3
Был конец августа, оставалась неделя до суда, и в это время обрушилась беда, да с такой силой, что Нина долго не могла прийти в себя. Все в ней тряслось, даже на какое-то мгновение наступило беспамятство: поплыло перед глазами, чернота прилипла к окнам, хотя на дворе стоял солнечный день… Сначала был звонок, и властный, грубый голос потребовал, чтобы она немедля прибыла в аспирантское общежитие. Нина ничего не поняла, спросила, кто же ее требует, ей ответили - милиция, тогда она подумала, ее разыгрывают, ведь уж аспиранты стали съезжаться в институт, она попыталась отшутиться, но тут ее оглушили, как дубиной: с вами не шутят, в вашей комнате обнаружен труп, и чем скорее вы явитесь, тем лучше для вас.
Она тут же перезвонила Семсему. Трубку сняла Лия Ревазовна и на вопрос Нины, сдерживая слезы, сообщила: погибли Слюсаренко, ее соседка Климова и еще какой-то Ивлев, но он ей совсем неизвестен. Трупы их обнаружили в общежитии, сейчас с этим разбираются. Семсема тоже вызвали, и, конечно, коль Нину затребовали, она должна немедленно выезжать, в каком бы состоянии ни была. В конце разговора Лия Ревазовна не сдержала слез, и вместе со всхлипами у нее вырвалось:
- Горе какое!.. Какое горе!
Нина не помнила, сколько сидела неподвижно на диване, пальцы у нее дрожали, и она с трудом набрала номер мастерской, где работал Виктор. Едва она произнесла "Витя", он, видимо, сразу почувствовал - стряслось что-то плохое, и потому быстро сказал:
- Говори…
Объяснила ему, как могла, о полученном известии, он тут же ответил:
- Жди. Я сейчас подгоню такси, едем вместе. Одну не отпущу.
Она вскочила, но без палки, боль пронзила ее, она прикусила губу, подумала: "Что же я валандаюсь, надо собираться, переодеться, привести себя в порядок…"
Нина делала почти все механически: вынула из шкафа первое попавшееся платье, которое было отглажено, потом проковыляла к зеркалу, стала причесываться, но чувствовала, как нервно бьется жилка у виска, и в мыслях все время вертелось: "Слюсаренко… Господи, Слюсаренко… Да как же так?" И внезапно ее осенило: если Климова и еще какой-то тип, то, значит, они кололись или нюхали какую-то свою дрянь - она в этом не разбиралась. По радио и телевидению много говорили в последнее время о наркотиках, показывали страшные сцены. Да она и знала, что среди студентов и аспирантов ходят сигареты "с травкой", какие-то таблетки - "колеса", но все это выглядело данью моде, даже казалось безобидным.
Слюсаренко бывал "под кайфом", да сколько ребят приходили в институт с похмелья. Ору вокруг алкоголизма было достаточно, но кто же из студентов это воспринимал всерьез. Если надо было собраться по какому-нибудь случаю и отметить, собирались, пили, и плевать им было на всякие запреты, а если кто и стукнет, то всегда можно оправдаться, а тех, кто стучал, отыскивали, счеты с ними сводили легко: не били, не угрожали, просто окружали презрением, а потом находили подлянку, за которую стукачу приходилось держать ответ на каком-нибудь сборе, а там уж лупили лозунговыми словами наотмашь, а иногда требовали и исключения. Так что стукачей за последнее время выморили, словно клопов. Как ни старался их насадить деканат, ничего с этим не получалось.
Но смерть?.. Вот чего никогда не было. Это ведь удар, да какой!
Она не услышала, как подъехала машина, как открылась дверь, увидела взлохмаченного Виктора в распахнутой черной куртенке - он ее добыл недавно, и она шла ему, - рубаха была расстегнута, на лбу, покрытом мелкими веснушками, выступили капли пота - наверное, так спешил, что ему стало жарко. Подошел к ней, взял за руку, и, как всегда, от руки его пошло тепло.
- Ты только не психуй, - почти приказал Виктор и повел ее к выходу.
Они ехали в такси, сидя рядом друг с другом, и он так и не отпускал ее руки, молчал, понимая: она должна все как следует обдумать.
