- Предполагается сто семнадцатая, часть первая. Весьма серьезное обвинение.
- Он где? - тяжело сглотнул Николай Евгеньевич.
- В отделении милиции, в КПЗ. Но мы вынуждены будем препроводить его в следственный изолятор.
- В тюрьму?
- Ну, считайте так.
- Значит, будет вестись следствие?
- Безусловно. - Березкин встал, неторопливо прошелся к окну, затем вернулся к столу. Все-таки он нервничал.
- Мой сын сознался?
- Это не имеет значения.
- Ну, хотя бы он как-то попытался объяснить свой поступок?
- Преступление, - поправил Березкин. - Нет, не пытался… Объяснила потерпевшая. Она приехала поздней электричкой, автобуса не было. Ваш сын оказался в это время у станции и на ее просьбу - подвезти к городу - согласился. Но повез не в город, а свернул на проселок и там попытался овладеть ею. Она оказала сопротивление. Он выбросил ее из машины. Вот тут - очень серьезно… Машина проехала по ноге. У нее перелом. Мы его искали более двух недель.
- Черт знает что! - невольно вырвалось у Николая Евгеньевича. Стало жарко до дурноты - значит, поднялось давление. Но он поборол эту дурноту, спросил: - Кто эта девушка?
- Нина Васильевна Самарина, аспирантка профессора Кирки.
"Кирка… Кирка…" - эта странная фамилия была знакома, но вспомнить, по каким именно делам, Николай Евгеньевич сейчас не мог.
- Он никогда не совершал ничего подобного, - тихо проговорил Николай Евгеньевич. - У него не было даже приводов. Он работал, много работал. Вчера ему предстояли серьезные испытания в НИИ. Очень важные. Как все это…
Березкин молчал, похоже, он сочувствовал Николаю Евгеньевичу, во всяком случае, весь этот разговор ему был крайне неприятен. Прежде Николай Евгеньевич слышал, что в подобных ситуациях работники правоохранительных органов ведут себя надменно, ощущая зависимость от них людей, стоящих на иерархической государственной лесенке выше их. Это рассказывали ему те, кто имел с этими органами дело по поводу своих близких. Но ничего подобного в Березкине не было, более того, в лице его ощущалась какая-то жалкость провинциального работника, он часто одергивал китель и выпускал дым на щетинку усов.
- Что можно сделать, Иван Нилович? - тихо спросил Николай Евгеньевич и тут же спохватился, как бы его слова не могли быть неправильно истолкованы, сказал: - Я с подобным встречаюсь впервые и не знаю, как да что…
- Закончится следствие, дело передадут в суд, и там уж определят меру наказания, - сказал Березкин. - Более ничего… Только в рамках закона.
- Ну, а пока идет следствие… Нельзя ли Володю забрать домой? Хотя бы под мое поручительство…
Березкин задумался и неожиданно решительно пошел к двери и, только открыв ее, обернулся, сказал:
- Подождите минутку.
Когда он вышел, Николай Евгеньевич по-настоящему осознал всю страшную необратимость происшедшего. Тут ведь все возможно, все: и девицу ему подсадили не случайно, а если она и села случайно, всякое могло произойти. Володя молод, полез к девушке, особенно если она хороша, соблазнительна или дала ему повод, а потом… Потом завязалась возня, она вылетела из машины или он ненароком ее вытолкнул от злого ослепления. Ведь бывали же у него приступы злобы, конечно, бывали, и, когда они случались, Николай Евгеньевич замечал про себя: "Это Наташкина наследственность бушует!"
