За его столик присела переодетая в вечерне-сексуальное и изощренно накрашенная Лайма Гаудиньш. И вы выглядите значительно моложе! Ее обволакивало тягучее, волнующее благоухание с выразительным шлейфом шика и таинственности. Он узнал этот парфюм – новые духи "Gucci by Gucci" (стоимость бренда "Gucci" оценивается в 8 миллиардов долларов, 41-е место в рейтинге "Best Global Brands"), которые он преподнес Лайме на 8 Марта с разрешения Сергея Львовича. Но в этом превосходном аромате, превращающем в восторг все, с чем бы он ни соприкоснулся, Рафаэль неожиданно уловил нечто тревожное, гнетущее. Возможно, запах этих духов в его сознании так тесно переплелся с образом помощницы Миронова, что уже не мог восприниматься сам по себе.
Курт, да и остальные самцы, – все на пару мгновений забыли о своих не менее привлекательных спутницах.
Три месяца назад, после настойчивых требований Лаймы, Рафаэль поручился за нее перед Таракановым, после чего Лайма стала полноправным членом этого нелегального игрового клуба и получила пароль и пластиковый ключ. С тех пор она и здесь не оставляла его в покое...
– Миронов "пробил" Саймона по своим каналам! – напрямки сообщила Лайма, не стесняясь быть услышанной всеми.
В ее широко раскрытых глазах поблескивали золотые искорки.
Рафаэль взял двумя пальцами упавшую креветку, подул на нее и положил в рот. На скатерти осталось жирное пятнышко.
– И что?
Он решил, что его самонадеянные враки про англичанина развенчаны, что все низвергнуто в тартарары и что эта мироновская подстилка явилась сюда только затем, чтобы пропеть глумливый реквием у надгробия его надежд.
Лайма насыпала из солонки на пятно толику соли.
– Короче, мы все в ауте! – сообщила она со свойственной ей лицевой мимикой. – Выяснилось, что Саймон не только разыскивается лондонской полицией, но и числится в реестре Интерпола по поводу организации кражи блокнота Пикассо из парижского музея художника!
– Невероятно! – пробормотал Рафаэль. – Чудеса!
– Мы два раза перепроверяли. Все сходится: Саймон Брукс, и фото – не ошибешься!..
Часом позже в игровом зале Рафаэль безучастно подкидывал фишки мелкого номинала на зеленое сукно рулетки, а Лайма, сидя рядом, лишь цепко наблюдала за его игрой. Она разменяла две тысячи рублей и спустила их в первые пять минут, делая ставки, как и любая мадемуазелька, просто на понравившееся число. Аромат ее духов по-прежнему не отпускал сознание Рафаэля.
За тем же столом потомок тевтонских рыцарей Курт вдохновенно натаскивал свою модельку-симпатяшку на правила игры, уделяя первостепенное значение соотношению между ставкой и выигрышем:
– Meine Liebe, das heiBt eine direkte Wette. FunfunddreiBig zu eins. Ein hubscher Batzen Geld!
(Моя любовь, это называется "прямая ставка". Тридцать пять к одному. Очень хороший куш! – нем.)
Фройляйн все время кивала, но, похоже, изрядно подзапуталась в немецких оборотах. Надо было лучше учиться в школе!
Рафаэль:
– Kurt, leave the poor girl alone, she is about to cry!
(Курт, оставь в покое бедную девушку, она сейчас заплачет! – англ.)
Немец так безудержно рассмеялся, будто я отчебучил шутку века. Туго же у них в Тюрингии с юмором, если они ржут, только пальчик покажи!
Дилер рулетки:
– Ставки сделаны!
Курт:
– Let her cry! Her tears are diamonds for me!
(Пусть плачет! Ее слезы для меня бриллианты! – англ.)
Запущенный шарик интригующе кружил в колесе рулетки, приготавливаясь кого-то озолотить, а кому-то показать жирный кукиш. Все гениальное просто!
Рафаэль:
– I would have been an oligarch years ago had I been able to turn my women’s tears to diamonds!
(Я бы давно был олигархом, если б умел слезы своих женщин обращать в бриллианты! – англ.)