Э, Слюсаренко, Слюсаренко, она и побаивалась его, ведь, бывало, угрожал, и жалела, и восхищалась, как и многие. Он ведь мог предложить в работе совершенно неожиданное решение, которое поначалу воспринималось как полная чепуха, а потом оказывалось - иного быть не может. Она помнила их последнюю встречу, когда он приезжал с матерью Сольцева, до мельчайших подробностей, ведь прежде-то никогда не видела такого Слюсаренко. За его лихой бравадой, за насмешками и нескрываемым цинизмом вдруг обнаружилась маета души, и его жалоба, вырвавшаяся стоном: "Тошно мне, Нинок, тошно!", теперь показалась зовом о помощи. Но она не поняла его тогда, была обескуражена приездом черноволосой и жесткой, как закаленная кость, женщины и его, Конька-Горбунка…
А он что-то хотел от нее, может быть, всего лишь единого слова, но она не знала этого слова и как следует не поняла его состояния. А чем он маялся, этот сын полицая, отринувший от себя родство с ним, как и со всеми другими людьми, и в то же время широко принимавший самых разных проповедников мелких идей? Сам-то Слюсаренко был крупнее их всех, потому что мог проникнуть в такие закоулки науки, о которых другие и не догадывались, что они существуют. Несмотря ни на что, у этого горбуна было будущее, ему пророчили это все учителя, даже Семсем, который не любил делать прогнозов. Но, оказывается, у Слюсаренко не было будущего, его и не могло быть, если судить по той нежданной исповеди, которую услышала Нина: безверие в смысл бытия. Он видел впереди себя лишь бездонную яму, куда сваливают усохшие души, видел пустоту… И Нина теперь понимала: он, может быть, впервые не ерничал перед ней, не врал, а выплеснул наружу то, что скрывал от всех…
Но откуда все это было в нем? Откуда? Ведь Нина помнила его студентом, помнила, как умел он разыгрывать остроумно и преподавателей, и своих товарищей, был полон энергии, веселья, даже надежд, но в какое-то мгновение это угасло в нем…
Только сейчас она подумала: в нем вызревала ненависть ко всем и вся, замешенная на пренебрежении к суете тех, кто видел в науке, да и не только в ней, не пламенную страсть идей, а рывок к самоутверждению. "Пустота…" Конечно, он вкладывал особый смысл в это понятие. Скорее всего, в нем, в этом понятии, были похоронены вера и надежда, а коли так, то и оставался один кайф, как суррогат радостей земных… От всех этих мыслей у Нины разболелась голова.
Господи! Какое же страшное лето, одна беда следует за другой, и не знаешь, что случится за поворотом. Может быть, столько накопилось в душах скверны от всяческой несправедливости, - сколько ее было вокруг! - что уж держать эту скверну в себе не было никаких сил, необходимо было освободиться.
Утрата веры утвердилась не в одном Слюсаренко, а в очень многих, но каждый утрату эту выражал по-своему… Такое тяжелое лето! Неужто и дальше будет все таким же?.. Где-то должен быть предел бушующей злобе, рожденной неверием.
Такси остановилось подле высокого серого здания общежития с несуразно широкими ступенями. Нина поднималась, опираясь на палку, - врачи сказали, что ходить так осталось недолго, пусть она потерпит. Она и терпела. Виктор придерживал ее. На вахте сидела раздобревшая за лето тетя Зина, вязала чулок, улыбнулась Нине, спросила:
- Ты что, охромела?
- Потом… Потом, - ответила Нина. - Мне к себе…
- А парня-то не тащи, - вдруг посуровела вахтерша.
- Да нам по делу.
- Не велено, - сказала тетя Зина, кивнула в сторону, и Нина увидела стоящих троих милиционеров, они внимательно смотрели на нее.
- Хорошо, - сразу же согласилась она. - Ты, Витя, подожди меня на улице.
Она направилась к лифту, но один из милиционеров шагнул к ней:
- Вас вызывали?
- Да, я из семьсот второй…
- Понятно, - кивнул он. - Поедем.
В лифте милиционер молчал, смотрел безразлично куда-то поверх ее головы, его молчание угнетало, и Нина свободней вздохнула, когда лифт остановился и распахнулась дверь.