Вспомнив о жене, он вдруг еще более рассердился: она знала или догадывалась и молчала, а ведь можно было бы все предварить. Но как? Совершенное не повернешь вспять. Избежать суда? Да кто это позволит? Еще года три назад Николай Евгеньевич нашел бы способ как-то приглушить дело, были ведь и знакомые прокуроры в высоких чинах, да и судьи, но ныне… Ныне только сунься с таким, еще больше кадило раздуют, никого не уговоришь, не разжалобишь. Да и людей, которых знал Николай Евгеньевич, поменяли, а те, что остались, не посмеют протянуть руку помощи. Все закрыто, все глухо. И впервые чуть ли не со стоном у него вырвалось: "Проклятое время!" Это было неожиданностью для него самого, потому что он, в отличие от многих руководителей отрасли, после минувшего нервного года снова почувствовал себя крепко и независимо, потому так нынче решительно и разделался с Крыловым. Ему стало хуже. Он сник от собственной беспомощности.
В это время вошел Березкин, остановился у стола, сказал не без торжественности:
- Николай Евгеньевич, я пытался вам помочь. Но… Необходимо вести следствие. Для вашего сына лучше, если он будет под стражей. В деле далеко не все ясно. Нужна экспертиза пострадавшей… Многое еще нужно. Единственное, что могу вам обещать, - мы не будем тянуть со следствием.
- Сколько оно продлится?
- Месяца два… ну, может, немного дольше.
- Благодарю вас, - с трудом проговорил он и встал.
Он вернулся в машину, водитель ждал его распоряжений, но Николай Евгеньевич молчал; он впервые за много лет был в полной растерянности, и тоска, ядовитая, разъедающая душу, охватила его - хоть вой по-волчьи. Все, чем он еще жил час назад - все его хлопоты, заботы, дело Крылова и множество других дел, - все сдвинулось в сторону, заслонилось этой чудовищной тоской, ему сделалось так нехорошо, что он начал чувствовать - может свалиться. И тогда рассердился на себя: "Ну, что раскис, черт побери! Надо действовать!.. Кто начнет?" И тут же пришел ответ: "Наташа. Больше пока некому".
2
Владимир не потерял самообладания, хотя все свершившееся было для него неожиданностью. Он всегда отличался смелостью решений. После того как его доставили в милицию и вежливый майор решил провести опознание, успел продумать свои действия. Отпираться - глупо. Насколько он понял, есть свидетели, которые показали, что женщина находилась в его машине. Но то, что произошло в машине, знают только двое - он и она, тут свидетелей нет. Пока его везли к больнице, он успел просчитать несколько вариантов, и лучшим ему показался такой: она сама выпрыгнула из машины, не поняв, что он свернул на проселок, чтобы сократить путь. Ведь и на самом деле к Ломовой улице, на которую нужно было женщине, добраться по проселку можно быстрее. Он запомнил это, потому что в прошлом году ремонтировали дорогу и Владимир мотался в город от заправки таким путем.
Его привезли в больницу, провели в кабинет главного врача. Во время этого короткого пути он ощущал, как разглядывают его люди. Больные в халатах, медсестры в белом смотрят с отвращением и неприязнью, да и сам воздух больницы показался враждебным. Как быстро люди во все верят, еще ничего не доказано, его еще ведут только для того, чтобы пострадавшая женщина его опознала, а в этих взглядах нет сомнений, в них неумолимость приговора. "Вот что такое толпа", - усмехнулся он.
Ему предложили самому выбрать место среди парней в бежевых куртках. Он сел справа на второй стул, все это было похоже на дурной спектакль. В комнате стояла тишина. Майор направился за женщиной. Раза два звонил телефон, но врач, сидевший за столом, поднимал трубку и тут же опускал ее. Владимир смутно помнил ту, которую посадил у вокзала ночью в машину, отправив Нику на электричке. Настроение в тот вечер было отвратительное, впору хоть напейся, да он и выпил рюмку коньяку, прежде чем сел за руль, но это не помогло. Ника сама предложила: "Довези до станции, успею на последнюю электричку, мне нужно вернуться на дачу". Он так и сделал. Честно говоря, он терпеть не мог эту престарелую подругу Лены, никогда не понимал, что связывает этих женщин. Но Лена выбрала именно Нику, чтобы та его встретила у себя на квартире и сообщила: Лена окончательно вернулась к мужу и ни о каких дальнейших встречах речи быть не может.
