Она проговаривала события, почти механически, крепко держа себя в кулаке, потому что, начав, вдруг ахнула мысленно, да это же целая жизнь получилась, разве можно в утреннем разговоре с кружкой кофе пересказать эти два года, два тех лета, которые начертили линию ее судьбы. И поэтому ей - только перечислить события, не объясняя и не заглядывая в глаза, не пытаясь оправдаться, не пускаясь в самокопания и размышления.
- Сережа… - сказала она имя, в первый раз своему сыну, прервалась, краснея, и снова еще крепче стиснула мысленный кулак, чтоб не думать, о том, как увидела тогда новые глаза, полные света зеленой воды просвеченной солнцем.
Кузька давно заснул, устроившись в тени будки, только хвост валялся косматым веником на солнце, да пыльная лапа с блестящими гнутыми когтями. Нюха вытащила наушники и повернулась на лавке, согнула худенькую спину, укладывая подбородок на кулаки. Слушала, глядя широкими глазами на небольшом, тронутом светлым загаром лице. Инга тоже смотрела на нее, не видя, и говорила, говорила, нанизывая события, спохватываясь и возвращаясь к упущенным. О любви больше не упоминала, признавшись сразу, в первых словах. И просто раскладывала по дням то, что происходило, произошло и вдруг будто бы кончилось, когда исчезли оба мужчины из ее жизни.
- А потом родился ты.
За пустошью время от времени ехали машины, кто-то радостно вопил, хлопая дверцей:
- Теть Маруся, а вот и мы, встречайте, да!
И кричала в ответ теть Маруся, перебирая детские имена и громко удивляясь, что такой малесенький, и вона как вырос-то.
Инга удивленно посмотрела на сына.
- Ты чего? Ты, что ли, смеешься?
- Из-вини… - Олега закрыл рот, надувая щеки, и уставился в стол, но не выдержал и захохотал, стукая кулаком.
- Тю ты, - совсем по-керченски обиделась Инга, - ну?
- Мам… Ты Федра, значит? А вот, знакомься, Энона. Очень приятно, нимфа, очень-очень приятно, царица…
- Ну. Ну да, видишь, вот такой он, Петр Каменев. Олега, я ведь правда, до сих пор верила, что я что-то там в нем изменила. Двадцать лет тому.
- Слушай. Так это потому ты вечно на меня смотрела, я повернусь, а ты смотришь. Этот орал сегодня, не похож, не похож.
Инга кивнула, криво улыбаясь.
- Я…
- Да понял, понял. Умела бы врать, я бы рос, как все, типо папа летчик, разбился в Арктике, герой! У нас, мам, в классе таких летчиков целая эскадрилья. А ты, значит, все хотела понять, я Петрович или Сергеевич.
- Ты Олегович! По разным причинам. И, во-первых, ты его копия.
Нюха внезапно встала, положила руку на плечо мальчика и сказала торжественно:
- Не смей маму ругать. Она тебя родила! Ты такой прекрасный. Весь-весь. А если бы нет? А я?
- Ты, - довольно согласился прекрасный Олег, - чего ж тогда толклась с гуревичами, слушала козла этого? Мам, извини. В смысле, поссибли фазера?
- Его жалко, - быстро ответила Нюха, - он же старенький совсем, смешной. Я терпела.
- Жалельщица!
Инга выставила ладонь.
- Стоп. Если вы поругаетесь, сейчас, я чокнусь.
- А пусть не жалеет кого не надо!
- Всех надо, - в упрямом голосе зазвенели слезы, - как это - одного жалеть, а другого нет? Стареньких особенно жалко.
- Мам! - заорал Олега, хватаясь за голову, потом облапил сердитую Нюху и усадил рядом, прижимая к себе и морщась от лезущих в лицо растрепанных волос.
Инга прерывисто вздохнула. Кажется, он пережил. Не все же такие античные Федры, Михайлова, некоторые видят жизнь по-другому. Или эта девочка смягчила все, Олега доволен, как слон, что увел ее у соперника, и что она, оказывается - жалела старенького.
- Купаться? - предложил Олега из-за кудрявой макушки Нюхи.
- Да, - поддержала его девочка, - а я станцую, для твоей мамы, я ее станцую.
- Понеслось… ладно, двинули, - он поднялся, ухватывая Нюху поперек талии, и заговорил сочным, тут Инга вздрогнула, совершено каменевским голосом:
- О, нимфа, как тебя, Энциона! Нет, Эхинацея! Вдвоем мы увлечемся… нет, повлечемся…
- Повлачимся, - подсказала Инга, стаскивая с веревки гордеево полотенце.
- Да, точно! И Федра с нами в море омоваться. Нет, пениться пойдет.
- Олега, достал!
Олега поставил терпеливую Нюху. Выпятил живот, помавая в воздухе руками.
- Терпи теперь. Нынче я Петрович и это налагает. Я так сказал? Или - накладывает? Второе как-то странно звучит. Нюха! Ты купальник хоть взяла? Здрасти. А как же? Мам, выдай ей там чего. А то я украду Гордея трусы, с веревки.
- Болтун. Если я увижу Нюху в гордеевых трусах, у меня крыша точно поедет.
Втроем они вышли за калитку, где ничего не изменилось, где стоял дивный летний день, полный солнца, сверкания воды и радостных криков.
- Он такой прекрасный, - рассказывала Нюха, держась за руку Олеги, и оглядываясь на Ингу, - ой, да. Прекрасный. Но я его боюсь, он как волк. Лесной волк Гордей.
- Ты ж его один раз видела!
- Все равно. Я его, наверное, люблю. Потому что он тебя любит. А еще любит вас, Инга. Потому что вы прекрасная совершенно.
Втроем они ушли на пустой кусочек пляжа, подальше от валяющихся тел. Инга вместе с ребятами выкупалась, улыбаясь тому, как худенькая Нюха затягивает бантиками шнурки на выданном ей купальнике, а сама она была в черном спортивном белье - трусиках и короткой майке. И села, рядом с Олегой, когда он похлопал по старому коврику, приглашая.
- Нюха будет тебя танцевать.
- Как это - меня?
Мальчик улыбнулся, продирая пятерней мокрые густые волосы.
- Смотри.
Девочка стояла на мелком прибое, спиной к ним. А после, раскидывая тонкие руки, медленно стала совершать плавные движения, ничего ими не рассказывая, как стесненно готовилась увидеть Инга. Просто вдруг стала сама - как свет, как далекие детские крики, как легкий горячий ветер, что приходил высушить волосы и улетал, играть мириадами искр, укладывая их на гладкое полотно воды.
И глядя на плавные изгибы, и волосы, что свешивались выгоревшими нитями с худенького плеча, окунались в воду и подхватывались рукой, Инга перетекла в него, своего выросшего сына, в котором теперь живет и болит эта странная девочка, которую вечно придется спасать, от тех, кто захочет, потому что она идет ко всем, с ясной верой в прекрасное. Бедный мой счастливый мальчик…
А когда девочка повернулась и подошла, укладываясь на песок, и поднимая к Олеге лицо, вдруг подумала еще об одном, пугаясь уверенности, возникшей в мыслях.
Как я скажу ему, Сереже, о том, что сделала тогда? Через день после нашей с ним ночи.
И ее страх не касался слова "как", а относился к тому, что все сомнения кончились. Скоро, совсем скоро она его увидит.
- Мам?
- А? Извини. Я что-то…
- Я говорю, мы с Нюхой к пацанам сейчас. Ты с нами?
- Нет. Олега, вы идите. Я одна побуду. А вечером, к дискотеке, обязательно приду.
Они уходили к дому, где осталось прозрачное платье Нюхи. Почти одного роста, Олега большой, с тяжелыми плечами. А она такая - комар-долгоножка. Инга улыбалась, лежа и разглядывая снизу уже далекие фигуры.
И ведь не поняла, что они родня, несмотря на внешнее сходство сына и матери. Почему? Ну да, он же такой - прекрасный. Везде-везде. А она была просто добрая спутница на ночной тропинке.
11
Небо туманилось легкой дымкой, и ветер шел с моря, свежел, расчесывая облачные пряди, комкал их, стаскивая в легкие, нежных очертаний облака и тогда побледневшее было солнце снова ярчало, брызгая светом. Такая тихая поутру морская гладь подернулась крупными грядками ряби, они превращались в череду бегущих на песок волн и кое-где на макушках вспенивались белые гребешки.
Обменявшись несколькими словами с Гордеем, что вернулся и снова ходил по хозяйству, точил старую тяпку, уставив ее между жилистых ног, Инга взяла оба фотоаппарата и, надев поверх купальника свой удобный сарафанчик, ушла к воде.
Села на сложенный коврик, устроилась удобнее, и стала медленно снимать, ловя в объектив волны, что набегали и набегали без устали. Такие регулярные, одна за одной, и такие разные в своей регулярности. Старая привычная камера удобно лежала в руке, Инга ее знала, и знала, когда плавно нажать спуск, чтоб не пропустить нужное состояние воды.
Волны, они такие. Сперва колеблется гладь, приподнимаясь и идя к берегу, вырастает мягким гребнем, украшенным пенкой. Потом заворачивается, словно оглядывая себя сверху, и закрутив макушку в пенный сверток, выкатывается к песку, хватая невидимыми водяными пальцами обрывки морской травы, горсти песчинок, мелкие ракушки и камушки. И - растекается, хлопнув себя о мокрую желтизну. Уползает обратно, прихватывая в обмен другую ракушечно-галечную мелочь.
Инга слышала, как волна говорит. И знала, под какое ее слово нужно придавить пальцем блестящую кнопку, чтоб не опоздать. Иногда правильный кадр получался слету. Толстый сверток, в разрывах которого видно тайное нутро, пустота, полная воздуха. Или - фейерверк белых капель, что в кадре повиснут на фоне воды, смешанной с набранным песком. Или длинные языки влаги на песке, обрамленные мелкими радужными пузырьками.
В этом было что-то шаманское, сидеть, слушать, встраиваться, будто ты сама - волна, совершающая вечную последовательность. И это возвращало ее на свое место в мире. Так же, как мерный шаг по степным тропам, или как уютное ночное сидение перед компьютером, когда на экране чередой идут отснятые снимки, и десяток исчезает, чтоб после оставить один, самый нужный, на котором мир, увиденный ею, его небольшой вроде бы кусочек, вдруг обретает свой голос.
Думать не буду, так думала она, откидывая со лба пряди и следя через видоискатель. Буду просто снимать. Нажала. Прислушалась. Нажала. Увидела за спинами мелких - очередную побольше. Прислушалась, нажала. Не успела, ничего, ждем дальше.
- Мом ушла ловить волны, - так докладывал Олега Виве, когда вместе с террасы смотрели на сидящую у воды темноволосую фигуру.
Тут, на просторных песках Татарской бухты ветру было, где погулять, а крупный песок, белеющий плоскими насыпями колючих круглых ракушек, делал воду прозрачной, почти белой.
Надо сделать отдельные папки, каждой воде свою, думала Инга, нажимая на спуск снова и снова. Цвет воды, форма волн и прибоя, оно такое разное - везде. Меняя позу, улыбнулась. Виртуальная уборка, как и обычная, с протиранием пыли и раскладыванием мелочей по местам, это так успокоительно. Привести в порядок свои снимки. Свой дом. Себя.
Она положила старую камеру и взяла новую, подаренную сыном. Но иногда заведенный порядок хочется нарушить. И нужно нарушить. Взять в руки новое. Злиться, что все непривычно, и вроде бы хуже, чем правильный давно устоявшийся порядок. Но уже знать - после эти изменения встроятся в ее мир, делая его больше. Но не выбрасывать старое. Петр сказал - будто не было ничего. Он выбрасывает. Берет новенькое, свежее, съедает кремовую розочку с куска торта, и, отвернувшись, уже торопится к следующему свежему, новому красивому. Наверное, в этом есть своя правда. Для кого-то. Но не ей она. Время ползет или несется вскачь, и вроде бы, всегда течет в одну сторону, неумолимо. Для нас, для людей. Но кто сказал, что мы знаем о нем все? Можно ли жить в коротком, постоянно ускользающем настоящем? Отшвыривая прошлое, которое, как бы, не пригодилось и вообще, ушло, потускнело, изменилось. Да полно! Так же, как нельзя жить только мечтой о будущем, или перебирая воспоминания, ей - Инге, не хватает краткого сегодня. Для ее - Инги - жизни. Пусть Петр объедается сладким сегодня. А ее сундуки пусть будут набиты прошлым, чтоб его можно было вынимать и разглядывать, восхищаясь или грустя.
Выкупавшись, она вернулась к дому. Улыбнулась в ответ на вопросительный взгляд Гордея, не стала ему ничего говорить об утреннем разговоре. Пусть просто видит - она успокоилась и кое-что в сундуке прошлого перетряхнула, укладывая удобнее. Конечно, Олега после еще будет думать, и наверняка страдать и обижаться, все же для мальчика отец это важно, очень важно. Но все же то, что узнал, оно не смертельно. Бывают у людей трагедии более злые, и пусть всякие несчастья обходят стороной ее любимого болтливого Оума.
- Борщ сам сварю, - распорядился Гордей, громыхая помятой, но уемистой алюминиевой кастрюлей.
- Я могу, картошки там…
- Не. На тот край сходи, дом четыре, ну, увидишь, зеленые такие ворота, с виноградом. Купи парням сметаны. Лиза корову держит хорошую. Банка вот чистая, в обмен отдашь. Денег-то есть?
- Да. Я куплю.
Она взяла полотняную сумку с пустой банкой, сунула в карман сарафанчика денежные бумажки. И под пристальным взглядом Гордея вышла через уличные ворота на единственную длинную улицу. Идя по пыльной, каменной от жары глине, передернула плечами. Чего он так смотрит, на нее? Будто что-то знает или хочет сказать, да никак не говорит.
Калитку в зеленых глянцевых воротах дома номер четыре открыла девочка лет десяти, с мокрой черной косой на плече мятой футболки, в розовых трикотажных штанишках и с пластмассовой щеткой в руке. Выслушав Ингу, закричала в аквариумный зеленый полумрак осененного виноградом двора:
- Тетя Лиза! Тут за сметаной.
Из-за угла времянки быстро вышла женщина, вытирая руки краем цветастого передника.
- Сметанки, - пропела сладким голосом, цепко оглядывая Ингины смуглые плечи и спутанные ветром волосы, - а то, конечно, сметанки. А яичек не надо ли? Или сальца? У нас свое. С прослоечкой. Не сало, чисто бисквит, прям хоть картину рисуй. А вы где отдыхаити? Вы у Гордея, да?
Она засмеялась, подталкивая Ингу за угол времянки, мелким четким смешком, отделяя паузами одинаковые ха-ха.
- Ха-ха-ха, - та то кто ж надоумил, вы такая с виду культурная женчина, а выбрали сарай сараем. Ха. Ха. Ха. Вы б ото лучше поглядели бы, у нас, к примеру, три комнаты, да еще домичек, отдельный. Толик исделал люкс, специально, там и кондишин, и душик свой, и туалет. А если подешевле, там комнаты, завтра как раз мои москвичи едут, одна и свободная. Поглядите?
За углом царила белая жара, виноград кончался на краю беседки, а перед входом в огород небольшое пространство было оформлено под детскую площадку с альпийской горкой. Стоял тут на новеньких плитках надувной бассейн с набросанными рядом игрушками. Толпились вдоль забора пластиковые стулья вокруг белого стола, и цветной зонтик кидал на столешницу радужную тень.
- У нас культурно, - гордо похвасталась Лиза, туже стягивая на талии передник, - мы ж понимаем. Вот - для деток. И чтоб вечерком посидеть, видите? Винца попить домашнева. У нас свое винцо, без сахара, чисто сухое, беленькое. И недорого. А тут, это я тут цветочки сажу, и горочка. Видите? Я вам визиточку сейчас.
Полная загорелая рука нырнула к животу, в карман передника, и Инге была вручена визиточка, с глянцевой картиночкой и телефонами.
- Да, - сказала она, суя ее в свой карман, - спасибо. Я отдам, если ко мне гости.
- А вы что ли не с Москвы? - скучно удивилась Лиза.
- Нет. Я в Керчи живу. Сюда с сыном приехала.
Хозяйка вздохнула с досадой. Но, минуту подумав, снова оживилась:
- Та, что у вас там в Керчи-то. Пролив, да заводы. Правильно вы приехали. И гостей сюда везите. Своих москвичей. Есть же у вас свои москвичи? - она засмеялась, всплескивая руками, - та они у всех есть. Ха. Ха. Ха…
Инга кивнула.
- У нас даже сайт есть, в интернете, - гордо сообщила ситцевая Лиза, подхватывая надувную лошадь и усаживая ее на стул в тенечке, - Мишка исделал, чтоб говорит, мама, все было цивильно. Чтоб люди ехали. Там адрес, у визиточке. Мы ж понимаем. Море у нас хорошее, но и чисто ж людЯм отдохнуть тоже надо, не на огороде же с картошкою. Ха. Ха. Ха.
Она секретно улыбнулась Инга и легонько повернула ее, показывая что-то, стоящее боком, сразу не увиденное.
- Тут вот, видите? Толик хотел, чтоб с бассейном фонтан и русалка, то брат мой, Толик, а мы с Сережею поговорили, и теперь этот, у нас. Ой, я не помню, как называется ж. На сайте оно есть. Ведь красота же?
Инга шагнула к высокой каменой стеле, увитой по неровным краям плетями ипомеи. И встала, чувствуя, как стремительно пересыхает горло. На шершавой поверхности желтого камня был высечен стремительный рисунок. От верхнего края вниз, к небольшой чаше, полной прозрачной воды, пикировали стрижи, крестами расправив острые крылья. И - несколькими штрихами - фигура ныряльщика, с руками, вытянутыми к озерцу в чаше. Мальчик и птицы. Сразу его и не разглядишь, такой же летучий.
- Кто? - медленно сказала Инга. Стрижи чиркали каменный воздух, делая его живым и просторным. Цвикали на лету, и один острым кончиком крыла касался напряженных ног мальчика.
- Кто? Это делал?
Лиза молчала. И повернувшись, Инга увидела похолодевшее лицо с крупными щеками и злой взгляд. Подумала мельком, она молодая, а я сразу не разглядела. И в ответ на молчание добавила настойчиво, а внутри уже все дрожало мелко:
- Сережа. Вы сказали - Сережа?
- Двадцать гривень сметана, - отрывисто ответила Лиза и, отвернувшись, быстро прошлепала резиновыми тапками к огороду, рванула дощатую дверь сарайки. Хлопнула внутри дверцей холодильника, а тот заурчал, трясясь.
Выйдя, молча ткнула Инге холодную тяжелую банку. И встала рядом, сверля ее глазами, общупывая стриженые густые волосы, смуглое лицо, плечи с тонкими лямочками.
- Лиза. Скажите. Мне очень надо. Кто это делал? Я…
- Надо ей! - закричала вдруг Лиза, дергая пояс передника, - надо ей, видите ль. Поздно хватилась. Нету его. И вообще, тьфу. Нужны вы мне. Вам надо. А мне - нет! Татьяна! Закрой ворота, за этой вот!
Отвернулась, берясь за штакетину огородной калитки.
Инга, прижимая к себе банку, подскочила, хватая упрямый локоть.
- Пожалуйста! Я его двадцать… двадцать лет ищу! Если он это. Просто скажите, когда? Когда был? Работал!
Лиза, как кошка отряхнула локоть, избавляясь от чужого касания. Ехидно сказала, почти пропела:
- Тому уже лет семь. Поздно ищете. А где сейчас знать не хочу. Тьфу.
Шагнув в коричневое пространство грядок, утыканных зеленью, заорала тоскливо-настойчиво:
- Цыпа-цы-ы-ыпа-цы-па-а!
Инга снова подошла к стеле. Тронула пальцем фигурку, лицо и откинутые тонкие волосы, еле намеченные. Девочка топталась в зеленом сумраке, продирая щеткой распущенные мокрые пряди, глядела с любопытством.
- Татьяна, - крикнула Лиза, не поворачиваясь, - закрыла, что ли? Неси мне ведерко, под морковку.
Инга с трудом оторвала глаза от стрижей и мальчика. Из спрятанной в барельефе трубки каплями стекала в чашу вода. Медленно, по одной крупной капле из пристального черного глазка в толще шершавого камня.
Уходя в зеленый сумрак, Инга оглянулась. На край чаши села деловитая трясогузка, качая длинным хвостом. И снялась, испуганная шумной троицей воробьев, что камушками валились прямо в озерцо, разбрызгивая сверкающие капли.
- Гордей, - сказала Инга, держа перед собой холодную тяжелую банку, - Гордей! Ты знал, да? Ты меня туда, к Лизе этой, ты нарочно! Ты чего молчишь, Гордей?