрасно. А кто это?
- Без понятия. Какой-то Джон.
- Недурной сюжет. Недавно рассорилась со своим хахалем. А с кем целуется теперь? Кто этот таинственный Джон? Может попасть на первую страницу утреннего выпуска. Новостей пока ни хрена. Миленький кадр. Что-нибудь еще, Ронни?
- Ничего.
- Великолепно.
Снимок не попал на первую полосу, помешал несильный взрыв газа в Кэмдене - никаких пострадавших. Но на третью полосу его поместили.
Клив сидел в задней комнате на сломанном вращающемся стуле. Это был его перерыв на чай. Напротив на коробке с книгами по кулинарии красовался большой капуччино с двойным шоколадом, две плюшки, "Твикс", "Ивнинг стэндард" и папка с замусоленным, написанным в бреду романом. Клив хмурился - он не испытывал удовольствия. Вдохновение не струилось, подобно чистому горному потоку, ради него приходилось всесильно напрягаться.
Белокурый Адонис по имени Дикки, что-то вроде расхожего образа педрилы, который всегда под рукой, белозубый магнит для любого гомика, совершенно измучил Клива, и его вот-вот должно было постигнуть возмездие. На него напало обреченное головоногое, которое приобрело гомосексуальные наклонности после того, как сожрало раздутый труп человека, погибшего в результате несчастного случая на атомной электростанции.
Дикки лениво плыл по голубому, нет, лазурному океану, нет, лагуне. Солнце сияло, нет, сверкало, отражаясь от его бронзовой груди; белокурые кудри струились позади, точно рыжие волосы. Жизнь хороша, с удовольствием думал он.
Подожди, она может стать куда как лучше, если решиться на секс с двуполым существом. Куда как лучше, если попадаешь внутрь цефалопода. А если не лучше, то по крайней мере это пинок из ада.
Дикки вздрогнул, нет, вскрикнул, так интереснее, когда почувствовал, как нечто скользнуло по ноге к плавкам от Пьера Кардена. Что-то твердое, что-то упругое, кожистое, хватательное, настырное и вовсе не похожее на сующийся с грязными намерениями свежий презерватив. Дикки дернулся, но был моментально стреножен, и рука с присоской грубо стянула с него трусы. Он почувствовал поглаживание по своему маленькому, болтающемуся в воде концу и яйцам. Еще несколько рук охватили грудь, пристали к соскам. Что-то мерзкое, как туалетный вантуз, накрыло рот влажным французским поцелуем. Стиснутые ягодицы были властно разведены, и Дикки почувствовал, как его слепой глаз моргнул, словно застенчивый анемон. Предмет с человеческую руку толщиной нежно толкнулся внутрь. Четырнадцать дюймов анального инструмента ритмично колотились в зад, пробирая до самых печенок.
Дикки в ужасе посмотрел в глубину: внизу в кристально чистой воде виднелся разинутый клюв и округлый глаз насильника-содомита. Он медленно подмигнул, и вверх, взбивая пену, выдвинулись новые шесть дюймов.
О Боже, подумал Дикки, что это: воскресный петтинг или он серьезно?
Нет, конец какой-то не такой. Не жизненный. Не прыгает со страницы обоюдознакомым опытом, когда воображение автора расплавляется в пространстве и во времени и он становится единым целым со своим читателем. Клив попытался представить себя плывущим по голубой лагуне с щупальцами на заду. Толстые ягодицы заерзали на раздолбанном стуле. Не все так мерзко, как он надеялся. В общем даже ничего. Клив ощутил нежные присоски в паху, будто его щекотали крошечные детские стрелы. Настойчивые, прохладные, осклизлые прикосновения к соскам. Властное, но нежное ерзание брандспойтообразного предмета, теплая вода, ощущение соли на губах и солнечных лучей на коже. Резкие крики чаек и тихие шлепки ищущих щупальцев. Вдохновляющее чувство наполненности, клизменности и простатности - кто сказал, что мерзко спариваться с бесшириночным головоногим?