Он жалел о потерянном времени, жалел, что гнал сюда машину. Ведь думал, заночует здесь, коль договорился с Леной, муж ее торчит на даче и не думает возвращаться домой. Владимиру нужно было отрешиться от всех дел, на какое-то время уйти в личное. Подготовка к испытаниям отняла столько сил, потребовала неимоверного напряжения, такого, что он уж начинал терять связь с реальным миром, уходил в нечто абстрактное, где формулы на дисплее компьютера сливались в зеленого дракона, готового выпрыгнуть с экрана. Он помнил о свидании с Леной, оно оказалось как нельзя кстати. Нужны хоть какие-то часы забвения, а то можно сойти с ума.
Он открыл дверь своим ключом, без звонка - Лена дала ему этот ключ - и обнаружил Нику в обтянутом синем платье со слишком смелым для ее возраста вырезом впереди, - зря она это делала, вырез все равно обнажал привядшие груди.
Сорокалетняя баба, а туда же еще! Ника тоскливым голосом певучей зануды все тянула и тянула свою словесную музыку, мол, не стоит огорчаться, все равно связь с Леной у него была временной. Ну, сошлись, а теперь наступило расставание, с этим настоящие мужчины смиряются, а он ей, Нике, всегда казался настоящим. Владимир понимал, куда она клонит. Стоит только потянуться к ней, а остальное уж она возьмет на себя, но он ехал к Лене… Если честно, то и Лена, пухлая бабенка, любившая потараторить о стихоплетах, читать наизусть строки из малознакомых поэтов, прикрыв глаза длинными ресницами, опаловые глаза, как сама она их определила, не так уж была ему дорога. Она работала в институте у дяди Игоря, там же трубил и ее муж в завлабах, которому подвалило к шестидесяти, но ради белокурой, пышной девицы бросил семью. Ему, как человеку выдающемуся, дали квартиру, в которую Лена напихала столько мебели, что порой трудно было пробраться от окна в коридор. Как уж они там жили, черт их разберет!
Владимир увел ее с какой-то посиделки у дяди Игоря. Старик вообще-то вел замкнутый образ жизни, все его считали анахоретом, но время от времени устраивал у себя приемы на американский манер. Ему помогали женщины вроде Лены, делали бутерброды, варили и разносили кофе. Эти приемы чаще всего вырождались в деловые споры. Владимир несколько раз бывал на них, иногда было интересно послушать, на чем так неистово схлестываются научники, которых считали главными жителями этого небольшого города. А спорили они не только о науке, но и о политике, фрондируя один перед другим. О многих государственных деятелях говорили так, словно те были их дворовые знакомцы, но, может быть, и на самом деле они не так уж мало знали о тех, кто стоял на самой верхотуре. Во всяком случае, назывались такие факты и такие подробности, о которых в Москве, в министерской квартире, куда к отцу тоже кое-кто приходил, не услышишь. А в среде этих людей не было дистанций, на словах они могли быть запанибрата и с президентом Штатов, и с любым членом Политбюро, потому что твердо полагали - эпоху делают они, а не политики.
Да, по нынешним временам политика во многом зависела от их дел. Наверное, прежде они не позволяли себе таких утверждений, прежде надо было оглядываться назад, не слушает ли тебя кто-нибудь из тех, кто завтра настрочит докладную о твоей неблагонадежности. Может быть, и сейчас строчили такие докладные, но ныне ученые люди не очень-то о них беспокоились, они ощущали свое право говорить все, что хотят. В нынешнее время нет предела дозволенности, особенно в своем кругу, да и если хочешь завоевать уважение аспирантов или студентов, - а многие читали лекции, - то без фронды тебя не примут. Причем тут нужно быть не банальным охаивателем, не повторителем того, на что намекали газеты, а найти свой оригинальный подход к разоблачительству, по-своему определить новизну мышления. Не всем это удавалось, но те, кому удавалось, обрекались на успех.