Первым, кого она увидела, был Семен Семенович. Он сидел в кресле, стоящем в небольшом холле, обмякший, с опущенными руками. Рубаха на животе его разошлась, синий пиджак был измят, даже бородка, его знаменитая бородка, растрепалась, потеряв свою ухоженность. Глаза красны.
- Ох, Ниночка, - проговорил он с трудом. - Что же это делается?
Но милиционер тронул ее за локоть, показывая, чтобы она шла в свою комнату. Страшно было увидеть трупы Слюсаренко и Климовой… Но она справилась с собой.
Высокий человек со строгим лицом при коротких усиках, в хорошем темном костюме посмотрел на нее, спросил грубоватым голосом:
- Нина Васильевна Самарина? Ну, пройдемте к вам…
Она прошла через узкий коридорчик в свою комнату. Никакого трупа там не было, но на полу что-то было очерчено мелом, и, несмотря на то что комнатка была маленькой, человек умело провел ее к столу, минуя рисунок. Все в комнате было перевернуто, шкаф стенной раскрыт, ящики из тумбочки стола выдвинуты, только с краю лежали стопкой экземпляры ее переплетенной диссертации.
Высокий человек вынул из папочки фотографии, они были свежие, еще чуть влажные, и разложил их на столе:
- Кого вы из этих людей знаете?
Нина взглянула на первую и чуть не вскрикнула: на диванчике лежала обнаженная Климова, лежала на спине, но ноги ее в каком-то немыслимом сплетении падали на пол, лицо выглядело не просто распухшим, но вздутым.
- Климова… моя соседка, - с трудом проговорила Нина.
- Вы были дружны?
- Нет… Жили рядом, а виделись… редко виделись. Утром, иногда вечером… Жизнь у нас такая, все впопыхах.
- Ну, тех, кто к ней приходил, вы знали?
- Да… Слюсаренко.
- Этот?
И на стол легла еще одна фотография. Слюсаренко вытянулся на полу в ее комнате и словно спал, так спокойно было его лицо, руки его были сложены по швам, даже горбика не заметно.
- Он!
- Ну, а вот этот?
Бородатого с заломленными руками она не знала. Высокий человек попросил еще раз вглядеться, бывал ли он все же тут, но Нина категорично сказала: нет, не видела.
Высокий человек положил перед собой лист бумаги, сказал:
- Нина Васильевна, мы давно тут возимся… Трупы эти обнаружила уборщица, да и то потому, что двери были открыты.
- Я свою закрывала, - торопливо проговорила Нина. - Ключ у меня один…
- Нет, - сказал капитан. - Судя по всему, был еще и у Климовой. Вы давали ей?
Она не помнила, может быть, когда-то и давала, да потом забыла, во всяком случае, уверенно ответить не могла. Нина оглядела еще раз свою комнату: все платья, куртки, пальто - все выброшено из шкафа на измятую кровать.
- Вы знали, что Климова и Слюсаренко употребляют наркотики?
- Догадывалась.
- Вам не предлагали?
- Почему же?.. Климова давала сигарету, но… меня от нее вырвало. И больше… Они умерли от этого?
- Да, - сурово сказал высокий.
- У них была самоделка, добыли в лаборатории. Не рассчитали дозу…
- Вот что, Нина Васильевна, мы хотим выяснить, откуда они получали "травку". Ну, самоделку, чтоб колоться… Может быть, вы что-нибудь слышали?
- Нет… Не знаю.
- Но вы же сами сказали - лаборатория… Может быть, оттуда?
- Я… я ничего не знала. В нашей лаборатории ничего такого не сделаешь.
- Три трупа, - сказал высокий человек. - Три молодых трупа. Сами понимаете, Нина Васильевна, как это страшно… Надеюсь, вы не хотите, чтобы повторилось нечто подобное?
- О чем вы?!
- Тогда помогите нам. Не обязательно сегодня. Вы ведь долго лежали в больнице, а Слюсаренко приезжал к вам?
- Да, однажды. Он привозил мать Сольцева. - И тут она вдруг сообразила, что крылось за этим вопросом, и сразу же вскрикнула: - Нет!.. Из больницы ничего не могло быть! Нет!