Эй, Клив, эй, парень! Соберись! Выйди на берег, ступи на твердую землю! Хватит витать. В этом и заключалась трудность человека, имеющего склонность к литературе: древние соки воображения моментально уносили прочь. Клив помотал головой, сдул пену с капуччино и взял "Стэндард". "Взрыв газа в Кэмдене - пострадавших немного". Он перевернул страницу и изрядно откусил от пирожного.
Большую часть третьей полосы занимали Ли и Джон. Клив сглотнул, вскинулся было, но тут же застыл в позе человека, которого только что хватил удар.
Снимок был хорош: поцелуй носил явно эротический заряд. Дело в руках: пальцы Джона в ее волосах, а Ли прижалась к его груди. Оба выглядели напряженными и страстными. Творческое воображение Клива устремилось вперед и ввысь. Невозможное становилось вероятным, а затем, поскольку свет всегда распространяется по прямой, никогда не отклоняется в стороны и не врет, превратилось в правду, доказанный факт.
Внизу страницы находилась вставка - смущенно и нисколько не алчуще улыбающийся Джон и подпись: "Загадочный Джон. Вы его узнаете?" Клив поднес фотографию поближе к глазам, скомкал в ладонях и попробовал придумать возможные объяснения - у Джона объявился близнец, это взяли у мадам Тюссо, на снимке иностранцы.
И наконец завопил:
- Я его знаю! - И почувствовал, что в горле застряла изюмина.
Джон находился в секции детской литературы, стараясь навести хоть какой-нибудь порядок в рядах тонких, ярких, не в меру активных книжек для ребятни. Брошюрки выскальзывали, выпадали из рук и веселой вереницей одна за другой валились на пол.
В магазине было два отдела детской литературы. Секция изящно оформленных дорогих книг в твердых переплетах - классики о балетных танцорах, о добрых дядьках в обветшалых замках и о каникулах в Корнуолле. Предполагалось, что эти книги должны выполнять роль легких наркотиков, подготавливая невинные существа к жесткому снадобью Остин, Бронте и внутривенному Хаксли, пока у них не налились яйца и они не созрели для тренировочного бюстгальтера. Такие книги никто никогда не открывает, так что можно напечатать внутри "Историю О" или "Камасутру" и ни единая душа не заметит. Однако, как ни странно, они учат кое-чему о литературе - более важному, чем сомнительный навык чтения. Они учат статусу книги, ее роли в качестве аксессуара. Всякий приличный ребенок после пяти прекрасно понимает, что Беатрис Поттер в собственном деревянном ящичке и миниатюрные издания "Фолио" говорят о себе нечто такое, что взрослые весьма ценят.
Другая секция содержала книги, которые выбирают сами дети, бесконечно разнообразные книги, которые делают вид, что сами вовсе не книги. Это комиксы и целые конструкции, из них торчат куски проволоки и пушистые шкурки, пахучие вклейки, бибикалки и гуделки. Дети покупают их в качестве игрушек второго эшелона.
- Выбирай все, что хочешь, - неестественно громко заявила какая-то мамаша. - Как насчет вот этого? В твоем возрасте мне очень нравилось.
О чем так хлопочут взрослые? Что такого необыкновенного в книгах, если предполагается, что каждый обязан продраться сквозь "Упадок и разрушение Римской империи", в то время как тебе в четверть меньше лет, чем Гиббону, когда он задумал свой труд? Почему литература отличается от остальных взрослых удовольствий? И что такого содержится в книгах? Все потому, думал Джон, что родители считают детей томиками с кофейного стола, а детство - романом из эпохи Эдуардов.
Из складского помещения сквозь аккорды Дейва Брубека раздался приглушенный шум.
- Сходите посмотрите, что там творит Клив, - подняла из-за конторки глаза миссис Пейшнз.
