Услыхав про охлаждение к церкви, отец Анатолий поднялся, обнял юношу за плечи, вместе с тем и поднимая его, указал ему на иконы, плотно висевшие в его келье, и произнес: "Да ведь она нам мать. Когда ты молишься Богу, так и надо, как ты сказал, так и надо – ты и Он, больше никто, никого и ничего между вами, ты и Он. Но трудно одному. Ведь если дождь польет, град посыплет? Вот тебе и крыша над головой, и стены, и таинства. Она помогает устоять, она мать".
Тысячу раз слышал Илья всё это и давно не воспринимал их всерьез – сам сколько раз произносил скороговорочкой "кому церковь не мать…". Но тут эти же слова упали, точно угли, на самое дно корчащейся его, мерзнущей души. "Она мать", – всё повторял отец Анатолий, и Илья с изумлением ощущал: пелена, плотная и прочная, оборачивает его охладелое сердце, и весь он снова младенец – спеленут, согрет, защищен. Покров, который утратил он в своих ученых занятиях, отец Анатолий запросто, в несколько минут вернул ему! "Давай помолимся, Илюша", – говорил отец Анатолий. И молился тихо, тяжело опустившись перед иконами на колени. Илья тоже стоял на коленях рядом, но уже только плакал. "Любовь, вкусите и видите, любовь Божия – вот она какая, – вот что", – неслось у него в голове, но потом пропало и это, присутствие Божие заполнило маленькую келью и не оставило места больше ни для чего.
Он вернулся к себе в номер точно слепой, совершенно забыв о красивой соседке, молился полночи, затемно отправился на полунощницу. Каждое слово службы живым пламенем откликалось в нем, и хотелось молиться еще, дальше, подставляя душу поближе к этому очистительному божественному огню. В трапезной за обедом, на женской стороне, он увидел Анну Сергеевну и вспомнил с болью, что забыл спросить у отца Анатолия благословения на иночество. Тот, впрочем, пригласил его еще приходить. Тем же вечером Илья отправился к старцу снова. На этот раз батюшка говорил с ним совсем недолго. Только улыбался чуть, приговаривая непонятно: "Ну, вот, Илюша, видишь, как…" Видел, Илья видел теперь и знал, что никуда из Оптиной не пойдет. Попросил благословения на иночество, но отец Анатолий, глянув ему в глаза, отвечал с тихой усмешкой, что высок путь монашеский, да ведь кому-то и детей надо рожать, и учить этих самых детей – точными словами отца Герасима! Так что "в девках сидеть больше нечего, надо жениться и идти в ученые". Но ученое же у нас монашество? "В ученые попы", – уточнил отец Анатолий и уже хотел отпустить Илью, насыпая ему в горсть яблоки, как и вчера, но вчера он этого даже не заметил и долго вспоминал потом, откуда в карманах яблоки.
– Но где же мне искать невесту? – растерянно спросил Илья, не желая еще уходить, и услышал, что вот как раз невесту-то ему будет найти "проще пареной репы", именно это народное выражение и употребил старец. "Женись на той, какая первая понравится, – добавил старец, – долго не думай. На первой, что проймет!" Проймет? Но отец Анатолий уже выпроваживал его ласково. Приемная опять была полна страждущих.
Интересно, что и с Лизаветой Лавровной и Анютой старец говорил совершенно в том же духе, повторив несколько раз, что засиживаться Анне в девках не стоит и о монастыре речи тут нет, но и искать богатого жениха не нужно. "На ваш век, Лизаветушка, хватит", – видимо, подразумевая капиталы Сергея Парменыча, сказал старец. И уточнил, что выходить же замуж следует за первого же, на кого дочь всерьез положит глаз. А дальше уж Бог благословит.
Вечером паломники снова встретились в гостинице. Словоохотливая Лизавета Лавровна не преминула заметить, что Илья вчера куда-то пропал, а они ждали его чай пить, но что сегодня он "будто отмытый", присовокупив, что вот она, благодать старческая. Молодые люди переглянулись, улыбнулись друг другу и снова проговорили до позднего вечера. Следующий день они провели уже неразлучно, вместе посетили скитскую службу, источник, а перед самым отъездом явились к старцу вдвоем. Он благословил их на супружество, с каждым поговорил отдельно, а потом и двоим давал общие наставления, предсказав им что-то из ожидавшего их и предупредив о чем-то, отчего оба снова вышли заплаканные.
Спустя два месяца раб Божий Илья венчался Анне, а она ему. Венчание происходило в церкви Святого Власия в Ярославле.
Поначалу Сергей Парменыч, торговец мукой и крупами, считал это замужество пустой жениной причудой и возражал. Дело было неслыханное, с поповичами Сильвестровы от века не роднились, да к тому же ни кола у жениха ведь не было, ни двора. Но любимая Анюта выглядела по возвращении из Оптиной такой счастливой и словно бы распрямившейся. А главное, совершенно перестала и поминать об уходе в монастырь. Познакомившись с Ильей и поговорив с ним немного, Сергей Парменыч махнул рукой и согласился. Хотя до конца дней своих посматривал на зятя свысока. Но на приданое не поскупился, купил дочери деревянный дом с садом, террасой и мезонином. В нем молодые и стали жить-поживать. Этот дом и запечатлен на фотографии.
Илья вскоре был рукоположен в дьякона, затем в иерея и начал служить – в Успенском соборе. В 1918 году собор бомбила, но не разбомбила Красная Армия, в 1937 году он был взорван, 70 лет на месте его росли деревья, пока к 1000‑летию Ярославля не построили новый собор – неузнаваемый, на прежний совсем не похожий. В чём же смысл "восстановления"? В размерах! Новый собор крупнее, и в нем просторно и хорошо будет служить архиереям. Русь всё та же! Но не буду отвлекаться.
Анна Сергеевна тоже была не дикаркой, окончила Мариинскую ярославскую гимназию – отдавать дочерей в гимназию у состоятельных купцов стало принято – и вполне могла оценить образованность мужа, больше того: любовь его к чтению и ученым занятиям вызывала в ней глубокое уважение. Сама она тоже любила читать – русскую классику, любимыми ее писателями были Лев Толстой и Лесков, из поэтов она любила другого Толстого и неожиданно – Некрасова, многое знала из него наизусть.
Вместе с тем Анна Сергеевна имела, что называется, "детскую веру", не задававшую вопросов и во всём доверявшую Богу. На фотографии она единственная сидит – на невысокой табуретке, возле батюшки, в длинном сером платье: черты белого лица ровные, совершенно правильные, забранные в пучок волосы всё еще темны, но более ничего сказать невозможно. Матушка, несмотря на очевидную свою красоту в молодости, на фотографии получилась бледней и невыразительней других, точно к тому времени вся растворилась в муже и детях.
Это не мешало ей проявлять твердость и волю в ведении хозяйства, дом держался ею. Был у нее прекрасный сад, в котором росли яблони, груши, сливы, вишни – и всё созревало. Цветы она любила тоже, возле дома цвели клумбы, а в доме устроена была специальная горка, на которой росла герань, мирты, столетник, фикус, драцены. По окну вился по невидимой натянутой леске виноград. Однажды кто-то из прихожан, посетивший Святую землю, подарил отцу Илье громадную шишку кедра ливанского. Матушка вынула из шишки несколько орешков, посадила в горшок и вывела два деревца, которые потом пришлось пересадить в ее сад.
Обретя счастье в семейной жизни, отец Илья, как и заповедал ему старец Анатолий, не оставил занятий историей, но теперь они устремились в ярославское русло и на службу "обыкновенным людям". Он регулярно писал просветительские тексты в приложение к "Ярославским епархиальным ведомостям", занимался краеведением. Занятий наукой это заменило ему не целиком, но годы и новые заботы примирили батюшку со многим.
Он выписывал из столицы "Исторический вестник", "Русский архив", газету "Русские ведомости", преподавал в Ярославской семинарии, Мариинской гимназии, некоторое время – и в Демидовском лицее, был уважаем прихожанами и учениками, но в среде духовенства оставался одинок – все близкие приятели его были не из священников, а из светских историков и краеведов.
Федя (1888–1937)
Рядом с батюшкой на фотографии на ступень выше его стоит старший сын, белокурый Федя. Только ступенька делает Федю выше отца, был он крепким и невысоким, породой и осанкой в купеческую родню. Федя заснят в семинарской форме на пуговицах, которую надел специально для торжественного случая. Смотрит серьезно, ясно. Но даже сквозь выцветшую бледность фотографии угадывается румянец на щеках. Федя обладал отменным здоровьем, отлично плавал, быстро бегал, катался на велосипеде. Был он самым добрым и открытым в семье и всегда оставался любимцем матушки, от которой унаследовал цельный и неунывающий характер. Федя единственный из сыновей последовал стопами отца и пошел в духовное звание.
Так же, как и отец Илья, путь свой он начал в духовном училище, правда ярославском, куда поступил сразу во второе отделение. Азы наук Федя прошел дома, под руководством молодого и веселого дьякона Валериана Сидельникова, бурно хохотавшего над Федиными ошибками в латыни, но объяснявшего доходчиво и просто.
После живых уроков Сидельникова поначалу скучно и тяжко показалось Феде в училище. Телесные наказания были давно отменены, но дух в бурсе царил прежний: процветала зубрежка, главным рычагом воздействия на учеников оставались унижение, страх. Между преподавателями и сидевшими за партами мальчиками простиралась пропасть. В минуты особенно сильного волнения Федя, с детства еще, начинал слегка заикаться, отчего вскоре и получил прозвище Balbus. Был он физически крепок и мог за себя постоять, так что очень уж сильно его не донимали, и все-таки обидное прозвище не отклеилось от него до конца училища. Душа у него была нежной, и в первый год Федя чувствовал себя всегда готовым к обиде, боли, ходил, что называется, с опущенной головой. Тогда-то, десяти лет от роду, он и понял цену выражения "камень на душе". Этот камень ложился на душу, едва он отворял дверь училища.
Ни отцу, ни матери вникать во всё это не приходило и в голову, да он и сам никогда не нашел бы слов рассказать про училищную скуку, тяготу и обиды, тем более что отец так брезгливо и так удивленно сдвигал брови, когда Федя приносил плохие отметки, что вернее было молчать. Еще бы: сам-то батюшка всегда был лучшим! Федя это знал, знал, но не мог заставить себя учиться хорошенько – не так трудно ему было, как скучно. Так всё бы и продолжалось, если бы не странная, мимолетная встреча с Архангельским, учителем русского языка.
Наступил последний перед вакациями день. Занятий в училище уже не было, нужно было только сдать в библиотеку книги и получить задание на лето от этого самого Архангельского, который был Федей недоволен, перевел его в следующий класс с низшей оценкой и при том лишь условии, что всё лето Федя будет заниматься.
В преддверии рекреации мать велела Феде одеться понаряднее. Выдала ему свежую рубашку и новый, только что сшитый люстриновый пиджак с большими стеклянными пуговицами. Несмотря на близящуюся свободу, Федя был невесел. Медленно шел он по темному, пахнущему сыростью коридору первого этажа училища и думал, что задание наверняка будет большое, вот и сиди всё лето не вставая. И тут солнечный луч, как-то пробравшийся в плесневелую коридорную тьму, заиграл на его пуговицах. Пуговиц было шесть, и шесть ровных кружков света вспыхнули и заплясали на желтых стенах. Всё забыв, Федя стал двигать кружками по стенам, вниз и на потолок. Чуть подпрыгнул – и солнечные зайчики также резво скакнули вверх! Сдвинулся в сторону, и послушно сдвинулись кружки… Как вдруг чья-то фигура выросла прямо перед ним. Архангельский! Темнобородый, с черными быстрыми глазами, он, как видно, давно уже наблюдал за ним. Страшно сконфузился Федя, сейчас же принял скромный вид, опустил глаза. Но учитель… смеялся! И не сердито, а весело. Отсмеявшись, поманил Федю поближе, протянул ему грамматику: "Почитай летом эту книжку". Тут Архангельский снова улыбнулся, положил ему на голову ладонь, провел по коротко стриженным волосам и отпустил с Богом.
Это и было заданием на лето, которого Федя так боялся. Но книжка оказалась хороша, с интересными историями, картинками. И нежна была учительская ласка. Тот самый камень скатился с души, точно Федя вдруг прозрел. С той поры он полюбил русский язык, особенно письменные задания, и сочинения его стали первыми в классе. Понравились ему и география, и история, хорошо он стал успевать по математике и по языкам – словом, учился всё охотнее и лучше, пока не достиг того же, чего в свое время добился и отец Илья, – отправился учиться в Духовную академию, где иные преподаватели помнили Илюшу.
Правда, академия была уж не та, Феде пришлось быть свидетелем ее разгона – на глазах его увольняли лучших преподавателей. Он бежал за утешением в Зосимову пустынь – к игумену Герману и иеросхимонаху отцу Алексию, "принявшим его в свою любовь", как писал он в письме отцу. Отец Алексий, участвовавший потом в избрании патриарха Тихона, тогда еще не такой знаменитый, благословил Федю принять постриг, что он и сделал, получив при пострижении имя Серафим. По окончании академии иеромонах Серафим стал насельником московского Чудова монастыря, уже накануне революции сделался архимандритом, а вскоре после того пошел мученическим путем многих, путем арестов, ссылок, невыносимых страданий. Он погиб на Соловках в 1937 году. Помнившие его в один голос говорили о главном даре отца Серафима: благоговении.
Один человек, видевший его в ссылке, предшествующей Соловкам, так и написал о нем в своих записках: "Услышав, как служит отец архимандрит, на полянке, в лесу, я впервые всем сердцем ощутил страх Божий. Я воочию увидел – слушая, как давал он возгласы, как читал Евангелие, – что этот страх есть такое. Любовь и трепет. Так показал мне батюшка, и так я с тех пор и верю". Тот же автор пишет и о том, что отца Серафима никогда не видели обозленным, даже в самых жутких, унизительных и грязных ситуациях он умел хранить достоинство.
Лишь сестра его, моя мама, Ирина Ильинична Голубева доподлинно знала, как погиб брат, но не открыла этого и на одре смерти. "Слишком страшно! Нет, не надо повторять". В жизни она пересекалась с Федей совсем немного, он ведь был старше ее на 18 лет, но именно о нем говорила со слезами, повторяя: "золотое сердце", "святой человек".
Митя (1890–1920)
Рядом с Федей – Митя, высокий, с синими (как было известно) материнскими глазами, с мягкими русыми кудрями, еще не состриженными: фотографию делали летом. Митя был самым красивым в семье, но и самым озорным, бедовым. "Шило в заднице", – говорила про него моя бабушка Аня.
Вот и на фотографии он смотрит немного мимо камеры, в сторону, всем своим видом показывая: вот только отпустите меня! Мигом рвану на Волгу, нырять, ловить с ребятами лещей и колюшку, шарить под камнями, искать раков.
Митя был одарен артистическими талантами – хорошо пел, по настоянию отца на праздничных службах всегда стоял в церковном хоре, хотя сам этого не любил, это было мукой и скукой – распевать целую бесконечную службу да еще ходить на спевки. Митя и рисовал славно, особенно любимых своих солдатиков, а еще необыкновенно похоже изображал их няню, отца дьякона на именинах, торговца булавками, медведя, объевшегося медом. Отец Илья этих кривляний не поощрял, всегда обрывал очень резко. Но Митя не обижался, он мечтал стать вовсе не артистом, а военным, непременно полководцем, с детства он бредил подвигами, над изголовьем у него висел вырезанный из журнала портрет Суворова, у кровати вечно шагали и сражались оловянные солдатики. Был он первым драчуном среди мальчишек. И страстно завидовал их ярославским кадетам, завел даже себе среди них приятелей и верить не хотел, что жизнь их совсем не так празднична, как ему представлялось.
Начитавшись про переход Суворова через Альпы, Митя раздобыл охотничьи лыжи и катался на них зимой. Кататься на них было неудобно, но он терпел – тяжело в ученье… В метель делал себе парус за плечами, крепил кусок ткани на двух перекрещенных палках и мчался вперед. С лыжами Митя пижонил, мальчишки над ним посмеивались – лыжи были больше барской причудой, братья катались по-другому: к валенку привязывалась дощечка, другой ногой нужно было толкаться – получалось что-то вроде зимнего самоката.
Окончив училище и семинарию, Митя успел поучиться и в их Демидовском лицее. В священники идти он отказался наотрез. Отец с этим смирился, возложив все надежды на верного Федю. Но и в лицей Митя поступил тоже, кажется, оттого лишь, что учиться там особенно было не нужно, в народе про Демидовский говорили, что лучше всего там учат на бездельников. Из уст в уста передавались истории о том, как однажды из заносчивого Петербурга в лицей пришла корреспонденция с якобы случайно допущенной ошибкой. В адресе значилось: "Демидовский юридический музей".
Еще в семинарии Митя примкнул к кружку самых беспокойных учеников, писал под псевдонимом сатирические заметки в рукописный журнал, который тайно собирался в снятой комнате одного из мальчиков, – в журнале критиковались семинарские порядки и самые косные преподаватели, читать его давали только самым надежным товарищам.
Отец Илья знал о настроениях сына, не раз говорил с ним, повторял, что бунт – это гибель невинных людей, миллионов младенцев, стариков, женщин, это реки крови. Одни погибнут, но жизнь от этого не станет справедливее, он приводил ему примеры уже бывших в России бунтов и их последствий… ненадолго Митя с ним соглашался. Пока не поступил в лицей, где и стал законченным революционером. Подтолкнула его к этому одна история, самая обыкновенная, но в Мите она совершила переворот.
По Поволжью в очередной раз прокатился голод, в деревнях вымирали семьями, не имея помощи ниоткуда. У многих лицеистов родственники жили в голодающих деревнях и рассказывали жуткие подробности этого голода – доходило и до детской проституции за кусок хлеба, и до людоедства. Сидеть сложа руки было невозможно. Но что сделаешь, как помочь тысячам несчастных? Митя с товарищами долго совещались, пока не решили, наконец, организовать в Ярославском театре благотворительный спектакль в пользу голодающих. Сначала они отправились в театр, но там полный, смуглый антрепренер Коровецкий, недобро поглядывая на них маленькими глазками, отправил мальчиков к губернатору.
Совершенно не сомневаясь в успехе затеянного благородного дела, Митя и двое его друзей на следующий же день с утра пришли к губернатору на прием. Прождали его три часа и наконец были вызваны. Только по отдельности! Митю вызвали первым.