- Но вам ведь давали морфий?
- Да, сначала, но немного… После операции… Тут же заставляли принимать.
- Вы не волнуйтесь так, - строго сказал высокий. - Мы ни в чем вас не подозреваем. Просто нам надо проверить все. Подпишитесь вот здесь.
Она подписалась, спросила:
- Мне можно собрать вещи?
- Вот эти да, - сказал высокий, - и возьмите папки… бумаги. Это мы проверили, уж не взыщите. Все, что необходимо, возьмите.
Она взяла большую дорожную сумку и начала складывать вещи. Ей помогал милиционер, вернее, он оглядывал еще раз, что она брала с собой. Сначала это показалось неприятным, но Нина тут же смирилась с такой проверкой. Перед глазами все еще стояли фотографии с изображением Климовой и Слюсаренко, и у нее снова начали трястись руки.
- Я могу идти? - спросила она.
Высокий человек вывел ее из комнаты, сказал:
- Вы еще нам понадобитесь, Нина Васильевна. Мы найдем вас. Извините, что потревожили. Но… другого выхода не было.
Сумка оказалась тяжелой, она шла с трудом, опираясь на палку, пока снова не увидела Семена Семеновича. Тот сразу же поднялся, взял сумку, сказал:
- Поедем к нам, Ниночка… Лия Ревазовна ждет. Я вас очень прошу.
- У меня там внизу Виктор.
- Мы захватим его… Да, да.
И они неторопливо побрели к лифту, и чем ближе приближались к нему, тем яснее ощущала Нина, как убит несчастьем Семен Семенович. Он еле волочил свое грузное тело, был бледен. Он нес в себе страшную печаль, и Нина, забыв о себе, встревожилась, как бы чего не случилось с ним, ведь ему уж за семьдесят, и вынести такое… Она ласково погладила его по руке, но он даже не заметил этого.
Они доехали на такси до дома Семена Семеновича, встретила их Лия Ревазовна с серым, осунувшимся лицом. Семен Семенович дрожащими пальцами развязал галстук, сбросил пиджак и шлепнулся задом на стул, с мучительным выражением лица дернул себя за бородку. Лия Ревазовна поднесла ему стаканчик с лекарством, но он грубо, что уж совсем не похоже было на него, сказал:
- Не надо. Кажется, у нас есть водка?
- Чача, - поправила его Лия Ревазовна.
- Неси.
- Ты ведь не пьешь уже лет пять, - тихо проговорила Лия Ревазовна, но он внезапно посмотрел на нее своими лошадиными, с мутной поволокой глазами, в которых вместилось столько страдания, что она немедленно вышла из комнаты.
А Семен Семенович внезапно ударил тяжелой ладонью по столу, сказал глухо:
- Вот… пожинаем урожай… То с вами, Ниночка, то… Пожинаем урожай безверия. - Рот его скривился. - Сами, сами сеяли гнилые ядовитые зерна. И, как всегда, от яда или пуль падают лучшие…
Виктор не сел, он стоял за его спиной, словно ждал, вдруг понадобится его помощь. Лицо Семена Семеновича набухло краснотой, обычно мягкие черты его отвердели, стали тяжелыми. Лия Ревазовна принесла графинчик на подносе и бутылку боржоми, тарелки с торопливо нарезанной колбасой и сыром.
Она налила из графинчика в стакан, разбавила чачу водой, предложила Нине и Виктору:
- Вам налить?
Нина отрицательно покачала головой, Виктор по-прежнему стоял за спиной Семена Семеновича. А тот неожиданно прытко взял стакан и залпом выпил содержимое, не поморщился, только еще тверже сделались черты его лица.
- Нам никто этого не простит, - тихо проговорил он. - Когда-то придут люди и скажут: на земле правили палачи духа. И будут нас всех судить как палачей.
- Ну что такое говоришь! - с твердым грузинским акцентом произнесла Лия Ревазовна. - Какой ты палач?