Клив метался в четырех стенах, расшвыривая упаковочные коробки, лицо сделалось бордово-крапчатым, как у только что родившегося плода. Губы в крошках от пирожных раззявлены, глаза выкатились и заплыли, язык синий, как у попугая, высунут наружу, колени подгибаются. Одной рукой он держал разодранную газету, а другой яростно, но тщетно пытался бить себя по спине. Джон толкнул дверь как раз в тот момент, когда обессилевший Клив в отчаянии навалился на ручку и та угодила бедняге в солнечное сплетение, вследствие чего Клив изрыгнул комок липкого теста прямо в плакат с изображением Мартина Эмиса, к ухмыляющейся ноздре которого субстанция благополучно и приклеилась. Клив рухнул и обмяк, как выброшенная на берег морская свинка.
- Ты в порядке? - довольно некстати спросил Джон.
Клив помотал пальцем, что означало: "Отстань". И, навалившись на ящик с папками, судорожно пытался продохнуть.
- Вот это бабец. - Клив приподнял пунцовое лицо, кашлянул и утер слюну с подбородка. - Класс.
- Ты поперхнулся из-за какой-то женщины? - Джон оглянулся, пытаясь понять причину приступа.
- Твоей.
- Почему моей?
- Еженедельник. - Клив пододвинул скомканную газету.
- Несильный взрыв газа в Кэмдене - пострадавших немного.
- Переверни.
Потрясение Джона оказалось совсем иного рода.
- О Господи!
- Вот он, бабец. Ты почему мне не сказал?
- Господи! Кто-нибудь еще видел?
- Дурацкий вопрос. Это же "Ивнинг стэндард". Увидят миллионы людей. Ты сам-то хоть в курсе, кто эта деваха? - Клив ткнул пальцем в фотографию.
- Боже мой… Петра… Как ты считаешь, она заметит?
- Заметит? Да ты… ты… - Клив чуть не поперхнулся опять. - Ты трахнул самую красивую женщину в мире. Признайся, что натянул. Ну, естественно. Мне даже страшно об этом подумать. Фотографию, как вы милуетесь, опубликовали в газете, а ты беспокоишься, заметит твоя Петра или нет.
- Мы совсем не милуемся. Просто в приятельских отношениях.
- Че-го?.. Совсем повредился? Посмотри на себя и на нее. Такое впечатление, что я ощущаю запах простыней. Прижать вас потеснее - прямо доноры органов. Только не убеждай, что это что-нибудь другое, а не языки.
- Боже мой, Клив, что же теперь делать?
- Уходи в отставку, приятель. У тебя отныне все покатится под гору. В двадцать шесть лет ты достиг всего, на что способен человек: впорол Ли Монтане, реализовал мечту - наколол Елену Троянскую. Теперь коротай жизнь в кресле-качалке и тешься воспоминаниями. Естественно, слупи с нее алименты, а рассказ продай в "Ньюс оф зе уорлд".
- Заткнись, Клив. Что мне делать, если это увидит Петра?
- Петра? Позабудь о ней, старина. Сейчас вы с ней в разных лигах. Она до того, а ты после. - Клив кашлянул на волосы Ли. - Петра - до того, как у тебя еще не слишком ладилось со звездами, до газетной легенды.
- Клив, правда, отстань. Это очень серьезно.
- Ладно, ладно. Я все понимаю. Еще не дошло. До меня тоже. Никак не могу поверить. Здорово ты влип, приятель.
- И хочу выбраться. Но ты мне не в помощь: считается, что ты мой товарищ.
- Чудесно, чудесно. О’кей. - Клив выпрямился, почистил рукой рубашку и вдруг пригвоздил своими большими ладонями плечи Джона к двери. - Скажи мне одну вещь. Mano o mano.
- Не спрашивай.
- За пределы этой комнаты ничего не выйдет.
- Клив, не спрашивай.