Конечно, Лена подходила ко всей этой компании. Она была хорошей хозяйкой, умела ухаживать за гостями, читать стихи. Память у нее была потрясающая. "Реквием" Ахматовой - от первой строки до последней и без запинки, поэма эта ходила в списках. Когда читала, она не переигрывала, это особенно нравилось.
В общем, он увел ее от дяди Игоря, оказалось, это не так сложно, и они неторопливо доехали до новых кирпичных домов, поднялись на пятый этаж… Муж ее часто бывал в отъездах, она всегда знала, где он, так что внезапность его появления была исключена. Ничего не скажешь, она была неистовой в любви. И шестидесятилетний выдающийся научный кадр мог не выдержать ее агрессивной нежности, преждевременно получить какой-нибудь инсульт - банальная и много раз повторяющаяся ситуация. Потому Владимир мог считать себя даже неким спасителем. Правда, в последнее время ему наезжать сюда, в город, из Москвы стало трудновато, он влез в суперважную работу, от успеха которой могла зависеть его дальнейшая карьера.
Он всегда гордился тем, что добывал место под солнцем сам, без помощи бати. Сам поступил в институт, сам нанялся в нужную, интересную фирму, не имеющую никакого отношения к отрасли отца. Вот в смысле материальном… Ну, это мать. Как только он закончил институт, сумела влезть в кооператив научных работников, добыть там двухкомнатную квартиру, быстро ее обставить. Место, правда, было не из лучших - Большая Грузинская, но все же дом стоял во дворе, а по нынешним временам можно было считать это место центром Москвы. Ну и еще "Жигуль". Опять же мать, он у нее не клянчил. Впрочем, если рассудить здраво, это все мелочи, не они определяют направленность жизни, а то, чем ты в ней занят и как тебе дается дело, которое взял в руки. Владимиру давалось хорошо, прежде всего оно было ему интересно. А остальное все лабуда.
Слушая Нику, он все более и более злился, потому что сообразил - эта белокурая кошка нарочно затеяла с ним игру. Видимо, она нашла себе кого-то другого, из местных. Не могла же она повиснуть только на своем муже, решив отделаться от Владимира. Это было унизительно и дешево - подсунуть Нику, чтобы та соблазнила… Экая же бабья глупость!
Он попросил кофе и коньяку. Ника с охотой метнулась на кухню, видимо посчитав, коль он просит коньяк, то не собирается в обратный путь. Чепуха! Боялся он этих гаишников! Он ездит как бог. Нужно хоть немного передохнуть. Ведь надо везти эту декольтированную соблазнительницу на станцию, а потом мчаться обратно в Москву, к себе на квартиру. Там он черта с два заснет один перед завтрашними испытаниями, опять поползут в башку сомнения, опять замелькают перед глазами зеленые цифры и надписи на дисплее. Как же нужна была ему именно Лена. С ней бы все забылось, хотя бы до утра, а там… там бы он был в форме. Ну, черт с ней! Как-нибудь расквитается с ней за эту ночь.
Ника принесла кофе и рюмку коньяка, он пил медленными глотками, чувствуя, как блаженное тепло расходится по телу. Стало легче дышать, но нельзя было расслабиться. Ника села на подлокотник кресла и сверху поглядывала на него. Ее стройная, но со вздутыми жилами нога покачивалась перед ним. Видимо, по замыслу Ники, эта обнаженная нога должна вызвать в нем желание. До чего же глупа эта женщина! Прожить сорок лет и не набраться ума.
Он допил кофе и поставил пустую чашку на стол, рывком встал, сказал:
- Ну, хорошо, подруга, едем на станцию. А то мне еще тарахтеть в Москву.
Ника не сумела скрыть разочарования, спросила почти капризно:
- Мне не надо ничего передать Лене?
- А пусть валится ко всем чертям, - ответил Владимир и пошел к дверям.
- А я не знала, что ты можешь быть таким, - проговорила Ника.