Он опять дернул себя за бороденку:
- Слюсаренко был лучшим моим учеником… Он мог стать если не Эйнштейном, то не ниже таких, как Капица или Ландау… Не ниже! Слышите?! Но мы все время выбивали у него почву из-под ног. Он не знал, во имя чего творит. Цель! В чем он видел цель? Те были фанатично преданы своему пониманию прогресса. И в этом была их самостоятельность. А самостоятельность, если хотите знать, это и есть дорога к истине, отсутствие ее означает гибель истины. Гибель! А истина-то в человеке. Я старый, тертый волк, видел, как талантливейший человек, способный сотворить самое нестандартное, разменивает себя на всеядную дребедень, и не вмешался…
- Ты вмешивался, - тихо проговорила Лия Ревазовна. - И не раз…
- А надо было взять его в кулак, надо было. Э-э, да что говорить. Поздно!
Лия Ревазовна села к столу, взяла Семена Семеновича за руку, сказала:
- Зачем ты себя мучаешь?
- Да затем, черт возьми, что кроме науки… этой самой нашей науки, есть еще и мировоззрение, есть еще идеи о положении человека в мире. А я дал ему это? Черта с два! А ведь знал, что надо, знал, ведь сам это выстрадал, так должен же был кричать: ребята, у нас так плохи дела, мы уж к краю пропасти подошли, и вся надежда на спасение лежит в вас! Не верьте вы дребедени о всеобщем благополучии. Да Слюсаренко и не верил. Но он не знал, во что надо верить. Вот за что виню! Неужто непонятно? А вам, вам, Ниночка, понятно?
- Еще не совсем, - ответила она.
- А жаль, ох как жаль! Да и кто вас наставлять-то будет? Все ведь разъединены. Раньше хоть общество было. То сословиями сближались, то по убеждениям, а ныне одиночки, кругом одиночки… Я вот в ссылке… повстречал человечка, каким-то чудом уцелел. В обслуге у Сталина пребывав. Рассказывал про знаменитые пиры ночные, как самодержец веселился: кому помидор под задницу подложит, кого в бассейн столкнет, кого из вождей плясать заставит. Срам!.. Общество это или шайка в пещере? А этот шамкун, юбилейщик, бабник… Кто их выбирал? Народ? Откуда взялись, черт бы их побрал? И не оттуда ли, из этих княжьих палат, вся мерзость к нам поползла. Как верхи, так и низы. А ведь народ-то наш чистый. Но, видно, самых чистых в большинстве повырубали, а генетическая скверна осталась. Ну, откуда… откуда обществу взяться, когда каждый только о себе?! - Семен Семенович неожиданно всхлипнул и, поднеся пухлую руку ко рту, прикусил палец. - Господи, да что же мы наделали! Что?!
И он сразу показался пьяным. Лия Ревазовна попросила Виктора:
- Приподнимите его… Ему надо лечь. Отведем его, пусть поспит.
Они оба подхватили Семена Семеновича под руки, он сразу ослаб, тело его сделалось беспомощным, его повели в спальню.
Виктор вскоре вышел, но ничего не говорил, стоял хмурый, погруженный в свои мысли, и Нина не могла, не способна была просить его о чем-либо.
Пришла Лия Ревазовна. Она сжала локти руками, словно ее знобило, лицо стало еще более бледным, а глаза совсем почернели.
- Он придет в себя, - сказала она тихо. - Вы не тревожьтесь. Сами понимаете, как это тяжко для него.
- Понимаем, - ответила Нина. - Мы его любим, Лия Ревазовна, его нельзя не любить, - произнесла она и почувствовала, как у нее накипели слезы.
- Спасибо вам, Ниночка, - тихо ответила Лия Ревазовна.
Они уехали с Виктором, потом Нина раза два звонила им, отвечала Лия Ревазовна:
- Он немножко приболел, Ниночка… С ним это раньше тоже случалось. Только вы не знали. Тут нужно выждать, и все. Вы не беспокойтесь.
И только после второго звонка она вдруг догадалась, что происходит с Семеном Семеновичем: он ушел в запой. Прежде Нина слышала, что с ним такое бывало, очень редко, но бывало, это после ссылки, но считала - то сплетни, не может интеллигентный человек опускаться до запоя, но вот… Ох, как же ей было жаль его! Ведь ему за семьдесят, может и не выдержать.