- Не сердитесь на ребенка, мадам. О, я понимаю: я сам хотел собаку, когда был мальчик. И моя бедная мама тоже мне не позволяла. Ах, детство, детство, оно так скоро проходит. "Соба-чка" - вполне чисто повторил он уже по-русски, и снова засмеялся.
Ещё много месяцев румынские солдаты, стоящие в их дворе, видя Алёшу, говорили: "соба-чка" и ухмылялись. Видимо, были благодарны за доставленное удовольствие. Трудно сказать, почему, но что-то смягчилось в отношениях расквартированных во дворе румын и жильцов после этого общего смеха. Может, потому, что смех на всех языках звучит одинаково. Может, потому, что обе стороны, как оказалось, равно презирали Бубыря. А теперь, после ложной тревоги, румыны ему не особенно и верили. Квартиры больше они не обыскивали: какие тут могут быть "партизанен"? То есть, вообще в городе могут быть, но не в "нашем дворе". Обжились, освоились и почитали себя счастливыми: у каждого ли солдата есть "наш двор" на такое долгое время? Тут в спину не стреляют. Тут, если кто в подвале и сидит, то "соба-чка".
И, хотя Бубырь похаживал в префектуру и даже имел какую-то постоянную работу в одном из многочисленных новых учреждений, все знали: лушпайка он, а не начальство. А во дворе постепенно начались с румынами торговые отношения: у румын была еда, у жильцов ещё оставались кой-какие вещи. К торговле и обменам румыны проявляли большой интерес. И даже азарт. Будто и не фашисты вовсе, а нормальные люди.
Виселицы всё стояли, и с них долго, долго, не снимали окоченевшие на морозе тела. Газеты выходили с указами один свирепей другого. Про катакомбы тоже: кто знает, где туда входы - сообщить, за сокрытие - расстрел. И патрули хватали прохожих просле десяти часов вечера. И опять гнали в гетто, на этот раз в Дальницкое, оставшихся евреев. Ими же была заполнена до разрыва городская тюрьма.
Но, каким-то образом, в глазах населения двора произошло разделение: те, что вешают, и устраивают облавы на базарах - это другие румыны. И вообще немцы. У них же всем заправляют немцы, даром что Транснистрия. А "наши" румыны, те, что тут живут, они почти безобидные. Жуликоватая нация, что и говорить. И торгаши похлеще наших. Хоть что продадут и выменяют, как только до сих пор при оружии…
Но отдают картофельные очистки дворовой мелкоте, и по вечерам поют что-то грустное, и вообще у них, по временам, совершенно человеческие лица.
А всё-таки все девочки-подростки во дворе оказались больными: у кого было зелёнкой перемазано лицо, а у кого наглухо, через нос, забинтовано. Солдатское дело известное, а бережёного Бог бережет. Но когда семнадцатилетняя Рита из четырнадцатой квартиры беречься не стала, а, наоборот, завертела кудри штопором и стала пропадать по целым дням явно не на базаре, её никто особенно не осудил. Одна девчонка, с безногим дедом - как ей крутиться?
Все-таки этот коридор надо было разведать. Алеша был почти уверен, что именно бабы Дусин ход в катакомбы и обозначен на второй странице плана лиловым крестиком, на других выходах таких крестиков не было. А если принять эту гипотезу, то выходило, что спуститься по коридору, дойти до развилки и взять вправо - и там кружок, над которым надписано "колодец". Вот было бы здорово воду снаружи не таскать! А ещё за два поворота - выход, отмеченный галочкой. Это ж можно будет незаметно всех вывести, а там - найдем пустую квартиру, тетя Муся начнёт как-нибудь зарабатывать, а малыши будут сидеть у печки. И помыть их можно будет, наконец, и обстирать по-человечески. Чтоб не прятать за ширмой детское бельишко, сдёргивая с веревочки каждый раз, как мужские шаги в дверях. А то, легко сказать - троих укрывать. А обеспечение? Они с мамой уже из сил выбиваются.
