Потом пошел мелкий моросящий дождь, Игорь отключал на веранде печки, нес их, надев старые перчатки, по раскисшей дорожке к теплице, и дырчатые железные кожуха дробно шипели от невидимых капель. Он впускал в теплицу резиновый кабель -- для него пришлось сделать пропил в порожке, подключал расставленные на кирпичах печки и думал о том, что Настя все-таки, наверное, любит его, и он ее любит, и Марата они любят, и дай бог скинуть с плеч этот давящий долг, и чтоб все потом было хорошо. Затем он взялся прилаживать к вертикальной стойке стеклянную трубку термометра, принесенного с веранды, светил фонариком -- ртутный столбик, взблескивая в пару дыхания, стремительно оседал, но около плюс восьми наткнулся на невидимую преграду и замер. И Фирсов засек время -- десять; посмотрим, что будет через час. И, вернувшись в дом, воткнул вилку в розетку. Потом он эвакуировал с остывающей веранды рассаду: помидорную вынес в кухню, там же, у потрескивающей дровами плиты уместилась стопка ящиков с еще бледными всходами огурцов и кабачков -- пусть греются и расправляют листочки; в комнату, где было попрохладнее и по полу гулял студеный ветерок, попали неприхотливая астра и уже окрепшие огурцы с кабачками первых высевов. Высокий штабель ящиков вырос на столе, загородив окно с двойными зимними рамами; другой -- глубоко продавил диванчик Марата, предусмотрительно покрытый куском клеенки и рейками. Веселую капустную зелень Фирсов решил оставить на стеллажах -- в книгах писали, что изнеживать капустную рассаду теплом не следует, она любит спать в прохладе, в противном случае вытягивается и потом плохо приживается в грунте. Он лишь приоткрыл на веранду дверь, впуская с жарко натопленной кухни прыткий вал воздуха, и, дав ему расползтись по углам, взглянул на рубиновую нитку термометра. Плюс пятнадцать. Отлично, подумал Фирсов, так и надо держать всю ночь. Начнет опускаться -- полью теплой водой и укрою ящики пленкой.
Ровно в одиннадцать Фирсов вышел на крыльцо и направился к теплице. Далекий уличный фонарь слабо просвечивал запотевшую пленку, и на истонченной простыне снега лежало темное, как рентгеновский снимок, пятно с геометрическим скелетом вертикальных стоек каркаса.
Фирсов вошел, быстро прикрыв за собой дверь. Пахло земляной сыростью, нагретым металлом и струганными досками. Плавный сладковатый запах досок теплыми волнами гулял по теплице. Игорь пробрался к градуснику и, уговаривая себя не торопиться, чиркнул спичкой. Блеснула ртуть. Неужели плюс двенадцать?.. Спичка погасла. Он зажег новую и, уже понимая, что ошибиться не мог, еще раз высмотрел положение столбика: точно, двенадцать! Стараясь не греметь прогибающимся железом и ступать по доскам, он прошел к дальней печке и ладонью ощутил струящееся вверх тепло. "Двенадцать!.. -- пела душа. -- Двенадцать градусов за какой-то час. Держит, держит тепло!.." Он вернулся к входу и так же, ладонью, проверил вторую печку. Греет! Еще как греет!..
Он слышал короткое взвизгиванье капли, упавшей на горячий кожух, видел, как чуть вздувается запотевшая пленочная кровля над печками, и видел два круглых окошка на ней -- прозрачных и сухих, промытых теплым воздухом. И шли по дороге, переговариваясь, -- два темных силуэта высветились, как в театре теней, на боковой стенке, и Фирсов из мальчишеского озорства присел, стараясь быть не замеченным. "Гляди-ка! -- звучал удивленный мужской голос. -- И этот теплицу выстроил!" -- "Я видела", -- отвечала женщина. "Во, блин, буржуи! Все им мало!" -- "Пойдем, пойдем. Тебе-то что..." -- "Сволота несчастная! -- смачно и зло выговаривал мужчина. -- Еще один спекулянт. Стрелять, блин, таких надо!"
В ту ночь, дважды просыпаясь, чтобы подложить в плиту дров, Игорь ходил под моросящим дождем в теплицу и светил фонариком на градусник. Температура продолжала подниматься.
