- А у меня румынский офицер на постое, кто туда полезет? Я его ещё попрошу заступаться за беззащитную женщину, у него, кажется, претензия изображать джентльмена. На лучшем французском попрошу, как-никак дама из дворянской семьи.
Так они и сделали. Алёшу, как оказалось, посвящать в дело утром не понадобилось: он с обезоруживающей прямотой признался, что не спал и подслушивал. Целый день он крутился возле подвала: выволок оттуда обломки стульев и рубил на виду у всего двора. Денщик даже помог ему расправиться с особо упругой гнутой спинкой, которая отскакивала от топора, как пружинная. Алёша одарил его благодарной детской улыбкой и, в свою очередь, помог ему разобраться, как зажигать кухонную плиту. Она у Петровых была с фокусами.
Анна с денщиком тихо-мирно разбирались с вещами: одну кастрюлю - им с капитаном, одну - ей с Алёшей, кофейник - туда, чайник - сюда. Потом денщик варил офицерский обед, а Анна оборудовала себе кухоньку в прихожей: там была летняя плита, поменьше, но зато и пожиравшая меньше дров. Её давно использовали только как подставку для примуса. Но когда кончился керосин, Анна порадовалась, что в тридцать пятом году Павел не позволил Олегу, тогда ещё пионеру, стащить в металлолом все колосники, конфорки и прочие её металлические части. Где они теперь, Павел и Олег? Воюют где-то под Москвой? А газеты пишут, что Моква уже окружена…
А мы газетам верить не будем, все газеты врут и всегда врали, и советские, и фашистские. Мы лучше ширмы поставим в "холодной", отгородим угол с диваном и кроватью, а то неудобно. Всё-таки проходная, как спать ложиться? И посмотрим, как там Алёша.
Алёша успел по-хитрому переложить дрова, так что от входа освобождённого дальнего угла не было видно, пристроил там подобие столика из обрезков досок на кирпичах и, неизвестно из каких запасов, притащил четыре свечи и огарочек.
Муся, покрикивая на притихших малышей, спешно паковала их вещички в две кошелки. На дно одной она сгребла ценные вещи: серебряные ложечки, часы-луковицу с боем на цепочке, своё золотое колечко… Мимолетно подумала, что примерно так она собиралась бы и в гетто. Но, поскольку все-таки не в гетто, она еще взяла эмалированное ведро с крышкой, запихнув в него одеяло и обвязав, чтоб крышка не звякала при переносе. Тут она на Алёшину распорядительность не надеялась. У таких мальчишек ветер в голове свистит между приключенческими романами. Такие головы предусмотреть, что живым людям и в туалет нужно, а из подвала вылезать нельзя будет несколько дней, никак не способны. Об этом в романтических приключениях не пишут. Там только на шпагах дерутся или палят из пистолетов.
Ночной переход удался, как по писаному. Малыши, заранее нашпигованные инструкциями про полное молчание и абсолютное послушание, не пикнули. Только Маня, упрямо сделав губки подковой, потащила за собой шёлкового клоуна, а скандалить было не время. Ведро не звякнуло.
А умница-Алёша еще умудрился загодя затащить в подвал несколько подушек и стеганую перину. Так что, когда ближе к утру пошёл снег, Маня и Петрик спали, отгороженные дровами и одеялами от всего мира, как в тёплом гнёздышке. А Муся сидела, закутавшись в драповое пальто, и жалела, что не верит в Бога и не знает никаких молитв. А то могла бы целый день, первый за много месяцев, когда ей абсолютно нечего было делать, тихонько молиться. И надеяться, что где-нибудь на небесах станут эти молитвы слушать. Спать она всё равно не могла. Это был день отправки в гетто. И многие, она знала, собирались туда. И, наверное, уже шли.
Это шествие, растянувшееся на целый день, потрясло Мясоедовскую улицу. Настолько, что на дядю Шуру и тетю Веру так-таки никто и не донёс, когда у них, бездетных, родилась вдруг дочка Лялечка, сразу месяцев шести, с двумя зубками в крошечном ротике. Очень умненькая девочка с самого начала: другая бы орала в палисаднике, под снежком, в мокрых пеленках. А эта только пыхтела себе и кривила мордочку, пока дядя Шура не открыл дверь.
Советские продовольственные карточки были теперь, разумеется, недействительны. Оставшееся в городе население, при смене власти оказавшееся поголовно безработным, должно было кормиться, как знает. То есть на базарах. С хуторов теперь был подвоз, и в принципе можно было выменять зеркало в бронзовой раме на хороший шмат сала или шубу на увесистый бидон подсолнечного масла. На базаре было не вполне безопасно, потому что патрули взяли моду стрелять воров, и пулю им было выпустить проще, чем на чужом языке вести разбирательство. На Привозе подстрелили мальчишку-газетчика, потому что он бежал, неся торбу. В торбе были газеты, но мальчишка почему-то в тот момент не орал, выкрикивая заголовки, так что со стороны это, действительно, могло вызывать подозрения.
Света слёту усвоила урок. Чтобы бежать по базару, да и по улице, лучше всего иметь на всякий случай торбу с парой газет и кричать позвонче про сногсшибательные известия.
- Приезд маршала Антонеску! Приезжает Антонеску! Кровавые сцены на Канатной улице! Муж убил тещу кочергой! - заливалась она. И с этим криком чуть не налетела на мальчишку, дёрнувшегося ей навстречу.
- Светка! Ты где пропадала? - обрадовался Алёша. Потому что это была несомненная Света, только теперь не в голубом платье, а в мужском пиджаке с подвёрнутыми рукавами и в сатиновых спортивных шароварах. Он её раньше по бегу узнал: она что-то такое волнистое делала спиной, когда бежала. А потом уж по голосу. А потом уже по всему.
Света быстренько стрельнула глазами через плечо: нет, никто не гнался и не кричал "держи её!". Тогда она и себе позволила обрадоваться:
- Привет! Ты чего тут делаешь?
- Даю уроки бальных танцев, - отрезал Алеша, как мама обычно отвечала на глупые вопросы. Через плечо у него висела облезлая чернобурка, которую тетя Муся просила поскорее достать из сундука и обменять на еду, пока никто не залез в их опустевшую квартиру.
- Нет, а ты-то куда подевалась? Из вашего окна, я забегал, какой-то жлоб выглядывает.
Света ему сообщила, почему она там больше не живёт. Кратенько.
- Ой, а что ж вы всё это время ели? - ужаснулся Алёша.
- Раньше шелковицу, а потом на пустых дачах яблоки искали. И картошку. А как пошел снег - приходится коммерцией заниматься, - невинно ответила Света.
- А живёте где?
Были в одной квартире, только потом дворничиха тамошняя, ещё при наших, начала приставать: откуда мы взялись да где родители. Я развалку классную нашла, там в подвал не затекает, и никто не лазит, потому что там был магазин, и всё давно растащили. Только холодно там сейчас. Думаю походить поискать комнатку, теперь в НКВД не отведут. Только перебираться - целая морока: ещё пока найдешь хорошее место… И жрать же надо каждый день. Просто руки не доходят. Вот ты не знаешь, куда можно сунуться, где печка есть, и ещё никто не влез?
- Я поищу. Где тебя-то найти? Ты всегда тут газеты продаешь?
- Газеты - это так, мелочи, усмехнулась Света, - я с этим завязывать думаю. Как раз голос на холоде застудишь, а тут один караим открыл бодегу… Ну что ты, как ребёнок! Караим - это такой еврей, только у него документы, что он караим… национальность такая, им жить можно, а документы такие больших денег стоят, понятно? А бодега - это такая пивная с понтом ресторан. Так мне там через вечер платят, чтоб я пела с танцами. В балеринской пачке. Наверное, из балетной школы уперли, в неё никто взрослый не влазит. Я как прихожу, переодеваюсь, и ещё на меня ленточки навязывают. А хозяин - жмот, сам платит шиши, а сам ругается, что я тощая, как велосипед. И еще нудит, что я пою не по системе Станиславского. Ну, что мало переживаю и забываю лыбиться. Нет, надо серьёзно коммерцией заняться. У тебя уже дело есть какое-то?
- Нет пока.
- Ну, чернобурок твоей маме надолго не хватит, - скептически заметила Света.
Это Алеша и сам знал, что не хватит.
- А Гав с тобой? - спросил он, чтобы сменить тему.
- О-о, Гав! - заулыбалась Света. - Гав молодец! И спать с ним - знаешь, как тепло? Мы бы без него уже дуба дали, а так Андрейка даже не кашляет.
- А как ты его кормишь? - поинтересовался Алеша.
- Это ещё кто кого кормит, - сделала Света хитрющие глаза, и в подробности вдаваться не стала.
Но, видимо, Гав кормил Свету не очень сытно, потому что щеки у неё были запавшие. Даже когда она улыбалась.
- Ты, Светка, молодец. Ты знаешь что, ты не пропадай больше. Мы всё там же живём, только у нас теперь румын на постое, так ты не пугайся. Не, он вроде не вредный. Не трогает нас. А вот что, давай приходи завтра утром, посвисти, и я вылезу. Пойдем в нашу берлогу, помнишь, где от гицелей прятались? Разговор есть. В такое время лучше вместе держаться, - сказал Алеша по-взрослому, как тетя Муся.
Но в условленное время Света не пришла. Потому что в то утро на Маразлиевской взлетел на воздух румынский штаб, вместе с новым комендантом Одессы и кучей всякого их прочего командования. Антонеску просто повезло, что он ещё не приехал. По городу начались облавы, на улицах хватали кого попало. Вешали в Александровском садике, с барабанным боем. Лучше было несколько дней отсидеться, не шляться по улицам. А то, если даже не попадешь в заложники - то погонят смотреть, как вешают. Детям тоже полагалось присутствовать.
А в другом садике, где раньше вешали, теперь казнили из пулемётов. Потому что трудно было поставить виселицы сразу на триста человек. А деревьев тоже не хватало.
ГЛАВА 5
Несколько дней Алёша не рисковал бегать на базар. И мама не ходила. У них было ещё полмешка фасоли, можно было обойтись. А для Мани и Петрика Анна выменяла у тетки из соседнего двора почти полную баночку жидкого сливового повидла. Бедная Муся, столько дней в подвале, и надо делать, чтоб дети молчали и не скакали там.
Но Алёша, спускавшийся в подвал, знал больше мамы. Маня и всегда была подвижнее Петрика, и теперь от сидения начала капризничать. Хныкала, просила разных разностей. Петушка на палочке она хотела, и доводила Мусю этим петушком второй день. Так что Алёша вытащил из-под дров серебряную ложку, что нашёл на развалке, и отправился-таки на базар. Ложка была тяжёлая, столовая, и Алёша очень хотел, чтоб это оказалось настоящее серебро. На эту ложку была вся его надежда.
Взрослые не всегда понимают самые простые вещи. Они понимают только, что полезно, и что нельзя, и всякое такое. Петушок на палочке - не еда, а баловство, они считают. И никогда не купят, если можно взамен купить фасоль. А что человеку может быть нужна радость, больше всякой еды и всякой пользы, и сейчас, а не завтра, и так нужна - хоть умри - это до них не доходит.
Он остановился перед подъездом, чтобы на свету рассмотреть ложку. На серебре должна быть проба, но как она выглядит - Алёша не знал. Там на ручке были какие-то мелкие вмятинки, вроде как штампик. Может, это проба и есть?
- Почём отдашь, хороший мальчик? - услышал он над собой и дернулся.
Над ним стоял дядя Стася Бубырь с четвертого этажа. Он теперь, при румынах, стал вроде как управдом. Ходил по квартирам с важным видом, составлял списки жильцов. Румынам - и офицерам, и солдатам - "делал уважение": снимал кепку и кланялся. А перед жильцами надувал морду. С понтом он большое начальство. Провел румын по всем квартирам с обыском. Кой-чего не досчитались после этого обыска в каждой квартире. И уже гонял жильцов по списку на расчистку двора и мостовой, и уже звучало ему в спину "полицай" - тихим, бессильным шёпотом. К Петровым он не совался: у них офицер стоял, так что и Анне он кланялся во дворе. На всякий случай. И теперь он с интересом смотрел на Алёшину ложку. А Алёша дёрнулся по-глупому, и от Бубыря это не ускользнуло.
- А мама твоя знает за эту ложку?
- Какое ваше дело? - огрызнулся Алеша и устремился в подъезд.
- Ну, бежи, бежи. А кто ж будет с вашего подвала ведро до сортира выносить? - раздались ему вслед невыносимо страшные слова. Уследил-таки, паскуда! И что теперь будет?
Бубырь подошел к Алёше и вынул ложку из его ослабевшей руки уже по-хозяйски. Покрутил, попробовал на зуб.
- Годится. Завтра штоб остальные были, понял? У в полном комплекте. А то я буду сердитый.
И потрепал, подлец, Алёшу по плечу. И ушел. С ложкой.
Мама строчила на ножной машинке "Зингер", когда Алёша тихо вошел и стал над ней с отчаянными глазами.
Той же ночью Мусю с детьми перевели в "берлогу". Тут уж было не до секретов и тайн: запросто следующим же утром их могли расстрелять за укрывательство. Потому обе мамы от слова "катакомбы" в особый ужас не пришли, и лишних вопросов задавать не стали.
В "берлоге" было, с одной стороны, гораздо лучше, чем в подвале. Потому что в катакомбах, каждый знает, пятнадцать градусов и зимой, и летом. Да и попросторнее: "берлога" была небольшая камера, размером с кухню. И всё-таки было, где размяться, и где попрыгать детям. С другой стороны, из "берлоги" шёл ход еще куда-то вниз, в тихую темноту, и оттуда тянуло неуютным сквознячком. А может, никакого сквознячка и не было, но казалось, что тянет. Постоянно и спиной, и затылком ощущалась эта черная дыра. Будто она ждала и заманивала в себя. Куда ведёт этот ход - дети разведать не успели, они и "берлогу" нашли как раз перед войной. Но намеревались. А уж это мамам совсем не улыбалось.
Про катакомбы ходили страшные слухи. Они, как говорили, шли под всем городом, запутанные, как лабиринт. Когда-то они начинались как каменоломни, там добывали ракушечник, из которого весь город и был построен. Потом дополнительные ходы пробивали контрабандисты: выносить товары из города за черту "порто-франко". Потом они ещё усложнялись: вся нелегальная, воровская, бандитская деятельность многих поколений городского преступного мира требовала секретных коммуникаций. Иногда ходы заваливались, иногда люди там пропадали бесследно: по той или иной причине. А найти заблудившегося шансов не было. Полностью эту сложную многоярусную сеть никто не знал, да она и не была сплошной. Вовсе не каждый ход тянулся аж до самого села Усатова - главных каменоломен. Иногда всего коридора было на пару кварталов, но и так далеко несведущему человеку заходить не следовало.
В чём советская милиция с царской полицией была единодушна - это в политике относительно катакомб. Если находили туда ход из какого-нибудь городского двора или подвала - этот ход немедленно закупоривали, замуровывали, застраивали так, чтоб и духу его не осталось. И обе мамы в иное время от души согласились бы с обоими учреждениями.
Так или иначе, куда вёл коридор, было неизвестно. А выход из "берлоги" был через узкий, с двумя поворотами, лаз. В подвал вечно больной бабы Дуси, где только у самой двери лежал когда-то уголь, а теперь дрова. А дальше было нагромождение всякого барахла, накопившегося, казалось, с самого сотворения мира. Неудивительно, что Дуся, чью семью разметало ещё в гражданскую: и по тому свету, и по этому - вглубь подвала не посягала соваться. А подвал её выходил в тупиковую часть двора: этакое гулкое ущелье между высокими домами, ведущее в дворовый туалет. Тупик же, по которому в любое время может кто-то пройти - не самое хорошее место, если надо прятаться. Можно и попасться. А воду и припасы как носить?
Всё это, впрочем, можно было сообразить потом. Румыны, по счастью, по-русски не понимали. И Алёша чувствовал, что дома у мамы найдется пара-другая вопросов.
Действительно, дома ему пришлось почти все честно рассказать и пообещать, что он не будет соваться в тот коридор без разрешения. Но что у них есть план катакомб, который Маня и Петрик нашли на антресолях в папиных бумагах - Алёша благоразумно промолчал. Чтоб не волновать маму - это раз. И, кроме того, в плане ещё предстояло разобраться. Дядя Яков когда-то был революционным подпольщиком, но, похоже, это не обязывало его к хорошему почерку. Записи возле значков и стрелочек ещё надо было понять. И как стыкуются страницы этой обтрёпанной клетчатой тетрадки - тоже. И заодно - где именно на плане обозначен выход в подвал бабы Дуси.
Зато как они сделали со Светой этого Бубыря, как они сделали! День Бубырь прождал, а на следующий Алеша с наслаждением сказал ему все слова, которые мамы запрещают говорить приличным мальчикам. Бубырь раньше опешил, а потом страшно разозлился и побежал прямо к их квартире, заколотил в дверь. А румынский капитан был как раз дома, и, морщась, слушал брызжущую речь Бубыря:
- Ваше благородие, ахтунг… Они там жидов прятают. Или еще кого…
Румын повел плечами и хотел уже уйти в дом, но Бубырь ухватил его за рукав:
- Юде! Юде! Партизане! - заорал он на весь двор, тыча пальцем в наклонную дверь подвала.
Это уже и румыну было понятно, и он обратился за разъяснениями к Анне.
- Мадам, там кто-нибудь есть?
- Мосье Тириеску, там дрова, - с достоинством ответила Анна, не поведя бровью. Она достала из ящика стола ключ от замка и дала офицеру. Офицер покрутил этот ключ и сунул его Бубырю: открывай, мол.
- Счас, ваше благородие, айн момент…
И завозился над замком. Полязгал, открыл и распахнул дверь. Наклонился над ступеньками и заорал, почему-то на немецкий манер:
- Вылезайт!
Из подвала никто не ответил, а лезть туда Бубырю как-то расхотелось. Тут он наконец сообразил: мало ли кто там сидит, а ну как стрельнут? Терять-то им теперь нечего… Но господин капитан, всё с той же брезгливой миной, повел пальцем: полезай, мол. А сам достал, на всякий случай, пистолет.
И Бубырь пошел-таки вниз, загремел там дровами, а потом, конечно, взвыл не своим голосом. Вылетел он оттуда явно не с той скоростью, с которой намеревался. Потому что, яростно вцепившись ему в плечо, на нём висел глухо рокочущий Гав. И, хотя Алёша очень хотел, чтоб Гав успел перехватить Бубыря за горло, он сообразил, что румын запросто может выпалить из своего пистолета, и заорал:
- Пиль! Беги!
А из подъезда отозвался Светин зов:
- Гав! Гав!
Тут уж пёс рванул к подъезду огромными скачками, а Алёша сел на землю и разрыдался:
- Собачка! Моя собачка!
Из-под пальцев он любовался на Бубыря: Гав успел-таки его основательно подрать, и тот крутился на месте, подвывая и размазывая кровь.
Анна, не посвящённая в заговор, вполне натурально трясла Алешу за плечи:
- Откуда там это чудовище, Алёша? Алёша!
- Моя собачка, - заливался Алёша слезами из слюней, которые он успел наплевать в ладонь, - она теперь убежала!
Румын хохотал, и его денщик тоже. Они просто за бока держались, и Бубырь, не дождавшись сочувствия, потащился к своему подъезду. За дощатым столом под каштанами, на котором когда-то по вечерам мужики двора играли в домино, сидели румынские солдаты, делили пачки табака. Они тоже хохотали теперь, мотая головами в дурацких своих пилотках, и с ними хохотали высунувшиеся из окон жильцы, и смех отдавался в ледяном колодце двора.
Анна в сердцах ухватила Алёшу за шиворот и пихнула в дверь:
- Марш домой, хулиган!
Но капитан Тириеску мягко взял её под локоть: