И снова все та же ожившая брейгелевская картинка: зима, пригородная электричка, шаткая лестница над путями, детские улыбки и недетские детские шалости. Все равно в присутствии детей я могу выбраться из своего "я", а это уже много… После работы же – безрадостный путь домой, в мою камеру одиночного самозаточения, по которой я хожу туда и обратно, хотя там нет ни обратно, ни туда. Напрашивается ассоциация с волком в клетке, тем более что ни я, ни волк клетку для себя не выбирали. "Для себя" тоже звучит странно. Жить "для себя" я не могу; когда работаю – живу "для других", в другие же часы охотно эмигрирую в мир книжных героев и благоустроенных судеб. Вот там как раз можно жить ни для кого, что меня вполне устраивает… Какая трудная задача – прожить свою жизнь; не важно как – просто прожить.
Часть IV
Grave
1
Прежде нас жили на свете волоты, великаны, после нас будут пыжики, то есть карлы. Так говорят староверы. За норму, естественно, они принимают себя, то есть всех нас. Людей невеликих, но и немалых.
Н. счел себя именно таким и все-таки избрал самый обычный, самый медленный способ самоубийства, именуемый жизнью. "Я одинок", – сказал себе он. "У нас страна одиноких людей", – ответил он себе. "Издержки декларированного коллективизма", – думали оба его внутриголовных собеседника. Газеты думали иначе. Что думал народ, знает только сам народ…
В дверь постучались. Н. открыл – и сперва никого не увидел, но потом посмотрел вниз.
"Карлы, – мелькнула у него сумасшедшая мысль. – Уже пришли!"
Гость, собственно, наличествовал всего один, да и тот оказался не столько маленьким, сколько горбатым. Одет он был довольно пестро, и лохмотья его почему-то смахивали на театральный костюм. Изгиб спины напоминал букву "г", голова, венчавшая верхнюю перекладину сей буквы, обреталась где-то на уровне пояса. Глаза смотрели цепко, исподлобья, снизу.
– Вам еды? – спросил Н.
– Воды, – зло ответил горбун, и чувствовалось, что реплика давно заготовлена и весь эпизод играется как хорошо срежиссированный спектакль.
Горбун получил, разумеется, и еду, и воду, и участливые взгляды, и возможность излить свою злость.
– Я поэт, – объявил он. – Я бывший интеллектуал.
Н. осторожно выразил сомнение, можно ли перестать быть интеллектуалом.
– Можно, – ответил гость. – Если захотеть.
Захотел он, когда его старого учителя отправили в тюрьму, а потом на поселение в Сибирь, а его самого, осмелившегося на каком-то союзписательском собрании вступиться за учителя, на следующий день избили железной трубой неизвестные и не разысканные органами правопорядка хулиганы. Результатами явились горб, бродяжничество, больные легкие и вселенская злость. Вполне понятная.
– Интеллектуалы теперь не нужны, – заявил горбун. – Нужны работники искусств.
– Это кто такие? – полюбопытствовал Н.
– А те, для которых открыли Дом работников искусств.
– Ну вот видите, дом культуры открыли, хорошее дело сделали, – решил поддразнить собеседника Н.
– Как будто в домах культуры есть культура, – сердито пробурчал гость.
– Ну, подождите немного, будет у нас в стране более гуманистический режим, найдется место и для культуры.
– А вы действительно верите, что в такой стране, как наша, когда-нибудь в обозримом будущем установится гуманистический режим? – удивленно воззрился на него горбун. – Ну, и сколько, по-вашему, он сможет просуществовать? Я бы дал ему девять месяцев – промежуток между двумя революциями в 1917 году.
– Ну, это уж очень пессимистично.
– Хорошо, дадим ему несколько лет. Потом обязательно придет кто-то в погонах – или на худой конец с коллекцией медалей на груди.
В благодарность за еду гость стал читать собственные стихи.
– Это старые, – сказал он и закашлялся. – Теперь я не пишу. Не нужно это.
В стихах бились о каменный пол аквариумы и бокалы с багровым вином, уроды из кунсткамеры исполняли стриптиз на осколках стекла, букеты ядовитых цветов хрустели мутным целлофаном. Горбун смаковал каждое слово как сочную маслину. Особенно поразило Н. стихотворение о том, что души умерших – это летучие мыши, парящие над землей.
– Вы действительно в это верите? – спросил Н.
– А по-вашему, они все еще прописаны в своих квартирах? – съязвил гость. – Да, я в это верю. И даже в то, что с ними можно общаться. Вам это еще предстоит.
С этими словами горбун стал убирать в котомку остатки еды со стола.
– Хотите – живите здесь, – предложил Н. – Места хватит.
– Нет, такие, как мы, не должны собираться по двое. Это уже гнездовье, заговор и повод для ареста.
2
Гость ушел в ночь и, видимо, впустил часть ее в дом. Н. начал наигрывать на воображаемой клавиатуре, а на самом деле на столе финал Седьмой бетховенской сонаты. Пальцы просили звуков, но рождали только лишь сухой стук.
"Что останется от меня? – лилось леево его мыслей. – Что не проглотит Минотавр? Музыка останется? Но я не пишу музыку. Любовь? Она изгладится вместе со мной. И что же останется от моей любви – к Бете, к музыке? Чужая музыка. Ничего более".
Стуку пальцев по столу аккомпанировало старательное шуршание где-то в недрах дома. Оно продолжалось и ночью, мешало спать.
Преодолев наконец эту преграду, Н. проник в сон, а во сне читал газету, что наяву делал довольно редко. В газете ему попалось на глаза объявление: "Хотите стать персонажем великой картины?"
Он посоветовался со своим внутренним голосом и решил, что идея неплохая.
Художник, с трудом разысканный в своей загородной студии, почему-то носил белый медицинский халат.
– Ну и в какую картину мы вас трансплантируем? – весело спросил он.
– Вы меня что? – не понял Н.
– Ну, переселим. Я делаю копии известных картин, а лица изображаю другие: лица заказчиков.
Н. осмотрелся. Картины в самом деле были занятные: "Слесарь Иванов убивает собственного сына", "Переход туристов Своровых через Альпы" и даже "Явление оперуполномоченного Кристального народу".
– А в "Три богатыря" можно? – неуверенно сказал Н.
– Хорошая идея, – обрадовался художник и изобразил богатырями Н, самого себя и министра культуры.
Картина попала на выставку в Третьяковской галерее.
– Такими и должны быть настоящие интеллигенты, – сказал искусствовед на вернисаже.
Н. с некоторым отвращением вышел из этой комнаты сна – и оказался в другой. Это была не комната, а огромная зала, и в ней был магазин, называвшийся "Почетный гость". При входе ему дали тележку на колесиках, и он легко катил ее – пока пустую – перед собой.
В ближнем к нему ряду продавались мундиры с эполетами, фраки, вечерние платья, ювелирные украшения. Несколько удивила его витрина с выставленными на продажу орденами и медалями, но потом он подумал: почему бы и нет? Будем считать, что я отстал от жизни…
Вот он завернул на другую линию. Товар здесь был не вполне заурядный: продавались должности, от низших до самых высших – чиновничьи, генеральские, президентские. Приказы с пробелами на месте имен лежали в раскрытых ларцах. Продавались даже дипломы нобелевских лауреатов.
Он удержался от искушения уложить в тележку какой-нибудь из этих ларцов, не полагая себя достойным таких отличий, однако вскоре соблазн его все-таки одолел. Увидев в каком-то дипломе слова "мастер стиля", он не удержался, и в тележке его появился ларец.
– К ларцу полагаются фрак и мантия, – улыбнулся ему невесть откуда взявшийся продавец.
Н. зашел в кабинку, снял свою незамысловатую одежду и облекся в белую сорочку с бабочкой, а затем во фрак. На плечи ему продавец накинул пурпурную мантию до самых пят.
Выходя из кабинки, он чуть не столкнулся с важным багроволицым старцем, с трудом толкавшим перед собой тяжело груженную тележку. Старец пожелал стать и генералом, и академиком, и писателем. "Хотел бы я знать, почему он не взял президентский ларец, – подумал Н. – Возрастной ценз, что ли, ему помешал?"
В мантии и с тележкой Н. направился к кассе. Старик брел впереди него. "Интересно, сумеет ли он расплатиться?" – вертелось в голове у Н.
Продавец встретил старика более чем уважительно. Ларцы из его тележки были выгружены на прилавок. Продавец достал антикварные счеты из красного дерева и начал на них что-то высчитывать. Н. присмотрелся. Костяшки были выточены в форме черепов.
Наконец итог был подведен. Расплачиваться старика пригласили в кабинку рядом с кассой. Кабинка со стальной рамой и парчовыми занавесками на кольцах напоминала примерочную. Продавец со старцем зашли внутрь, черная завеса за ними задернулась.
Охваченный любопытством, Н. незаметно оттянул край занавеси с противоположной стороны и стал наблюдать. Продавец помог старику снять мантию, и тот остался в черном фраке. Пододвинув ему стул, продавец сказал:
– То, что вы выбрали, весит три жизни. Присядьте, пожалуйста, мне надо проверить, выдержите ли вы этот вес.
Старец сел на стул. Продавец хлопнул в ладоши – и старец вдруг исчез. Продавец снял со стула черный коврик и, перевесив его через свою руку, словно полотенце, поставил стул на место. Коврик очертаниями напоминал человеческое тело. Тут Н. понял, что коврик – это и есть старик, вернее, то, что от него осталось. Продавец аккуратно завернул коврик в пурпурную мантию.
Все это время Н. в некотором смятении глядел в щелку. Продавец вышел из кабинки с другой стороны.
– Друг мой, где вы? – позвал он. – Я к вашим услугам.
Н. вдруг сорвался с места. Схватив ларец, он помчался в глубь рядов. Продавец бежал за ним по пятам и, наверное, настиг бы его, если бы не мантия, соскользнувшая с плеч Н. прямо ему под ноги.
Н. поставил ларец на место и сразу же понесся дальше, на бегу сдирая с себя фрак и белую сорочку. В отчаянном прыжке перемахнув через прилавок, он в одном нижнем белье выбежал на улицу – и рассветное солнце плеснуло даровым золотом ему в глаза, в результате чего улица свернулась улиткой и исчезла, а вместо нее стены комнаты, освещенные все тем же неизбежным солнцем, раскрыли веером свой утренний пасьянс.
Наконец Н. совсем проснулся – и ощутил резкий запах смолы. Ужасно болела голова. Н. спустился по ступенькам в задумчивый утренний сад и с некоторого расстояния оглядел дом. Тот был просмолен и проконопачен, как корабль в доке.
3
От кого что останется… От мыслей тополиный пух, от поступков ветер в кронах берез. Память капризна и коротка, вечное уходит в вечность, преходящее переходит в исчезнувшее. Вечность же состоит в актерской гильдии, и она смеется над зрителями, которым не дают досмотреть даже один акт пиесы. Зато вечность может обходиться без аплодисментов, потому что дает представления исключительно для самой себя.
"Что останется? – описав полный мыслительный круг, вернулся к давешним размышлениям Н. – Вот что уж точно останется, так это рукопись книги о "Летучем голландце". Книга закончена, и, хороша она или плоха, как-то совершенно не хочется, чтобы она попала в недружеские руки. Но что с нею делать? Отправлять по почте в Москву, издателям? Дойдет ли – или закончит свой век в лубянском подвале? Но попробовать надо…"
Он вспомнил про "рыбью почту" и улыбнулся: вот бы сейчас ею воспользоваться! Знать бы только, как почтовую рыбу подманить…
Но пришлось отправляться на самую обычную сельскую почту – с утра пораньше. Солнце выкатило по верхушкам деревьев свой огненный августовский шар, и Н. порадовался, что надел найденную в гардеробе соломенную шляпу хозяина. Вид у него в этой шляпе был, как у чеховского "дяди Вани" на сцене провинциального театра, но что делать?
Когда он проходил мимо одного из домов, из открытого окна вдруг вывинтилась стайка звуков: "Roll over Beethoven"…
"Смело, конечно: рок-н-ролл у нас скорее в статусе "нельзя", чем "можно"… А в сущности, "Перекатимся через Бетховена" – какой в этом смысл? Глупцы, Бетховен перекатится через вас и подомнет под себя все ваши песенки и мотивчики…"
Неожиданно чей-то сыто-колбасный бас пророкотал:
– Эй, фраер, выключи эту ерунду! Тоже мне, стиляга деревенский. При Сталине мы знали, что делать с такими, как ты.
Музыка сразу захлебнулась.
"Инкапсулировался, что ли, сталинизм в некоторых наших головах, как недолеченный гнойник?" – покачал головой Н.
Двери почтовой конторы были раскрыты настежь. Н. взошел по покосившимся деревянным ступенькам и оказался в комнате, часть которой была отделена прилавком. На прилавке этом уютно обретались чьи-то ноги в огромных сандалиях. Голени были покрыты золотившимися на солнце соломинками волос. Ничего, кроме ног, видно не было.
– Э-хм, – солидным профессорским голосом прокашлялся Н.
Ноги как-то сразу скрылись, и откуда-то снизу, из-под прилавка, появилась очкастая блондинистая голова, вся в веснушках.
"Студент Голодрыга. Придурковатый", – вспомнились Н. слова продавщицы.
– Ох, извините, – сказала голова. – Сюда обычно никто не заходит.
– Никто как раз и зашел, – с улыбкой сказал Н.
– О, вы определяете себя как отсутствующий элемент общества, – заинтересовался студент.
– Необходимость определяет себя как случайность… Кажется, это из Гегеля?
– Ну, Гегель просто сказал, что всякая случайность хорошо обоснована. Дальнейшее – это уже ваша разработка… Вы, наверное, философ?
– Нет, музыковед, – машинально сказал Н. и тут же подумал: зря это я.
Но студент Голодрыга выглядел вполне невинно, и Н. успокоился.
– Я хотел кое-что отправить по почте, – продолжал он. – Но у меня нет ни конверта, ни марок.
– Это поправимо, – улыбнулся студент. – Вы не поверите, но у меня тут полный порядок. Я, правда, это хорошо маскирую.
– Маскируете? Зачем?
– Принцип Гамлета. В таком обществе, как наше, интеллект нужно от окружающих прятать. Я вполне освоился с ролью придурковатого студента, которого чуть не выгнали из института.
– А что, действительно чуть не выгнали?
– А что вы думаете, они затруднятся выгнать человека, у которого нашли "Приглашение на казнь" Набокова?
– Вот это вы неосторожно, сударь.
– Один приятель подвел… Вот тогда я и стал притворяться дурнем. Кстати, работает прекрасно.
– Охотно верю, – не удержался от улыбки Н. – Мне вот, правда, это не поможет… Но к делу. Я хочу отправить рукопись в Москву… Скажите, досматривают ли почту?
– Здесь нет, – сказал студент. – Но в районе – очень может быть.
– Я на всякий случай не поставил на обложке свое имя, но они и так поймут, кто отправитель.
– Ну, если вы хотите, чтобы я передал из рук в руки, я могу. Только скажите, кому надо передать.
– Вот здесь имя на карточке проставлено. И адрес.
Н, собственно, записал адрес на карточке для самого себя – на свою память он не слишком полагался, а записную книжку брать с собой не хотел. Но удачно получилось – теперь можно просто отдать карточку.
– Передам обязательно, – сказал студент. – Правда, не очень скоро: я в Москву только в сентябре вернусь.
– Скорость тут роли не играет. Спасибо огромное!
4
По дороге домой он думал: ну вот, корзинка спущена на воду и отплывает, и младенец в ней; к каким же берегам ее вынесут волны? На карточке были имя и адрес человека, который в недавно прочитанном дневнике был назван СБ.
"Больше некому, – убеждал себя в правильности своего выбора Н. – Приходится рисковать. Странно: он держал в руках судьбу одного человека, Бетиной подруги, а теперь от него зависит… ну, не моя судьба, конечно, но судьба моей книги. Не подведет ли он меня? Он ведь тоже, как Порождественский, за рубеж раскатывает. Может быть, большевики были правы насчет гнилой интеллигенции? И в таком случае, как эту самую степень гнилости вычислять? Но все-таки надо надеяться на лучшее, потому что не на что больше надеяться. Что же, рукопись начинает самостоятельную жизнь, а я начинаю жизнь без нее…"
Из раскрытого окна снова донеслись раскаты рок-н-ролла.
"Поди запрети, – улыбнулся про себя Н. – Наше упрямство – это наш последний рубеж обороны… Интересная история в дневнике, кстати. Кажется, это та самая девушка, о которой рассказывали, что у нее был роман с голландским виолончелистом, участником конкурса Чайковского. Этот полнолицый молодой человек с открытой улыбкой тогда уехал домой без нее, потом через год вернулся. Все думали, что на этот раз он заберет ее с собой, но он опять уехал без нее и больше не приезжал. Что там у них произошло, никто не знает, но общее мнение было, что он не так уж хорошо с нею поступил. Вот ведь она пишет в дневнике: "Вспоминаю человека, которого любила когда-то давно, в юности. Грустные это воспоминания…" О том ли это виолончелисте? Кто знает… А потом вступает своей неслышной походкой СБ. – и начинает свои кошачьи игры и околомузыкальные экивоки. Сначала один, потом другой, и от них обоих действительно можно запереться в комнате с окном в никуда и наигрывать "Пеццо-каприччиозо" для всех окрестных призраков…"
5
Чиркнул спичкой и зажег солнце, вынул из кармана связку ключей и зазвонил в колокола, сказал слово и зашелестел конференциями, публичными чтениями стихов, молитвами, симпозиумами и заседаниями книжных клубов, из чего следует, что чиркать спичкой и вытаскивать ключи из кармана лучше в полной тишине, не произнося при этом ни единого слова.
Тишина сочилась из всех щелей полудня. Возвращаться в дом не хотелось, и Н. расположился на скамейке в тенистом уголке сада. Постепенно он просунулся в оборвавшийся утром сон, а может быть, проснулся в собственном сне. В сон этот попали голубое небо, дом, чердак, шкатулка и бронзовый ключ. Голубое небо позвало его из дома, и он шел и шел, пока не вошел в лабиринт. Н. никогда раньше не бывал в лабиринте, если не считать лабиринтов мысли, поэтому он решил идти напрямик – и будь что будет. И тотчас вышел с другого конца.
"Это слишком просто", – сказал себе Н., и снова вошел в лабиринт, и опять прошел его насквозь. Решив, что все это очень странно, Н. решил вернуться домой – и заблудился. "Где мой дом, где мой чердак?" – ворочались в его голове неожиданно грустные мысли. Как-то незаметно Н. начинал любить свой всегда ненавидимый дом. Наконец он нашел свою улицу и даже то место, где должен был быть его дом, – но никакого дома там не было, на его месте любовались собой очень красивые нарциссы.
"Может быть, сегодня – это замаскированное завтра?" – мелькнула у него мысль. Он решил идти жить в лабиринт, но не нашел даже его. Тогда он стал соображать, что следует делать в таких ситуациях, и на всякий случай принялся шарить у себя в карманах. В одном из них обнаружился большой бронзовый ключ, который Н. всегда хранил в особой шкатулке, но сегодня почему-то взял с собой.
"Я сейчас пойму, для чего предназначен этот ключ", – обнадежил себя Н. – и тут заметил, что стоит перед медными, зелеными от времени воротами. Он был не один, а в толпе самых разных людей в причудливых костюмах, от римского легионера до левантийского торговца. Ворота были закрыты, и толпа бурлила, кого-то топтали, слышалась многоголосая и многоязыкая брань.