Утром, когда он, голый по пояс, умылся на речке и с полотенцем на плечах заглянул в теплицу, в ней уже было жарко. Игорь взмахнул руками, согреваясь, протер на млечной пленке прозрачный круг и побежал к дому. День занимался тусклый, серый, но снега уже нигде не было.
После завтрака, сунув под ватник топор и ножовку, Игорь отправился в горелый бор за шоссе, там -- он помнил -- водился сосновый подлесок с черной омертвелой корой, почти сухостой, гожий, быть может, на жерди для новых стеллажей -- в теплицу. Старые, что на веранде, Игорь рассудил оставить в запас, так надежнее.
Когда-то на тех плавных холмиках, заросших вереском, он собирал крохотные боровики с влажными шоколадными шляпками, бегал с дворняжкой Найдой, пытаясь приучить ее к команде "апорт!", или, обидевшись на родителей, хмуро бродил меж деревьев, ковыряя носком сандалии усыпанную хвоей землю и выискивая сине-зеленые автоматные гильзы. Мать панически боялась этих гильз и, обнаружив их в доме, устраивала Игорю шумную головомойку с угрозами вызвать милиционера, саперов или -- в качестве высшей меры наказания -- отправить сына в интернат. "Мама, ну это же просто гильзы. -- Игорь обиженно плелся за матерью, решительно вышагивающей с совком в вытянутой руке к помойке. -- Это же не патроны, они пустые. Мама, ну оставь..." -- "Прекрати! -- быстро оборачивалась мать. -- Не хватало только, чтобы ты подорвался на какой-нибудь мине. Ты знаешь, сколько бывает случаев!.. -- Она ссыпала звякающие гильзы в гудящую мухами яму и брезгливо прикрывала крышку. -- Попробуй только еще раз прикоснуться к этой гадости!.."
Давно это было, давно. И помойка та за сараем обвалилась и заросла крапивой, и бор сильно подгорел в одно знойное лето, лишившись грибов, и брусничника, и пышного пахучего вереска с дрожащими над розовыми цветами пчелами. И мать ушла...
Игорь поднялся на пригорок, перешагивая через трухлявые стволы упавших деревьев -- сизые от дождей и вросшие в землю. Огляделся. Подлесок был. И кое-где, над черными летаргическими стволами едва заметно клубилась бледная зелень хвои. Он стал спускаться в низинку, проверяя обухом топора крепость деревьев -- с их голых веток сыпались шелестящие капли. Спилил на пробу сосенку с толстой бугристой корой, отозвавшуюся на удар железа гулким вздрагиванием, и остался доволен: середина низкого пенька светилась молочной желтизной. Игорь срубил хрустнувшую верхушку, прошелся топором по окостенелым сучкам и, взрезав лезвием кору, легко ошкурил комель -- ствол блеснул бронзовыми впадинами. Жердина получилась отменная -- сухая, но еще упругая, такая будет прогибаться под тяжестью ящиков, но не треснет. Игорь живо вообразил, как он ладит стеллаж в теплице, ставит на них зеленеющие ящики, идет с лейкой по залитому солнцем проходу, -- и заторопился: еще несколько пеньков забелело в сырой низине.
Игорь понимал, что при самом фантастическом раскладе обстоятельств -- раскладе неимоверном, но все же вероятном, возможна встреча с обходчиком парклесхоза в этом горелом, давно всеми забытом бору, как возможен -- в большей уже степени -- и другой нежелательный поворот событий: при подходе к дому нарваться на бдительного гражданина в шляпе -- большого друга природы и борца за сохранность социалистической собственности, который не возмутится при виде гниющих в луже досок, но вспыхнет обличительным негодованием, попытайся какой-нибудь мужичок утянуть одну из них в мелких хозяйственных целях. И чем пришибленнее будет вести себя похититель, тем с большим жаром будет негодовать обличитель. Это мы проходили, подумал Игорь и, взвалив первую связку жердей на плечо, подошел к своему участку со стороны речки, как раз напротив влажно блестевших мостков.