Курт в изнеможении откинулся на спинку стула. Долго еще его плечи сотрясали приступы рыдающего смеха.
Рафаэль наклонился к уху Лаймы:
– Зачем ты опустила Расторгуева?
Лайма:
– Ты с ума сошел? Это он меня обидел!
Рафаэль:
– Лайма, не рассказывай сказки! Тебе далеко до Андерсена!
Лайма:
– Хорошо, пойдем поговорим...
У барной стойки Лайма гневно прикурила. У нее мелко задергалось веко, она его прижала пальцем и растерла.
– Тут читал в Интернете, – заметил Рафаэль, – ученые обнаружили, что в сигаретах до фига бактерий и даже каких-то червячков. Те микроорганизмы, которые выживают после "температурной обработки", поселяются в наших легких...
– С Расторгуевым – это было последнее мое тебе китайское предупреждение! Ты никогда за собой не замечал, что смотришь не на меня, а сквозь меня? – выпалила Лайма Гаудиньш, со злостью раздавив сигарету в пепельнице. – Когда ты со мной разговариваешь, у тебя холодные, стеклянные глаза! Ведь я для тебя – пустое место, мироновский хвостик! Ты обо мне думаешь так: толку от нее нет, она ничего не решает, ни в чем не шарит, да и срок годности ее окорочков давно истек! Чего с ней вообще разговаривать? Тебе только послать меня осталось до кучи!
– С чего ты взяла?!
– Не спорь, пупсеныш, ты еще слишком глупый, необстрелянный! Если тебе случайно удалось попасть в кабинет Миронова – это совершенно не значит, что априори жизнь удалась! Как попал, так и выйдешь, только без копейки в кармане! Это всего лишь значит, дорогуша, что тебе дали малюсенький шансик, позволили поставить на "зеро" и еще подумают, что с тобой делать: взять в команду, чтобы было кого с утра до вечера нагибать раком, или сожрать с потрохами! Ты их пока не прочухал, поверь мне, они недочеловеки, каннибалы! Ты вообще кем себя возомнил? Гением рекламы, пожирателем женских сердец, самым крутым челом на планете? В реале ты – наивный барабашка, в твоей попе один ветер свищет! Все твои поступки – необоснованная самонадеянность, недальновидная рисовка! Я вижу тебя как на ладони! Я знаю о тебе все!
"Знакомая фраза! Уж не она ли написала то утреннее письмишко про любовь и все такое?" – подумал Рафаэль, а сам сказал с обидой в голосе:
– Наговорила сорок бочек арестантов!
– Что?!..
Здесь Лайма завелась еще больше и говорила бы, наверное, до второго пришествия, если б Рафаэль, пропустивший внутрь, пока суд да дело, два раза по пятьдесят, не остановил ее измученным восклицанием:
– Постой! Чего ты хочешь?!
Лайма перевела дух, посчитав первый раунд мордобоя выигранным, попросила у бармена выпивки и огляделась. Их мог подслушивать вот этот басурман с неприятным "запашком" финского акцента или вон тот нефтяной обдолбыш, прилетевший в Москву "Тюменскими авиалиниями" на парочку дней, чтобы выпустить пар по полной. Но вряд ли их стоило опасаться, ведь завтра воспоминания обоих будут такими же смутными, как и представления о том, куда они спустили накануне такую прорву денег.
Лайма:
– Рафаэльчик, я хочу не так уж и много. Чтобы ты слегка делился со мной доходами от телемагазина – ну, на свое усмотрение, и чтобы обратил на меня внимание как на женщину. Согласись, не так уж и много по сравнению с тем, что ты получишь от меня взамен!
Рафаэль:
– По деревне цирк пошел!
Лайма:
– Ты без меня никто! Если хочешь, я тебе прямо сейчас это докажу! Или ты думаешь, я не вижу, как ты обкрадываешь Сергея Львовича?!
Рафаэль:
– Твоими устами... Пока убытки на убытках и убытками погоняют!