Мама теперь шьет целыми днями. Ей один дядька материал приносит и нитки, а она делает стеганые "чуни". Это вроде валенки такие ватные, к ним потом приделывают подошвы из старых автомобильных шин, и на базаре идёт - за милую душу. Дядька маме неплохо платит, потому что редко какая машинка через вату строчит, а мамин "Зингер"- старый, дореволюционный ещё. Он хоть фанеру прошьёт. Раз в день, чаще не получается, спускается мама в "берлогу". Несет, что можно спрятать под пальто. Остальное - на Алёше. Света иногда покупает для них на базаре, что надо, приносит. Но у неё же еще Андрейка на руках. Заработай поди ему в клюв, да ещё и воспитывай. Куда тут чужим людям помогать. Хоть она и не жалуется.
Батарейки от старого фонарика давно кончились, но оставалось главное сокровище: фонарик-динамка. Сколько хочешь, столько вжикай, и будет гореть. Как ни крути, идти надо, а раз так, то и откладывать нечего. Стороны света на плане обозначены, а компас можно позаимствовать у румына. Он всегда на рояле лежит, и ни разу Алёша не видел, чтобы тот им пользовался. Только, значит, надо идти, когда румына дома нет. А то вдруг хватится.
Света в тот день принесла в "берлогу" царское угощение: целую связку баранок. Невероятно было, что остались ещё на свете баранки, но факт оставался фактом: на Новом базаре стояла баба, в белом платочке поверх пухового, вся обвешанная этими связками. И сипло голосила: - Бублички!
Место для "хипеса" было самое удачное. Света, дождавшись, пока к бабе подойдет покупатель и начнёт торговаться, вытащила из торбы газету, свернула трубочкой, и завопила:
- Покупайте газету "Молва"! Сенсационные новости!
Она ловко поскользнулась на обледеневшей дорожке и въехала прямо в бабу с покупателем, сбив обоих с ног. Пока баба, ругаясь, подбирала рассыпавшиеся связки, Гав свое дело знал: налетел серым вихрем и умчался с одной в зубах. А Света знала, что он её будет ждать за воротами. В довершение удачи, она ещё и продала последние два номера "Молвы": рассчиталась на сегодня, а ещё только одиннадцать часов. Так что они с Гавом появились в "берлоге" королями.
- Эй, сидельцы, это я, Света! Зажгите коптилку, тетя Муся, я чего вам принесла!
Загорелся слабенький огонёк: деревянное масло экономили, и зажигали коптилку только на время еды. Маня с Петриком зачирикали, потянулись тонкими ручками:
- Бублики! Ой, мама, бублики! И Гавчик пришел!
От восторга они не знали, что раньше делать: налетать на угощение или с Гавом обниматься. Гав был тут редкий гость: поди такую собачищу через двор незаметно проведи. Мальчишка-газетчик - другое дело. Весь город ими полон, и они то и дело забегают во дворовые туалеты: весь-то день на улице.
А Муся баранок как и не заметила, сразу тревожно зашептала:
- Ой, Светочка, я так волнуюсь! Алёша ушел туда, и давно.
Она повела головой в сторону запретного коридора.
- Мы туда ходим, ну, недалеко, там заворотик такой… ну, по делам… И Алёша пришел, и пошел, вроде как на минуточку, и не возвращается. Я же говорю: давно. Час. Или два. А я детей боюсь оставить, и коптилка одна…
Свете не надо было объяснять, что это значит.
- Тетя Муся, у вас тут свечка есть, запасная. Давайте её сюда, а у меня зажигалка, не беспокойтесь. Мы сейчас, не волнуйтесь, сидите. Можно ваш шарфик взять?
И скомандовала Гаву:
- Гав, Алёшу ищи!
Ей и в голову не пришло дать ему что-нибудь Алёшино понюхать. Что он, идиот? Он Алёшу и так знает. Обвязала ему шею тети Мусиным шарфиком. Так-то Гав на поводке не ходил, но в темноте лучше держаться друг за друга.
Алёша чего угодно ожидал, но только не того, что развилка окажется тройной. Он взял в крайнюю справа и, наверное, ошибся. Уже обе руки вжикать устали, а колодца никакого не было, а коридор почему-то заворачивал на север, хотя на плане должен он был идти к западу. И какая-то новая развилка оказалась, на плане не обозначенная. Может, он уже зашёл туда, где другая страница? Он стал рассматривать проклятый план, но ничего не мог сообразить. И тут случилась настоящая беда: фонарик погас. Алеша яростно нажимал на ручку, и слышал вжиканье, но света не было. Лампочка, что ли, перегорела? Как же он не подумал взять запасную лампочку! Из старого фонарика можно было выкрутить.
Теперь он стоял в полной темноте, только компас слабенько светился циферблатом. Надо было идти обратно. Он шел на север, так? Пошли теперь на юг. Он осторожно развернулся, но нащупал пальцами глухую стену, и ему стало страшно. Так страшно, как никогда в жизни. Кричать и плакать было бы, впрочем, еще страшнее. Он пошел вдоль стены, ощупывая её дрожащими руками.
А, вот он, проход! Тьфу ты, трус, паникер! Обалдуй. Пыльным мешком из-за угла притыренный… Он ругал себя, и от этого становилось легче. Проход почему-то пошёл кверху, как Алёше показалось. Теперь он шёл, ведя пальцами по левой стене. И скоро опять нащупал пустоту. Там была еще одна развилка, которой он что-то не помнил. И на план не посмотреть… Спокойно, спокойно… Ты заблудился, спокойно… Сядь и подумай, что делать дальше. Дурак. Идиот. Но это почему-то перестало помогать, и на Алешу всей тяжестью навалилась огромная темнота.
Гав уверенно тянул Свету по коридорам. Она, во всем положась на собачье чутьё, даже не пыталась сориентироваться и запоминать дорогу. Да и невозможно было: они шли в темноте, а свечку Света решила зажигать только в самом крайнем случае. Куда-то они сворачивали, шли то вверх, то вниз, очень долго: Час. Или два. Потому что у них не было часов, а то бы они знали, что - пятнадцать минут. В полной темноте и тишине. Света слышала, как стучит её сердце: очень громко. Как будильник. И вдруг Гав как дёрнул, еле Света шарфик удержала. И заколотил хвостом по её бедру: крепко, как палкой.
- Подожди, Гав, подожди.
Она нашарила зажигалку и зажгла свечку. Дрожащий круг, очень яркий после темноты, осветил низкий свод. Взрослому тут бы уже пришлось нагибаться. А Гав всё тянул и даже поскуливал.
Сдавленным голосом (страшно было почему-то здесь кричать) Света стала звать:
- Алёша! Алёша!
И - за Гавом, так быстро, как только можно было, чтоб не загасить свечку.
Они нашли его, они его нашли! Гав прыгал и целовал обоих, потому что собаки вообще не стесняются. А люди в одиннадцать лет нежностей не понимают. Света ткнула Алёшу кулаком в бок, тот её в плечо. Гав - другое дело, Гава можно было гладить и хвалить, и путаться пальцами в его шерсти, сталкиваясь руками. Наконец, опомнились: надо было еще отсюда выбраться.
- Гавчик! Назад!
Но Гав, так же уверенно, потянул вовсе не ту сторону, откуда они пришли. Алёша заколебался, и Света ему прошипела:
- Иди, куда ведут! Гав тебя умнее в тысячу раз.
Теперь туннель точно шел вверх, одновременно сужаясь, а потом каменные ступеньки привели к квадратному отверстию, прикрытому деревянной крышкой. И через её щели пробивался молочный дневной свет. Над ней был полуразваленный свод, а из него можно было вскарабкаться в огромный бетоннный зал, издырявленный так, что ветер гулял. А уж оттуда выбраться по битым камням на поверхность. Это был другой выход, не в подвал тети Наты.
Они осторожненько высунулись. Все вокруг было раскорёжено, будто тут черти плясали. Гнутые балки, сажа, обгорелый бетон… Это явно была развалка, причем не жилого дома. Магазин тут был, или что? Но что бы ни было - сюда случилось прямое попадание, дело ясное. Или наши взорвали, уходя, вот и открылся под зданием старый ход.
- Где же это мы?
Даже знакомую улицу можно не узнать, если выглядывать осторожненько из-за обваленной стены. Они не сразу догадались, что это Ришельевская. А потом поняли: вон же туда - к Дерибасовской, а туда - к вокзалу! Плохо, что место людное, патрули здесь шляются. А вообще - хорошо: выход есть.
Они не решились идти вниз, в катакомбы. Поверху все-таки было скорей добежать. А прохожих было немного на обледенелой, ветром продутой улице, и они благополучно вылезли, и пошли: им обоим было пока по дороге. Патрули у них документы не проверяли. Какие у детей паспорта? Поначалу ещё велено было проверять детские метрики, но давно уже бросили это дело. В советских метриках всё равно национальность не указана: как проверишь?
А если б и могли проверить - криминала бы не обнаружили. Не евреи, да к тому же у обоих отцы реперессированы коммунистами. Нормальные мальчишки-газетчики. Продали газеты и идут себе. Один в ушанке, другой в кепке. Не возбраняется. Даже если один - переодетая девчонка. В чём только не ходит местное население в эту зиму. Пёс, правда, с ними здоровый. Но и собакам ходить по улицам префектура не запрещет. А для потехи пульнуть по нему охоты не возникало. Такой с первой пули не сдохнет. И со второй тоже. Такой и подыхая допрыгнет, и зубов не расцепит.
Полная раскрываемость преступлений, включая кражи, бывает только в книжках для младшего школьного возраста. В назидательных целях. Так что Алёша, в полном сознании, что его первая настоящая кража обошлась благополучно, и законы немедленного возмездия не про него писаны, сунул компас на место. Никого не было дома, и можно было сразу побежать успокоить тетю Мусю.
У неё даже сил сердиться уже не было, она только символически съездила Алёшу по затылку. Оба они не сомневались, что Гав найдет тот выход и во второй раз.
ГЛАВА 6
К следующему походу они снарядились по-умному. За часы тёти Муси они выменяли у румынского солдата компас и фонарик-динамку. И взяли кусок мела, стрелки на стенах ставить. Тётя Муся заявила было, что со Светой пойдет она, а Алёша пускай останется с детьми. Но Маня покашливала и, кажется, у неё начинался жар. Так что пошли они в прежнем составе.
- Гав, ищи выход!
Алёше было муторно опять лезть туда, под давящий свод. Но он, конечно, не показывал виду. Интересно, Света тоже не показывает виду, или ей в натуре всё, как с гуся вода? Эту девчонку не понять. То тихая такая: смотрит куда-то перед собой, и ничего не слышит, что ты ей говоришь. А то рассказывает, например, как тётю Тамару разбомбили, и про камень-сердолик, и вроде слёзы в голосе - и тут же подхватится, задурачится, запоет про червончики… С понтом весело ей. А это она, чтоб не реветь. Никогда не ревёт. Гонору выше крыши.
Но потом Алёша отвлекся на дело, и стало легче. Света жужжала динамкой и держалась за Гава, а Алёша метил стрелки-треугольнички, и ещё у него в руках была сталистая проволока, которую он загибал туда-сюда. В зависимости, как они шли. Рисованные планы у него больше доверия не вызывали. Расстояния его не интересовали, только повороты, так что выходила сжатая моделька, маленькая. А на развилках он делал закрутки по своей системе. И, когда по ногам дунуло холодком, удивился: что, уже пришли?
Ступеньки к люку были не такие, покруче, и свет не пробивался сквозь крышку. В этой крышке, похоже, и щелей не было.
- Гав, ты куда нас привёл?
Гав, с видом исполненного долга, вильнул хвостом. Мол, хотели выход - так вот же он. Алёша осторожно нажал на крышку, она была тяжёлая, как чёрт, но откинулась со скрипом. Тут тоже было темно, но гораздо холоднее, чем внизу. Значит, они вышли на поверхность. Посветили фонариком: вроде как чулан, и дверь закрыта. Тихонечко надавили на дверь. Косой луч так и грянул по непривыкшим глазам, но всё было тихо. Проморгавшись, они увидели пустую комнату с одним окном. Оно выходило на серую стенку: это был полуподвал. Тут явно никто не жил, потому что из одного стекла был выбит угол, и на подоконнике лежала подушечка снега. За ней была ещё комната, с двумя уже окнами, заваленная рваной бумагой и газетами.
Самое страшное - открывать двери, которые неизвестно, куда ведут. А вдруг с той стороны кто-то есть, и заорёт, или сразу схватит:
- Что вы тут делаете в чужой квартире?!
А входную дверь - еще страшнее: двор там? Улица? А вдруг там патруль, или вообще немец с автоматом?
Там оказалась улица, на неё из каменного проёма между стеной и окнами вели ступеньки, а наверху была железная решётка, огораживающая этот проём от тротуара. Что это за улица, долго соображать не надо было: это ж за четыре квартала от Коблевской! Старопортофранковская, Комсомольская бывшая. Вот почему они так скоро и пришли.
Назад отправились через катакомбы: надо было как следует запомнить путь. И, оказалось, очень легко. Треугольничков Алёша наставил от души, и проволочная моделька оказалась хорошей идеей. А развилок на этом пути было всего две: не заблудишься. С Гавом, конечно, и вообще не заблудишься, но Алёша хотел быть уверен, что пройдет, если надо, и один.
Тетя Муся с детьми в тот же день были переправлены в эту замечательную квартиру. Наверное, тут жили контрабандисты в старые времена. Отдельный вход с улицы, какая красота! А детей можно будет прятать в чуланчике, а чуть что - вниз, в катакомбы.
Это до войны подвальные квартиры считались самыми плохими. А на самом деле они самые лучшие: комнатки маленькие, потолки низкие, натопить легко. Правда, пока в этой квартире стоял собачий холод. Но тётя Муся уже вдохновенно вила гнездо: то стекло, что с выбитым углом, залепила найденными в большей комнате бумагами, слой за слоем, используя в качестве клея варёную картофелину. Конечно, если крепко подует - всё отвалится. Но Алёша (ну что за золотое дитя, с любыми железяками умеет обращаться!) принесёт гвоздики и молоток, закрепим потом. А Света, само собой разумелось, переберётся сюда: и малышам веселее, и вдвоём можно легче выкрутиться насчёт еды.
Она как на крыльях летала теперь, тетя Муся: всё ей казалось исполнимым. Маня, завёрнутая в ватное одеяло, спала в углу чуланчика, а Петрик, возбуждённый от свежего воздуха, приставал к маме:
- Ма, а можно мне в ту комнату, где окошко? Я только посмотрю - и назад… А дверь открыть можно? А когда будет темно, ты меня выпустишь на улицу?
Муся на него прикрикнула, но тут же пожалела и стала целовать. Бедный котёнок, сколько был взаперти… Ничего, мой маленький, мама теперь всё наладит. Мама сделает, чтобы деткам было хорошо…
Вот только трудно было набраться духу, чтоб выйти в первый раз на улицу с бидоном: искать, где тут берут воду. Но уже через квартал она не чувствовала никакого страха. На неё никто не смотрел, никто за ней не гнался. Это надо было почувствовать: она шла, как все люди, то есть как редкие прохожие, в голубеньких, пушистых зимних сумерках. Оскальзывалась на ледяных дорожках, куталась поплотнее в пальто. Все тоже были одеты, будто только что из подвала: замотанные во что попало, лишь бы потеплее. И она была, как все. И наслаждалась безмерной свободой: идти с бидоном по снежку.
Андрейка захлёбывался от довольства: и железная печка, которую теперь топили щепками каждый Божий день, и новые приятели Маня и Петрик, и их смешливая, ласковая мама - всё было прекрасно. А как тепло было спать всем вместе, соперничая за место под маминым боком! Она была такая тёплая, эта тетя Муся, честное слово, теплее Гава! А на ночь она всегда пела им песенку про солнце, ветер и орла, и эта песенка начиналась: "спи, дитя моё, усни", и Андрейка, безусловно, был тоже "дитя моё". Его тоже гладили по головке и целовали, а он изо всех старался быть послушным, и ему нравилось, когда тетя Муся выговаривала Мане и Петрику:
- Вот Андрейка на год младше вас, а всё делает, даже пол подмёл!
И он никогда не просился на улицу, как Маня и Петрик, хоть ему как раз и можно было. Чего там, на улице, хорошего? А как было здорово пить всем вместе морковный чай, прихлёбывая по очереди из обёрнутой платком, чтоб не обжечься, алюминиевой кружки.