Железная сетка забора, огораживающая высокой лентой владения Вешкиных, вступала здесь в реку, и на ее ячейках колыхались желтоватые клочья пены. Отсюда, из-за реки, участок Фирсовых казался еще более запущенным и убогим -- рядом сбегали к воде аккуратные грядки соседа, накрытые пленкой (Вешкин уже грел землю под ранние овощи), повыше тянулась отблескивающая стеклом теплица, и что-то зеленело внутри нее. Да и сам дом Фирсовых в соседстве с двухэтажным особняком Вешкиных казался жалкой развалюхой: облупившаяся на стенах краска неопределенного цвета, латаная-перелатаная крыша с прогнившими планками, прижимающими рубероид, висящий на одном гвозде дождевой желоб... Игорь пригляделся к печной трубе -- над ней подрагивал столб воздуха. Печка, слава богу, жива. Он развязал жерди и перекидал их -- в сопровождении скользящих по воде отражений -- на другой берег. Плоские зеркальные двойники бесшумно исчезали в зарослях поржавелой осоки, и тут же раздавалось шлепанье шеста на низкий берег. Затем взблеснул в воздухе топор и просвистела кувыркающаяся пила. Игорь смотал веревки, огляделся и, раздвигая сырые ветки малинника, вновь направился к бору.
Потом Игорь вытаскивал из теплицы листы ржавого железа, доски, скатывал с пола куски рубероида и вколачивал кувалдой стойки под стеллажи.
Заостренные жерди легко прошивали пухлую торфяную землю, прокалывали слой утрамбованного листа, но вскоре упирались в хрустящую щебенку, и кувалда, которую Игорь, опасаясь прорвать крышу, едва заносил над головой, начинала бессмысленно плющить обрезок доски, наложенный поверх круглого спила стойки. Колья вздрагивали от ударов, скрежетала в метровой глубине щебенка, и Фирсов, выбросив теплую измочаленную дощечку, принес обломки кирпичей и втрамбовал их у основания стоек в землю. Стойки перестали шататься и встали намертво.
Он сходил за лопатой и, укорив себя за разгильдяйство, сделал то, что следовало сделать гораздо раньше: прорыл ,в уже изрядно истоптанной земле неширокий проход и укрепил его края бортиками из досок. Получились две просторные грядки. Игорь не удержался от соблазна довести их до кондиции и сходил в сарай за граблями. Взрыхленная земля задымила прозрачным паром.
Он занес в теплицу оставшиеся жерди, фанерный ящичек с инструментом, плотно прикрыл дверь и нашел в колбе термометра вытянувшуюся нитку ртути: плюс двадцать два. Отлично!
Когда он установил на сколоченные стеллажи последний ящик рассады и закурил, любуясь зеленью и радуясь неизбывно струящемуся от печек теплу, градусник показывал плюс восемнадцать. Четыре градуса вылетели в дверь, которую Игорь открывал и закрывал, доставляя в теплицу ящики.
Теперь Игорь юркал в теплицу несколько раз на дню: проверить температуру, постучать костяшками пальцев по туго натянутой крыше, вызывая шквал крупных капель, от которых вздрагивала зелень в ящиках и делались мокрыми волосы, протереть тряпкой на швабре быстро запотевающие стенки, влить в ведро, стоящее на кожухе печки, чайник кипятку, снова взглянуть на градусник и просто так пройтись, перекуривая, меж двухъярусных стеллажей, наслаждаясь теплом и заглядывая в ящики.
Колол ли Игорь дрова, копал ли грядки, выбирая из холодной земли хрупкие белые корешки, гнул ли из арматурных прутков дуги для пленочных парников под капусту и астру, -- он постоянно помнил о теплице, где шла невидимая глазу работа: из набухшего семечка проклевывался белый корешок, вцеплялся во влажную землю, пил ее теплые соки, натужно поднимал окрепшую шею с головой-семечком, вылезал на поверхность, сбрасывал треснувшую шапочку и тянул к свету два крохотных семядольных листочка-крыла, чтобы потом опустить их, увядшие, и выстрелить из себя пушистый кончик стебля с зародышем первого настоящего листа. И теперь уже стебель, впитывая в себя тепло и влагу, тучнел, пускал в землю новые корешки, рос сам и подращивал листочки, которые удивительным образом переплетались в тесноте ящика с листочками других стеблей, но не мешали друг другу.