Владимир положил ключ от квартиры на тумбочку, сказал:
- Одевайся, я буду ждать тебя в машине.
Он начал разогревать мотор, а Ника уж выскочила на улицу в легком плаще, прижимая сумочку. Как только она села, он сразу же двинул к станции. Это было не так далеко, но все же минут пятнадцать уйдет. Улицы города уже опустели, попалась навстречу небольшая компания пацанов с гитарой и несколько прохожих. Он остановил машину под фонарем, чтобы можно было ее видеть и с перрона и из здания станции в окно. Какая-то была возня у него подле окошка кассы - то ли ему не хотели продавать билет, то ли кассир оказался груб, сейчас не вспомнить. Он вышел с Никой на перрон, и, когда покатили два шара вдоль рельсов навстречу, все набирая и набирая накал, и уж слышен стал шум поезда, Ника неожиданно повернулась к нему, приподняла ладонями его лицо и впилась губами. Для него это было неожиданно, он не успел ничего предпринять, только чувствовал идущий от нее жар.
Она оторвалась от него, зло сказала:
- Дурак! - и влетела в открывшуюся дверь вагона.
Владимир посмотрел, как отошел поезд, что-то в нем все же дрогнуло от этого яростного поцелуя. Может быть, и в самом деле он идиот, не остался вместе с Никой на ночлег. Он ведь не знает, что бы она могла ему предложить. Да плевать! Он никогда не выделял связь с женщиной в особый ряд бытия, как это делали многие его сверстники. Некоторые даже помешались на сексуальных забавах, вроде его однокашника Слюсаренко. Умнейший парень, а туда же. Но там хоть можно объяснить все его внешней физической неполноценностью - горбяка на правом плече. Что же касается самого Владимира, то его вполне устраивали такие отношения, которые бы не были основаны ни на каких обязательствах.
Он мало знал отца, тот был далек от него, все-таки соблюдалась дистанция. Но от отца Владимир усвоил: ничего важнее дела нет, поэтому тот и прошел путь от инженера до министра. Истинное наслаждение может дать лишь удача в деле, тогда ты чувствуешь себя властелином многого и уверен в себе, а все остальное "до лампочки". Уметь так, как не умеют другие, - это и есть твердая опора, стоя на которой, ты можешь получить все, если, конечно, не идешь против течения.
Сколько раз в НИИ заваривались всякие склоки, сколько раз собирались компашки по смещению, замещению того или иного босса, а Владимиру на это было плевать, он всегда стоял выше этой возни. За три года работы он утвердился прочно и получил все, что хотел. Знал, что отец гордится им, слышал, как говаривал приятелям: "Слава богу, у меня хоть с парнем никаких проблем, идет на цель по прямой…" Наверное, это и в самом деле было так.
Он не раз слышал, как схватывались ребята в споре, что их поколение, возросшее на блате, на потребительстве, не может иметь своей программы, оно было инфантильным, им и останется, в этом есть своя сладость жизни - схватить кайф. Это особая форма существования, и если говорить честно, то она менее безобидна, чем созидание, направленное на разрушение Земли, природы, всего того, что может дать человеку хоть частицу блага. А разумность, творение ради творения изжили себя, они остались позади. Пришло межвременье, которое неизвестно сколько продлится, может быть, все лучшие годы целого поколения, даже не одного, потому и остается единственная ценность - кайф. Вообще-то он был со всем этим согласен, только с одной поправкой. Кайф для него - наслаждение делом. Его спрашивают, во имя чего? Да во имя себя, черт возьми! Ему, в конце концов, наплевать на миф о всеобщем блаженстве. Бездарный или ленивый человек не может получить истинного кайфа в деле, а он, Владимир, может и потому всегда готов лишить нужного ему самому тех, кто ни на что не способен. Он всегда возьмет необходимое для себя. А коль так, то в отличие от многих у него есть своя программа, и не так уж плохо обдуманная. А все остальное - к черту!