– Мама, вставай, отец повесился.
Она поднялась, заторможенная снотворным, пошла за сыном. Дверь в ванную была открыта. Ренат сидел под трубами сушилки. Она вышла, сын поддерживал ее под локоть:
– Мам, он меня звал в ванную, смотрел как-то странно, я не пошел. Может, он меня задушить хотел? Мам, что делать?
– Звони в "Скорую", к Фархаду, – Ксения еле шевелила языком, так на нее подействовало снотворное после спиртного, и тут она сползла по стенке прямо в коридоре.
…Очнулась, когда мужа выносили на носилках в тельняшке и коричневых брюках, в которых он ходил на работу.
У тельняшки была своя история. Зять Фархада Александр Сергеевич, но не Пушкин, обычный старлей, воевал два года в Афгане. Когда вернулся, накупил добра на честно заработанные честным убийством себе подобных чеки: японский магнитофон, немецкий сервиз, тряпки жене и всякую всячину, типа туалетной бумаги. Тогда все было дефицитом.
Через пару месяцев после приезда, это было почти год назад зимой, пришли они с женой Мариной, племянницей Рената, старшей дочерью Фархада, к ним в гости, и старлей подарил родственнику тельняшку, слава Богу, не обагренную кровью, а новую, ему вручили по дембелю. Оказалась, что у Рената с детства была мечта иметь тельняшку, но не случилось. "Геройская одежда, – сказал тогда Ренат. – Хочу умереть в тельняшке", – он уже был сильно выпивши. Ксения досадливо оборвала его: "Не болтай глупости! Тоже мне, герой нашелся!" Саша после Афгана стал пить, и они тогда пили, а он рассказывал про войну, бил себя в грудь и говорил со слезами: – Не могу забыть! Все перед глазами стоит, весь ужас, в груди будто огонь горит, и водка не спасает…
Они слушали, затаив дыхание. Ренат сразу надел тельняшку и почти не снимал, только для стирки, в ней он и умер. И Саша, и его жена тоже умерли рано в Хабаровске, куда его послали служить после Афгана. Хрупкая душа Александра не Пушкина не выдержала в настоящем, что он пережил в прошлом. Они оба спились, и умерли один за другим.
… А Саша рассказывал страшное. Это была не война, это было уничтожение населения чужой страны, причем, самыми варварскими способами. Господи, ну, почему ты не доделал нас? Почему оставил варварами на прекрасной цветущей земле, которую мы уничтожаем? Пилим лес, загаживаем реки, озера, моря, океаны? Истощаем плоть земли, нашей матушки, нашей кор-милицы и поилицы.
…Пытали пойманных душманов, или духов, паяльными лампами, хуже фашистов, засовывая их в анальное отверстие, отрубали руки, ноги, головы… Среди военнослужащих процветал алкоголизм, почти все поголовно курили афганскую травку. Пьяные, обдолбанные, насиловали мирных жителей, женщин и девочек, убивали стариков и старух, сжигали целые селения, сходя с ума от крови и вседозволенности. Их послала советская власть, их призвали убивать, значит, они должны убивать. А мирное население? Пусть не помогают духам, не убивают из засады советских солдат, ведь они же защищают их демократию!
Мирные жители ненавидели их, ведь среди духов были их отцы, мужья и сыновья. После кровопролитного боя, когда духи уходили в горы, а советские отступали, оставляя на время раненных, мирные жители подбирались к ним и добивали мотыгами, лопатами, перерезали горло тесаками. Трупы погибших в Афгане отправляли в спецсамолетах в запаянных свинцовых гробах на Родину, которая посылала их на пушечное мясо, чтобы полутайно захоронить их.
Афганцы считали их не защитниками, а оккупантами и мстили им. Они так истязали и уродовали тела советских военнослужащих, что их невозможно было опознать. Ренат от этих откровений стал сам не свой. А у нее в голове не укладывалось, что советская власть способна на такие преступления. Официальная пресса была такова, что демократическое правительство республики Афганистан призвало на помощь войска вооруженных сил СССР, чтобы дать отпор бандитам, желавшим расправиться с демократией.
И так безбожно замалчивали правду долгие десять лет, с 1979 по 1989 год. Когда гласность и свобода печати набрали силу, люди не успевали осмысливать правду об Афгане. Пресса, книги, фильмы буквально захлестнули, потопили людей в океане информации. Живые участники ходили по улицам неприкаянные, пили, среди них были инвалиды. Она тогда написала стих:
ХАТА НА КРАЮ
Ну, где же мясо, ну, где же масло?
Прилавки голы, как обриты.
А где коровы? – спрошу у вас я. –
Партейцы наши, антисемиты.
На Кубу лезли – нам было надо?
В Афганистане мы все, как один.
Партейцы наши, как продотряды,
Сдирают шкуры с рабочих спин.
Тело мужа увезли в морг, а она не могла уснуть: он мерещился ей в тельняшке, стоящий в углу спальни. Наконец, выпила еще снотворного и провалилась в сон. На следующий день прилетели родственники Рената: Тимур, Аниска с мужем. Привезли свекровь. В квартире стоял плач и причитания, особенно убивалась мать, потерявшая сына. Ксению поили водкой, снотворное забрали. Она ничего не могла есть, ничего не соображала, ходила, как сомнамбула.
Привезли из морга тело Рената, потом привезли муллу, он обмыл его, завернули в белую ткань по мусульманскому обычаю, положили на полу. Ксения обняла ноги мужа, прижалась к ним лицом, губами, сходя с ума от мысли, как мгновенно сбылись его вчерашние слова. Слез уже не было, в горле стоял комок: почему? зачем?
Он лежал в зале, стали приходить люди попрощаться, а кто и просто из любопытства, особенно совминовские женщины. Прошло три года, как она ушла оттуда, а они не забывали о ней. Такого продолжения они не ожидали. Пришла и Фарида из издательства выразить соболезнование. Ксения сидела во всем черном, застывшая, как камень, еле шевелила губами, отвечая на соболезнования.
В последний путь Ренат отправился на своем грузовике, за рулем был шофер с базы. Похоронили на Бурундае. Дача друга Фархада, куда они изредка бывали приглашены, находилась за небольшим озером. Поселок Бурундай был неподалеку, туда они не раз ездили за водкой. Ренат часто говорил: – Какой простор! Сколько воздуха и света! Хорошее кладбище, не то, что в городе. Скопище! Я не прочь здесь лежать. Она тогда очень сильно удивлялась необычности его слов, не свойственных его характеру. А ведь именно там остался он лежать!
Вернулись на поминки. Откуда-то появилась Салта, как будто специально поджидала, когда люди вернутся с похорон. Непонятно, почему, она села во главе большого раздвинутого стола, а Ксения, вдова, примостилась сбоку от нее.
Люди приходили и уходили, некоторые косились в сторону женщины, которая пила рюмку за рюмкой, громко предлагала поминавшим выпить. Одним словом, вела она себя, мягко говоря, несколько нагловато. Общая их с Ренатом давняя знакомая Полина даже спросила у Ксении: – Почему эта женщина ведет себя так, как будто у нее есть какие-то права на покойного, как будто он близкий ей человек. Нескромно и некрасиво, нужно ее одернуть, перед людьми неудобно, да и близкие родственники наблюдают. "Может, я вдова-жена, а она вдова-любовница? – пронзила мысль. – Даже сегодня, в этот скорбный день такая мерзость вдруг, и я опять – притча во языцех, вот уж насплетничаются вдоволь, вытряхнут грязное белье на всеобщее обозрение. Я что, проклятая, что ли?"
* * *
Отмечаю печальные даты,
Опуская пред встречными взгляд.
Дай им Бог не изведать утраты,
Я изведала столько утрат.
Я рыдала сухими глазами,
Я молчала, как сотня немых,
Я отчаянно прятала пламя,
Пламя скорби от взглядов чужих.
Нету муки сильнее и чище,
Чем моя бесконечная боль.
Тлеет вечно искра в пепелище,
Где пылала когда-то любовь.
Позже она написала стихотворение памяти мужа:
* * *
Благодарю судьбу за то,
Что после танцев в шумном зале
Ты мне сказал, подав пальто,
"люблю" зелеными глазами.
35
Она вышла на работу, как в воду опущенная. Ей собрали деньги, несмотря, что новенькая, оказали материальную помощь. Все-таки человечные у нас люди. К концу недели пронесся слух, что из русской редакции уволили Веру Галошину, которая, пользуясь расположением завредакцией, плевала на работу, на дисциплину, приходила и уходила, когда вздумается, отговариваясь, что работает с авторами дома. В рабочее время больше слонялась по коридорам с сигаретой в зубах с очередным автором. Кто-то похлопотал за нее при устройстве на работу, и директор терпел с полгода, но терпение лопнуло, и он ее уволил. В тот же день Мусаев вызвал к себе Ксению.
– Ксения Анатольевна, мой друг порекомендовал вас как талантливого редактора, и он был прав. Теперь вас в таком же качестве рекомендует заведующая переводной редакцией Фарида Тулегеновна. Мы решили перевести вас на должность редактора поэзии в русскую редакцию. Галошину я уволил, как не справляющуюся со своими обязанностями. Завредакцией Заборников введет вас в курс дел. Пишите заявление о переводе.
– Но у меня нет филологического образования, авторы мо-гут не принять меня в качестве редактора.
– А это уж не ваша забота, с ними я сам разберусь. Они к нам идут, а не мы. Филологов пруд пруди, а талантливых редакторов раз, два и обчелся. Первым делом просмотрите рукописи, которые стоят в темплане на следующий год. Если не представлены и не отрецензированы, как положено, доложите мне, будем ставить готовые, еще время есть. У меня все.
– Спасибо, я постараюсь оправдать ваше доверие.
В редакции появилась Галошина, когда Ксения уже заняла ее стол. Они не были знакомы, и она к ней не подошла. Покрутилась возле Заборникова, пошепталась с ним и вышла. Ксения, дурочка, вышла за ней и окликнула ее.
– Вера, не думай, пожалуйста, что я перешла тебе дорогу, исподтишка влезла на твое место. Директор мне сам предложил.
Галошина глянула на нее, как на чокнутую, чиркнула зажигалкой, закурила:
– Была охота о тебе думать, а ты не суетись, все типтоп. Я сама хотела уйти, ждала подходящего случая. Ну, чао!
Ксения постояла, как оплеванная, и пошла на свое место: "Какое противное слово "не суетись". Потом она узнала, что Галошина была еще та шалава, одинокая бабенка с сыном, привечала в своей квартире, в основном, провинцев. Они ее за "крышу" поили, кормили и ублажали. Галошина почти сразу оказалась в редакции "Простора" в качестве редактора. Мало того, прошло немного времени, и она охмурила несгибаемого Федорова. Довыбирался, а женился на шлюхе.
На душе почему-то было мерзко. Когда начала разбирать рукописи, оказалось, что там и конь не валялся. Например, книга Шашкиной стояла в плане, а в папке была рукопись стихов из первого сборника. Такие обманки назывались "рыбой". Дальше – больше. Стояла в плане и книга Светланы Потехиной, учительницы русского языка и литературы. Ксения добросовестно прочитала дневниковые стишки пожилой женщины, уже в климаксе, но мечтающей о любви. Зато была добротная уже готовая рукопись стихов рабочего поэта из Темиртау Виктора Федотова. Она, долго не раздумывая, не докладывая Заборникову, он был с Галошиной заодно, пошла к Мусаеву, рассказала ему, как обстояли дела с рукописями стихов. Он был возмущен.
– Правильно сделал, что уволил эту разгильдяйку, – вдруг вспомнил он хорошее русское слово. – Развела блатных! Все неготовые выкинуть из плана, готовые поставить. Список принесите лично мне.
Она вышла от него удовлетворенная тем, что он посчитался с ее мнением, а ведь она без году неделя работала. Придумала название для книжки Федотова "Осенние снегопады" и стала редактировать стихи. Работа шла легко, будто она всю жизнь ею занималась. Потом просмотрела еще несколько плановых книжек, сделала редакторскую правку карандашом. Стала вызывать авторов для работы над их рукописями. Она говорила:
– Я сделала правку карандашом. Если не согласен, можешь просто стереть. Через пару дней верни, пожалуйста, буду сдавать в производство.
Почему-то авторы смотрели на нее с недоумением и растерянностью. Она не выдержала: – Что-то не так?
– Как-то слишком быстро. Вот Вера любила у нее дома с вином…
– Понятно. У меня другие методы. Что-то не устраивает, говорите.
– Нет, спасибо, все устраивает.
На рукописи Потехиной, Ровской и еще нескольких авторов она написала отрицательные редзаки, редакторские заключения. Слухи об этом быстро распространились не только в редакции, но и во всем издательстве, а также за его стенами. Посыпались жалобы директору на некомпетентность нового редактора. В один из дней заявилась целая процессия во главе с Томской и отправилась прямиком к Мусаеву. С чем они явились, она узнала от самого директора. Она зашла по его вызову, не ожидая ничего хорошего.
– Ну, Ксения Анатольевна, собратья или сосестры ваши как с цепи сорвались: и образования у вас нет филологического, и фамилия нерусская, и не член СП и вообще непонятно, откуда взялась. А дочь Потехиной, оказывается, в Москве в какой-то редакции работает. Так вот она оттуда звонила, жаловалась на какую-то Кабирову, которая совершенно не разобралась в тонкой лирике ее матери. Вот до нее была замечательный редактор Галошина, она была высокого мнения о стихах. Просили меры принять.
– И что вы решили?
– По-человечески я бы послал подальше эту Томскую вместе с ее выводком. Много на себя берет бывшая зечка, – Мусаев был с ней откровенен, вероятно, она вызывала у него доверие. – Сказал по-русски, чтобы не лезла со своим уставом в чужой монастырь. Так что, работайте, уважаемая Ксения, не обращайте внимания на интриги. Этого не избежать, творческие же личности кругом, не могут без дрязг.
Кстати, освоившись немного в редакции, Ксения пришла к выводу, что редакторы не ахти какие компетентные. Одна вообще никакая редактор, просто толстая, не шибко грамотная татарка, больше распивающая чаи, а еще поучающая ее, Ксению. Шкловская тоже так себе редакторша, ей доверяли редактировать или матерых авторов, типа Щеглова, у которых править было нечего, или мелких посредственностей, которых она не могла ухудшить или улучшить.
Младшим редактором была Тая Мурашкина, блестящий переводчик и талантливая поэтесса. По характеру была замкнутой, едкой на язык, ни с кем не общалась. Она была красивой: синие глаза и темные волосы. Была настоящей, не распущенной, одним словом, не богемой. Но вот однажды она удивила Ксению да, похоже, и всех. Зашла в их комнату, она сидела в другой, и пригласила желающих на гитарный концерт ее друга и соседа по местожительству Норлана Сеитова, который состоится в столовой к концу обеденного перерыва.
Все, конечно, пошли. Такое развлечение в скучных буднях! Концерт был потрясающий. Гитарист не только играл на гитаре, но и пел. Уже слегка седоватый, высокий, стройный, внешность европейская, благородная. Ксении музыкант очень понравился. Но она не посмела даже спросить о нем у Таи, полагая, что Норлан ей не только друг. "Любовь умерла" – поселилось в мозгу.
Да, уж болото в издательстве было погрязнее совминовского. Впервые в жизни Ксения узнала о цензуре и сексотах. И то, и другое было в издательстве. Гл. редактором был казах, который занимался казахской литературой, с ним Ксения не сталкивалась по работе, а замом был Егоров Иван Алексеевич, мелкий человечек, как у Чехова, но с амбициями. Маленького роста, он носил туфли на каблуках и был сексотом КГБ, как ее предупредила Каролина, ее наставница.
Этот пигмей дважды подставил ее с авторами, заставив ее сделать правку, якобы из цензурных соображений. Она, дура наивная, купилась на явную подставу. Был грандиозный скандал с одной поэтессой Тамарой Фишкиной, которая после правки в верстке, чего Ксения как редактор не имела права делать без ведома автора, но Егоров вынудил ее, запугав цензурой. Фишкина, набрав в сетку кучу своих изданных книжек и заручившись поддержкой известного писателя Михаила Зверева, у которого она была в секретаршах и носила за ним портфель, когда он, уже под 90 лет, приходил в издательство в редакцию, где издавалась его очередная книжка, или за гонораром, поперлась в Министерство печати с жалобой на выскочку, кто она и кто эта… Кабирова. Ей обломилось. Второй случай был не в пользу сексота. В их редакции выходила публицистика Олжаса С. Она не была редактором, но ей досталась верстка. Опять же из соображений цензуры Егоров стал вынуждать ее убрать самые, на его взгляд, антисоветские высказывания.
Она взбунтовалась, Олжас был известным поэтом, он имел право высказывать свои мысли. Ксения набралась смелости и позвонила ему, первому секретарю СП Казахстана. Сообщила о том, что ей предлагали. Олжас сказал ей спасибо и не беспокойся. Она не пошла на поводу у Егорова и впредь решила поступать по совести. Атмосфера в издательстве была свободная, некоторые, как и она, были помимо занимаемой должности людьми творческими. Завредакцией Иван Заборников был прозаиком. Дисциплины как таковой не было, посещаемость была по желанию, часто работали с авторами дома.
Была и художественная редакция, в ней сидели штатные художники. Но брали и со стороны. Брала книжки на оформление поэтесса Оксана Ж. Она почему-то пользовалась симпатией у Ивана. Странная была художница, одевалась как рыночная торгашка, аляписто и безвкусно: желтая юбка, розовая кофточка. Книжки оформляла стереотипно и бездарно, то кони скачут, то цветочки, то деревья, совсем не по содержанию. И вообще, оформлялись книги бездарно, безвкусно. Халтуры хватало, рецензии тоже писали кое-как, иногда заказные, положительные или отрицательные. В общем, кухня изнутри была довольнотаки неприглядная.