Лайма:
– Я посмотрю, что ты запоешь, когда я скажу Сергею, что ты оболгал честного предпринимателя Саймона Брукса! Я просто подменила факс, который ему прислали из ФСБ. Для тебя, Рафаэльчик, старалась! Я скажу ему, что ты мне угрожал и я вынуждена была сфальсифицировать сведения. А если этого будет недостаточно, я расскажу Миронову про твои связи с мафией. Фамилия Хабаров тебе знакома?.. И, конечно, свой грандиозный "ДиЕТПЛАСТ" ты никогда в жизни не поставишь в эфир 16-го канала! Я уж постараюсь!
Рафаэль махнул рукой знакомому и опрокинул рюмку.
– А нельзя обойтись деньгами "на свое усмотрение"?
– Нельзя, я продаюсь только в комплекте! И хватит меня унижать! Я тебе не какая-нибудь шалава малолетняя, как твоя Вики!
Эту женщину, это чудовищное турбулентное явление, Рафаэль явно недооценил.
Она прижала его к стенке, как маньяк девочку в темном переулке.
– Откуда ты про нее знаешь?
– Я же сказала: я все про тебя знаю! Так что, пожалуйста, определи место для меня в своем графике!
Рафаэль, собственно, считал себя мальчиком весьма пронырливым, поэтому, после короткой паузы, ответил Лайме Гаудиньш с нездоровой искренностью:
– Ты вот тут чихвостишь меня направо и налево, а я, между прочим, давно хотел тебе предложить то же самое! Только боялся Миронова, выжидал...
Лайма:
– Он ни о чем не узнает! Точка!..
Через час в privat-room того же подпольного казино обнаженная Лайма Гаудиньш вышла из ванной и принялась проворно одеваться. Ее силуэт в полумраке комнаты, заставленной изящными формами спального гарнитура "Louis XIV" (со слов Тараканова), смотрелся очень даже декоративно: чуточку барокко, капельку романтизм, местами минимализм, немного возрастного деконструктивизма, но в целом комильфо и одобрямс.
– Пупсен, скажи своему пиписону, что у него теперь новая хозяйка! Еще раз будет отлынивать, накажу! – сказала она ласково.
– Обязательно! – ответил Рафаэль, пытаясь с кровати дотянуться до столика, чтобы поставить початую бутылку.
– Я шучу! Я все понимаю: ты устал, на нервах, не можешь расслабиться. Ничего, потихоньку ко мне привыкнешь, и все будет ошеломиссимо, как ты говоришь. Правда?.. Мамочка тебя не даст в обиду! – Она погладила Рафаэля по голове, почесала за ушком. – Пойдем с тобой на "Золотой граммофон"? Расторгуев тебе передал билеты?
– Передал... Только... я вынужден был пожертвовать их одним очень нужным людям...
Лайма нависла над ним судным днем:
– Ну ты и дрянь!
Рафаэль:
– Я постараюсь их вернуть!
Лайма:
– Не надо, у меня еще два есть, точно такие же, только не третий ряд, а четвертый. Заодно посмотрим, что это за "очень нужные люди"!
ГЛАВА 14
Наверное, все началось существенно раньше, когда я вышел из очередного запоя и окончательно расплевался с первой женой. Точнее, это она меня навсегда выплюнула из своей нарисованной барби-жизни, выставив при помощи папы-генерала за бронированную дверь. До нее, этой механической куклы, кривляющейся "sexy anime 3D", известной клубной тусовщицы, обожающей "экстазик", дошло в конце концов, какого беспонтового прощелыгу она приютила в своей генеральской квартире на проспекте Мира и в своем инфантильном сердце.
Я со всеми своими смехотворными пожитками оказался на мокром асфальте в продуваемой насквозь куртчонке и с парой крепких проклятий на устах. Пахло поздней осенью, густо надвигался мрачный вечер, а желудок так громогласно и мелодично урчал, что ему хотелось подпевать. Все мои жизненные индикаторы повисли на нуле, в мозгах – полная декомпрессия. Я уже было решил прицепиться к какой-нибудь мясистой жабе и – клянусь! – в два счета, с моей внешностью, обаянием и расторопностью, получил бы ночлег, хлебосол с пивком и, возможно, кое-что средневозрастное и желеобразное на десерт. Однако здесь к подошве моего скособоченного ботинка самым судьбоносным образом прилип паршивый газетный огрызок, в котором меня скучновато впечатлило типичное для тех лет объявление: зарплата от $5’000 в месяц, свободный график... Так меня забрили в рекламные агенты. Но это отдельная песня...