Игорь наведывался в теплицу и ночью, мгновенно вскакивая от звонка будильника и первым делом нажимая кнопку настольной лампы -- не отключили ли электроэнергию? Но бог миловал -- инцидентов не было.
Он натягивал джинсы, накидывал ватник и в тапочках на босу ногу выходил на темный двор, пытаясь еще по дороге угадать градус уличной температуры и соотнести его с тем, что может ожидать в теплице.
Еще с вечера он внимательно слушал прогноз погоды по радио и принимал, если были малейшие опасения на заморозки, меры безопасности: ближе к ночи поливал рассаду теплой водой и накидывал на ящики полотнища пленки, туго натягивая их, чтобы избежать соприкосновения с ростками. Кипятил на плите баки с водой -- на экстренный случай. А в особо холодные звездные вечера, когда гравийная дорожка искрилась мерзлыми блестками влаги, переносил часть ящиков в дом, укутывая их, как младенцев, в одеяло.
Он тешил себя мыслью, что заморозить рассаду при двух ночных проверках сложно: даже если отключат электричество, то за пару часов теплица едва ли выстудится до минусовой температуры, -- но дело ведь не только в том, чтобы не заморозить, об этом и думать не хочется, а в том, чтобы и ночью она росла и развивалась, получала как минимум плюс двенадцать, ниже которых растение приостанавливает рост, впадает в сон.
Игорь входил в теплицу, светил фонариком на градусник, зевал, передергивал плечами и, плотно прикрыв за собой дверь, бежал к дому -- спать до следующего грохота будильника.
Как и определялось графиком, Игорь через день высевал по три ящика огурцов и, подержав их до первых всходов у плиты, переносил в теплицу.
Раз в три дня сажал кабачки. Банки с замоченными семенами томились на выступе печки.
Игорь стелил на полу газеты, садился на табуретку, брал старый эмалированный таз с насверленными в донце отверстиями, сыпал в него землю и встряхивал на манер старательского лотка над ящиком. Землица из такого сита сыпалась легкая и пушистая -- безтягостная для проклюнувшихся ростков. Мелкие камни, гремевшие в быстро легчавшем тазу, Игорь ссыпал в ведро; комья земли и торфа, прыгавшие по дну, перетирал пальцами и тряс сызнова.
Чуть суматошный ритм жизни с ежедневными поручениями самому себе, списком неотложных дел, графиком, непредвиденными обстоятельствами, пропущенными обедами, ужинами, недосыпом и не проходящей за ночь усталостью чем-то напоминали Игорю безостановочное производство, а сама теплица, куда он заносил новые ящики, походила на конвейер. В начале стеллажей, при входе, стояли ящики с бледными, едва вылезшими из земли росточками -- Игорь называл их "малышами", за ними тянулось густо-зеленое поле "детей" -- окрепшие листы семядолей, прочные налитые стебли, и у дальней стенки курчавились резными листочками "подростки".
Конвейер. Запущенный, но еще не доехавший до финишной точки, где снимают с движущейся ленты готовую продукцию.
Вешкин заходил теперь чаще, и в его глазах читались удивление и интерес.
-- Быстро, быстро ты сделал, -- заглядывал он в зеленеющую теплицу. -- Это сколько же здесь ящиков? Семьдесят два? Ага... А землю прямо с огорода брал? И торф добавлял? Понятно... А это самое... еще чего-нибудь надо или только торф?
-- Песочку еще немного.
-- Ага... Крупного?
-- Любого. Только не глинистого.
-- Ясно. А как на рынок возить будешь?
-- Жду от тебя новостей. Ты насчет бабки-то не узнавал?..
-- Сказал Нюрке, да не знаю, как там получится. Здесь бы торговать, она б тебе человека нашла, а в Ленинград ездить... Сложно. Да и тебе накладно -- одна дорога во что обойдется...
-- Ерунда, проездной взять можно. Треха на месяц.
-- Тут треха, там треха -- пробросаешься... А ты, это самое... чем подкармливаешь? Селитрой? А еще сажать будешь?
-- Собираюсь. Ты бы напомнил Нюре про бабку, а то мне труба.
-- Напомню... Ну ладно, пойду, дел много. А то хочешь, пошли со мной -- теплицу мою посмотришь, перекусим. Нюрка там чего-то стряпает.
-- Попрошу не соблазнять трудящихся намеками -- во время работы не пьем!
-- А-а, ну смотри, -- расплывался в улыбке Вешкин, -- было бы предложено...
В субботу приехала Настя -- с двумя сумками в руках и одетая по дачному: куртка, резиновые сапожки, спортивные брюки. На плечах синей бабочкой улеглась шелковистая косынка.
Фирсов с самого утра погладывал на дорогу, хотя надежд на ранний приезд Насти не было никаких -- пока они с Маратом поднимутся, пусть даже и в восемь, пока позавтракают, соберутся, пока Настя завезет внука к бабушке, сядет на "двойку", доедет до Финляндского, возьмет билет, войдет в электричку, электричка может двинуться не вдруг, а минут через двадцать, Настя будет сидеть у окошка и читать книжку, но вот двинулись -- Фирсов ошкуривал топором доску для окантовки грядки и смотрел на лениво идущие со вчерашнего вечера часы, -- едет, мелькают с провисшими проводами столбы, значит, через пятьдесят минут будет здесь. Проходило назначенное им самим время -- стучала по рельсам электричка, притормаживала у станции и дальше убегала в лес, торопливо шли по дороге люди в поисках сдающихся на лето дач, но Насти среди них не было, и Фирсов назначал новый срок: допустим, они проснулись в полдевятого...
Встав в этот день рано и тщательнее обычного побрившись (выбрив даже с помощью второго зеркала шею), он навел в доме чистоту, перетряхнул постель, безупречно ровно застелил ее покрывалом, поставил у посвежевшего коврика Настины тапочки, передвинул в центр стола вазочку с пылающей прошлогодними ягодами веткой шиповника, которую осторожно срезал еще вечером, и вышел во двор, где и устроил себе плотницкое дело так, чтобы хорошо видеть дорогу. Но как он ни приглядывался за дальний урез забора, как ни вычислял время, взглядывая на часы, Настя вошла на участок незаметно: хлопнула калитка и Игорь, вскинув голову, увидел ее улыбку.
-- Ну ты даешь! -- восхищенно проговорила Настя и, поставив у березы сумки, оглядела теплицу. -- Я чуть мимо не прошла...
Игорь воткнул топор в бревно и, сдерживая радостную улыбку, пошел ей навстречу. -- Привет, Чиполлино!
Настя вытянутыми губами встретила его поцелуй. -- Почему это -- Чиполлино?
-- А просто так... -- Игорь подхватил ее на руки и крутанул по воздуху. -- Чиполлино, да и все.
-- Уронишь!
-- Не уроню! -- с напускной грубоватостью заверил Игорь и понес жену к теплице. -- Замерзла? Сейчас согреешься...
Потом они ели бутерброды с сыром, пили чай с пахучими смородиновыми почками и ходили смотреть, как поднялась вода в речке. Настя рассказывала про Маратика, какой он стал непослушный и одновременно сообразительный, Фирсов придерживал жену за талию, стараясь не пропустить ни слова из ее сбивчивого рассказа, и слушал, как дилинькает на дне торфяной канавы сбегающая к реке вода.
Настя закидывала голову, и ее серые глаза голубели и вновь серели, отражая приливы и отливы солнца, скользящего меж высоких клочкастых облаков.
-- Господи, -- протяжно вдыхала она воздух, -- красота какая! У меня даже голова кружится. В следующие выходные обязательно Марата привезу... Пойдем еще рассаду посмотрим?
-- Пойдем.
-- Мне больше всего огурчата нравятся -- бодренькие такие.
-- Может, польешь заодно? А я пока грядки закончу. Сегодня-завтра капусту высаживать надо.
-- Давай. Только объясни все...
Фирсов сколачивал длинные дощатые короба для грядок, хвалил и себя и доски, которые не поленился несколько лет назад притащить от сгоревшего за станцией барака, -- чуть обуглившиеся с одного конца, но звонкие и сухие, с хрустом втыкал в землю концы металлических дуг, выравнивал их -- так, чтобы каркас накрывал грядку симметричной аркадой, прислушивался к Настиному пению в теплице, позвякиванию ведерных дужек и вспоминал газетный сверток с чистым постельным бельем, который Настя вытащила из сумки и, улыбнувшись ему, бросила на покрывало.