А скорее всего, все началось еще раньше, когда я приехал в Москву из... По честноку, я не из каких-то там Парижей и тем более никогда не похлопывал по бронзовым попкам brazilian sexy girls на развратных пляжах Рио-де-Жанейро. Я также не работал гондольером в Венеции, тореадором в Барселоне, инструктором по погружению на Сейшелах и даже не имел своей прогулочной яхты на острове Крит, как любил с пикаперской перфорацией внушать сплошь доверчивым девушкам у метро "Пушкинская". Увы, скажу по секрету: я персонаж самый заурядный, родился и вырос в одном чудесном и наитухлейшем российском городе – Дзержинске. Оставь надежды всяк здесь живущий.
Отец нас бросил, когда я еще сопли на горшке жевал, – смылся в Москву из-за женщины-разведенки, с которой повадился в Крыму хавать цыпленка табака, цедить кофе по-восточному на набережной и делать, так сказать, шпили-вили в арендованной на полдня моторной лодке. Он даже прихватил с собой нашу семейную заначку, надежно спрятанную под грудой постельного белья.
Зато мама – бывший партаппаратчик, принципиальный коммунист, начальник отдела загранпоездок, прежде чем ее разрезал пополам стальной трос, при помощи которого (и посредством тягача) по распоряжению нового мэра-демократа пытались завалить памятник Ленину у здания администрации города, – сделала из меня изнеженного соню-эгоиста, обожающего в зеркале свой симпатичный фейс, также более-менее сносно обучила английскому и испанскому, но главное – отмазала от армии, вывалив на стол районному военкому все, что накопила за годы "принципиальной" работы.
А потом я взял билет до Москвы, сел в "боковой" плацкарт напротив икающей челночницы с заячьей губой и спустя пару сотен километров уже входил в громадное здание "Соверо" ("Sovero", бывшая Внешторгреклама), Малая Пироговская, дом 14, строение 1, – в прошлом самого крутого рекламного монстра на всем советском "материке".
Отца я нашел в четвертом корпусе, в занюханном подвале с подтекающими стенами, где он, тесно соседствуя с троицей совершенно бухих гамадрилов, делал легкими, этакими эксклюзивно-манерными движениями набросок макета нового алкогольного напитка в пластиковой банке. Пикантный слоган беззастенчиво искушал:
На облезлых столах дружно толпились опустошенные "образцы" того же "настоящего кайфа".
– Не, а что? Вполне концептуально! – кивал грушеобразным подбородком один из сотрудников этой странной шарашки, оценивая то ли лозунг, то ли рисунок в целом.
– Вы все – пьяные укурки! – визжал Xm/50/2 с высохшей трясущейся рукой. – Заказчик никогда не согласится с этой паршивой халтурой!
– Спорим на сто баксов, что согласится? – кинул в оппонента комок бумаги гамадрил с грушеобразным подбородком. – И вообще, сколько платят, на то и сочиняем! Десять лимонов американских пусть отслюнявливают, я им такое отмазерфачу – Канны содрогнутся!
Заметив меня, отец пугливо цыкнул глазами по сторонам (впрочем, гамадрилы лишь безразлично повели носами), схватил меня за шиворот и утащил в еще более мрачный подвал.
Здесь моему взору предстали трубы водоснабжения, промятый топчанчик, пропахший плесенью и мочой, и пустой цветочный горшок, утрамбованный окурками. В облаке синеватого технического освещения обстановка показалось мне этакой художественной прелюдией к головокружительной тарантиновской интриге. Я скромно присел на шаткий табурет и приготовился услышать страшную тайну – например, о холсте с нарисованным очагом, за которым прячется дверь, ведущая к несметным богатствам...
У него были неизлечимо гнилые зубы, трехдневная щетина, а из рыхлых ноздрей мерзко торчали пучки волос. Густые нечесаные брови нависали над заплывшими глазами, старательно избегавшими встречного взгляда. Он был безнадежно стар и немощен, он был испит почти до дна, как та банка с "кайфом" у него на столе, – я это вдруг понял со всей очевидностью. Вот это нахер-бахер: ехал к отцу – по слухам, модному рекламисту с квартирой в центре Москвы и двумя любовницами-фотомоделями, набивающему брюхо исключительно черной икрой; приперся, блин, в надежде на работу, жилье и, конечно, безбедное прожитье, – а застал...
Рафаэль:
– Папа!
Отец:
– Какой я тебе папа? Называй меня просто Миша.
– Миша, почему ты не приехал на похороны матери?
– Я болел... очень сильно болел...
С этими словами он извлек откуда-то из-под трубы запечатанную бутыль явно паленого коньяка и сделал пугающе внушительный глоток. После этого он протянул пузырь мне, но я брезгливо отвернулся.
Разговор был долгим, тихим, вязким; млели в полумраке дрожащие огоньки сигарет. Один за другим отец Миша срывал с меня покровы моих надежд, которыми я еще с утра был укутан с головы до ног, – словно женщину раздевал – и в конце концов оставил меня морально абсолютно голым. Я поежился от холода...
Отец изначально был профессиональным художником. Кстати, отсюда и мое редкое и для некоторых смешное имя – Рафаэль. Его повсеместно считали разносторонней, одаренной личностью, любое застолье почитало за честь иметь Мишу в числе приглашенных. Он много читал, особенно о рекламе и маркетинге, скупая у спекулянтов редчайшие переводные книжки американских авторов – Огилви, Хопкинса, Ривза... даже пытался написать какую-то там диссертацию. Новая жена (с которой он делал шпили-вили в Крыму, в моторной лодке) поселила его в собственной трехкомнатной берлоге и стала называть его "мой капитан". Благодаря своим торгашеским связям она устроила его сразу аж в "Соверо". Это был единственный на весь Союз рекламный концерн, разгонявший внутри страны маховик потребления ("покупайте", "пейте", "ешьте", "курите", "храните", "пользуйтесь", "летайте"...) и представлявший "за бугром", то есть на Западе, все передовые достижения развитого социализма. Тамошний генеральный директор ездил на охоту с министрами.
– Но времена Советского Союза давно канули в лету. Сегодня "Соверо" – это ни о чем, – грустно пожал плечами отец. – Лучшие специалисты разбежались, структуры развалились или были мелкими кусками приватизированы. Все растащили подчистую, как вандалы Рим в 455 году, а 9/10 здания сдали в долгосрочную аренду.
Банки, страховые общества, иностранные представительства... Впрочем, в то время подобный вандализм царил на всем постсоветском пространстве.
Группка друзей-собутыльников во главе с Мишей зарегистрировала свое рекламное ООО, арендовала дешевенькое техническое помещение и пыталась изначально творить рекламную "нетленку" за огромные бабки, а потом просто-напросто выжить. Делали макеты постеров, календарей, буклетов, не гнушались визитками... рисовали логотипы, создавали фирменный стиль... сочиняли слоганы, тексты, сценарии к радио– и телерекламным роликам... Зарабатывали от случая к случаю, иногда раз в полгода...
С той "крымской" москвичкой Миша расстался по причине затяжного безденежья и хронического пьянства – был "списан на берег", то есть со скандалом спущен с лестницы. Теперь он являлся не только директором РА, но и отчаянным бездомным – собственно, здесь, среди этих труб, он и обитал...
Вот она – страшная тайна папы Карло! Нарисованный очаг, может, и существовал – у каждого рекламщика есть свой нарисованный очаг, без этого клиента не нахлобучить, но за ним никакой волшебной двери, никакого двадцать пятого кадра не оказалось...
Его речуга меня окончательно разозлила.
– Зачем ты всех обманывал? – возмутился я, чувствуя, как по скулам разливается краска. – Я потратил все деньги на билет до Москвы!
Миша пошарил по карманам: