Совсем, да не совсем. Та единственная, неповторимая - в смысле не повторенная - ночь с Эрни на заднем сиденье белой Субары, не выходила у Габи из головы. Впрочем, было бы обыкновенным ханжеством называть головой то место, где заклинилась память об этой ночи, голова играла в этом деле чуть ли не последнюю роль. Если бы дать волю голове, то выяснилось бы, что Дунский как любовник был ничуть не хуже, а, пожалуй, даже лучше кудрявого американского мальчишки.
Но близость с ним была вся покрыта ссадинами и царапинами, они жгли и саднили в самый неподходящий момент, как шипы той увядшей розы, что впились в его пятку в их прощальный день. А с Эрни все было новеньким и лакированным, как на рекламной картинке - их мгновенно вспыхнувшая взаимная симпатия, их слаженный дуэт под аккомпанимент красного рояля, их блуждания по лабиринтам Яффской крепости, а главное - объединившая их тайна Зары, о которой не знал никто, кроме них двоих.
Дунскому она про Зару так и не рассказала, потому что не смогла придумать никакого путного объяснения своей ночной поездке в Яффо - с кем она ездила и почему. Скорей всего, придумать что-нибудь она бы смогла, если бы ее саму не пугал витающий над этим приключением образ Эрни. Образ его протискивался между нею и Дунским всякий раз, как он начинал скользить руками и губами по ее телу, повторяя какие-то бессмысленные ласковые слова. Слава Богу, Дунский ничего не замечал, - изголодавшись в разлуке, он хотел ее жадно и ненасытно, не отличая дня от ночи, и застрявший между ними голубоглазый Эрни нисколько ему не мешал.
Чтобы немного отвлечь Дунского от себя, Габи предложила ему поискать с помощью интернета какие-нибудь симпатичные отели в тех европейских городах, где они наверняка будут останавливаться. Вообще-то свободолюбивый Дунский не желал связывать себя никакими обязательствами, но один город он облюбовал заранее - Баден-Баден. Туда они намеревались отправиться сразу после осмотра Страссбургского собора, открывающего длинную цепь готических великанов, один другого краше, от Фрайбурга до Кельна.
В Баден-Бадене соборов не было, там услаждали тело, а не душу. И он выпал бы из составленной Дунским интеллектуальной готической программы, если бы все знаменитые русские писатели прошлого века не избрали его излюбленным местом своего барского отдыха. Страшно подумать такое, но создавалось впечатление, будто вся духовная элита имперской русской культуры, пренебрегая радостями духа, дружно отдавала предпочтение радостям тела.
Это необходимо было проверить - а вдруг в этом пленительном Баден-Бадене кроется нечто духовное, невидное взгляду непосвященного, но открывающееся внимательному наблюдателю, сделавшему русскую литературу основным смыслом своей жизни, то-есть именно ему, Дунскому. Таким образом Габи получила "добро" на поиск отеля в Баден-Бадене, причем предпочтительно такого, где проводил время кто-нибудь из великих.
"Я думаю, это не дешево, но на пару дней мы можем себе это позволить, в научных интересах, разумеется", - после продажи маминой квартиры на Крещатике Дунский, который всю жизнь едва сводил концы с концами, чувствовал себя почти что новым русским. К сожалению, от этой увлекательной идеи пришлось отказаться после первой же попытки. Выяснилось, что главные действующие лица вдохновенного замысла Дунского останавливались в одном и том же "Парк-отеле", где и в их времена было не дешево, а на сегодня цена оказалась вовсе немыслимая - самый скромный номер стоил 750 немецких марок с носа.
"В неделю?" - предположил Дунский.
"Нет, в день", - утешила его Габи и и пробежала глазами вниз по списку - "Интерконтиненталь" стоил 300 марок в день, "Шварцвальдер" - 285. Покончив с отелями она с чистой совестью заглянула на следующую страницу, где предлагались пансионы с завтраком. С экрана прямо ей в лицо выпрыгнула "Вилла Маригарита", "в самом сердце города, напротив горячих купален "Термы Кара-каллы", комната на двоих - 110 немецких марок". Рядом с объявлением была помещена фотография виллы - хоть ничем не похожей на сказочный дворец Беллы и Иоси, но тоже прелестной в своем роде. Она вся тянулась вверх - кронами окружающих деревьев, островерхой черепичной крышей, переплетением лесенок и балконов, стрельчатыми решетками калиток и окон.
Габи не стала долго думать, она схватила телефонную трубку и начала торопливо набирать помещенный под фотографией виллы номер, заклиная топотом: "Только бы были свободные комнаты!".
"Куда ты звонишь?" - попытался остановить ее Дунский, но ей уже ответил вежливый голос турагента: "Как удачно! "Вилла Маригарита" освобождается завтра и есть две двойных комнаты на три дня". Пока Дунский, пытаясь ее остановить, возмущенно размахивал руками, она твердым голосом продиктовала турагенту номер своей кредитной карточки, и только потом объяснила мужу: "Я заказала две двойных комнаты в "Вилле Маригарита"!". Рассчет у нее был верный - такой любитель литературных эффектов, как Дунский, не мог не оценить чудесного совпадения, да еще подкрепленного скромной суммой в 110 немецких марок на двоих, ничтожно малой на фоне угрожавших ему 750 марок с носа.
Таким образом укрепив свои позиции, они сошли по трапу самолета в Страссбургском аэропорту не какими-нибудь жалкими бродягами, а солидными туристами, обеспеченными не только отличным жильем в аристократическом районе Баден-Бадена, но и комфортабельным автомобилем с шофером. Автомобиль оказался "Оппелем", а шофером Давидка - оба поджидали их у входа в прославленное казино, где Федор Достоевский когда-то просаживал приданное своей молодой жены.
Давидка никогда не видел Габи в предыдущей жизни, поэтому он встретил ее как истинный профессионал, преданный своему делу:
"Когда я постригу эту очаровательную фемину, - воскликнул он, нежно сжимая обе ее руки, - ее даже родной муж не узнает!"
"Стоит ли так рисковать?" - осторожно возразила Габи. - Он еще примет меня за молодую жену Федора Достоевского и просадит все мое приданное в казино".
Ей показалось, что ассоциация казино с Федором Достоевским прошла мимо тезауруса парикмахера Давидки, но здравый смысл подсказал ему достойный ответ:
"Ни в какое казино мы его не пустим! Зато, если мы сейчас поспешим, мы успеем на последний заход в "Бани короля Фридриха".
"А почему не в "Термы Каракаллы"? - удивилась Габи, вспомнив, что это главная народная приманка Баден-Бадена. Не всех же вдохновляют великие русские писатели, не жалевшие 750-и марок в день на роскошь "Парк-отеля".
"В "Термы Каракаллы" мы пойдем завтра, сегодня у нас уже не хватит времени - туда впускают на три часа, если заплатить за два", - разумно пояснил Давидка, помогая Дунскому сгрузить их чемодан в багажник.
"А когда же обедать?" - всполошился голодный Дунский, на минуту позабыв свои литературные интересы.
"Обедать перед банями нельзя, это вредно для сердца, так что мы превратим обед в ужин, А пока познакомьтесь с Номи, она будет у нас главным переводчиком, - пообещал Давидка и перешел на восхитительную смесь русского с польским. - Она балакает по немецкому языку, яко я по польскому".
Номи оказалась худенькой старушкой с милой улыбкой, тщательно уложенными седыми волосами и с синим освенцимским номером на запястье.
"Она с детства говорит по-немецки, да еще в университете немецкую культуру учила, - продолжал хвастаться Давидка. - Я до сих пор удивляюсь, как такая женщина согласилась прожить жизнь со мной, но она уверяет, что никто кроме меня не умеет причесать ее как следует. Не говоря уже о том, что я неплохо умею и кое-что еще".
"Ладно, Давидка, хватит меня смущать, - остановила его Номи, высвобождая из ладони Габи свою птичью лапку со страшным знаком. - Поехали в королевские бани".
"А когда же на виллу?", - забеспокоилась Габи,
"Я позвонила и договорилась с хозяйкой, что мы приедем поздно вечером", - улыбнулась Номи, а Давидка гордо повторил:
"Я ж говорю, она балакает по немецкому языку, яко я по польскому".
И они покатили по странному городу, узкие улицы которого то круто возносились вверх, то еще круче низвергались вниз под таким углом, что Габи порой казалось, будто машина вот-вот станет на нос и перевернется. Однако перевернуться было бы вовсе не страшно, даже и соломки не нужно было подстилать - весь город и так был устлан шуршащим ковром золотых осенних листьев. По усыпанным листьями узким улицам ездить разрешалось только в одном направлении, так что бедный Давидка то и дело останавливался, чтобы свериться с картой и сообразить, куда свернуть.
Пока он разглядывал карту, поток золотых листьев стекал с ветвей на ветровое стекло машины, напоминая Габи, что в Европе сейчас октябрь. Вообще-то говоря, октябрь сейчас был всюду, но в Тель-Авиве он имел совсем другой облик - там об осенних листьях не могло быть и речи. Листья в Тель-Авиве никогда не золотились, они всю зиму оставались вечнозелеными, а к весне сменялись пушистыми гроздьями разномастных цветов, к лету опять превращавшихся в листья.
Прокружив не менее получаса по крошечному лабиринту, обвивающему замковую гору, они подкатили, наконец, к парадному подъезду королевских бань. Роскошь встретила их прямо у входа, и они робкой цепочкой, отраженной овальными зеркалами в золоченных рамах, двинулись через выложенный мрамором вестибюль. Сразу при входе суровые девушки в серых халатах отделили женщин от мужчин и велели им раздеться догола, выдав взамен отобранных вещей круглые алюминиевые номерки на холщевых браслетах.
"Совсем, как в лагере", - шепнула Номи испуганно, но Габи быстро сообразила, как ее успокоить:
"Там это не стоило так дорого".
Номи облегченно засмеялась и они, держась за руки, вступили в длинный полутемный зал, уставленный смутно различимыми в полумгле лежанками. Их тут же отделили друг от друга и проворно уложили на лежанки. Над каждой из них склонилась атлетического вида женщина, которая тут же начала мылить их и тереть мочалками, чуть похлопывая при этом по спинам, рукам и ногам. Не успела Габи как следует вжиться в производимую над нею процедуру, как намыливания и похлопывания закончились, и ее безостановочно отправили в уставленную такими же лежанками парную.
После парной были еще какие-то протирания и продувания, и наконец Габи одна, уже без Номи, ошалевшая и ошарашенная, выкатилась в просторный овальный бассейн, наполненный прозрачной бирюзовой водой. Окружающие стены были украшены многоцветными фресками, изображающими пикантные сцены из жизни греческих богов, нимф и сатиров. Габи осторожно погрузилась в абсолютно прозрачную воду и тут же почувствовала чуть пониже спины упругий удар водяной струи, бьющей из одной из золоченных фасеток, равномерно расположенных по всей окружности бассейна. Она расслабилась и стала разглядывать фрески. Все сюжеты там завершались благополучно - если нимфа соблазняла античного юношу, он ей сдавался, если сатир соблазнял античную девушку, она тоже сдавалась, не хуже обстояло дело с богами и богинями.
"Вряд ли короля Фридриха отделяли в этом бассейне от его женщин", - произнес за ее плечом голос Номи, которая оказалась рядом, под струей соседней фасетки.
"Боюсь, что нас тоже уже не отделяют", - весело ответила Габи, заметив под тремя фасетками напротив трех абсолютно голых мужчин, ничуть не смущенных своей наготой.
"О Боже! - ахнула Номи, - чужих можно было бы и не замечать, но ведь и свои появятся с минуты на минуту! Как же быть со своими?".
"И своих не замечать, - разумно решила Габи, - тем более что они уже здесь, в соседнем зале".
"Тогда пошли к ним, чтобы они не заглядывались на других женщин", - еще разумней решила Номи. Они выбрались из воды и, опасливо оскальзываясь на мозаичных плитках, перебрались в соседний бассейн, более интимный и уютный, с бьющим в центре мощным фонтаном. За вторым бассейном открывалась длинная анафилада новых бассейнов - покрупней и помельче, погорячей и похолодней.
Переходя из одного в другой, Габи не заметила, как пробежало отмеченное в билете время. Всю их женскую группу строем вывели в темную комнату с задраенными шторами, и каждую из них опять уложили на лежанку, на этот раз застеленную чистой полотняной простыней со свисающими по четырем углам концами.
"Ложись, закрой глаза и молчи!" - скомандовала очередная суровая девушка в сером халате и начала закутывать Габи в целый набор одеял, запеленывая ее не так, как пеленают детей здесь, на Западе, а как пеленали их в далеком российском детстве, чтоб невозможно было пошевельнуть ни ногой, ни рукой. Габи попыталась было вырваться, возразить, но девушка в халате чуть прижала ее плечи к простыне и накрыла ее еще одним одеялом. В голове у Габи помутилось и она погрузилась в странный беспросветный сон без сновидений.
Проснулась она от того, что ее трясли за плечо, одновременно выпутывая из хитросплетения одеял и простыней.
"У тебя есть пятнадцать минут, чтобы одеться и выйти из королевских бань", - объявила на сносном английском почти невидимая в полутьме девушка в халате и поставила Габи лицом к двери, не к той, в которую она вошла, а к другой, не замеченной ею раньше. И тут Габи вдруг ощутила поразительную легкость и промытость не только тела, но и души, - казалось, если чуть-чуть напрячься, она сможет вспорхнуть и поплыть высоко в небе над крутыми улицами, усыпанными осенней листвой.
Они и вспорхнула, хоть далеко улететь не решилась - не могла же она кружить над таким элегантным городом, не прикрытая даже фиговым листочком. А пока она прикрывалась собственной одежкой, благополучно найденной в номерном шкафчике, открытым снятым с запястья ключем, чувство легкости слегка попригасло. Не то, чтобы оно исчезло совсем, но на взлетную силу его уже не хватило. Хватило только на то, чтобы весело и вкусно поужинать с друзьями в маленьком ресторанчике, где пиво было отличное, а цены вполне приемлемые.
После ужина пришло, наконец, время рассмотреть поближе свою новую "Виллу Маргарита", Поначалу все шло отлично, в соответствии с объявлением, - прямо под виллой нашлась удобная городская стоянка, а напротив переливались синевой и серебром открытые бассейны Термов Каракаллы.
"Завтра с утра мы отправляемся на фуникулер, - мечтал вслух Давидка, пока они выгружали чемоданы из багажника, - чтобы увидеть этот чудо-городок с птичьего полета. А после обеда немного отдохнем и пойдем в термы. А где-то между термами и фуникулером мы пострижем Габи, чтобы она стала подстать своему супругу".
"А я-то воображала, что я и так ему подстать!" - возмутилась Габи.
"Никто, мною не стриженный, не может сравниться со стриженным у меня!" - доступно пояснил Давидка, уже поднимаясь по ступенькам виллы. В окнах виллы приветливо горел свет, рассыпаясь мелкими осколками на густых кружевах занавесок. Дунский позвонил, резная дубовая дверь тут же распахнулась, впуская их в ярко озаренную прихожую. С потолка свисала старинная люстра, освещая стоявшую на пороге высокую красивую старуху, - именно красивую старуху а не состарившуюся красивую женщину Все в ней было крупным - ровная спина, большие желтоватые зубы, длинные пальцы рук со слегка раздувшимися суставами, длинные ноги под темной шерстяной юбкой. Приветливо улыбаясь, она отмахнулась от извинений Номи:
"Ничего, ничего, вы ведь предупредили".
И сильным взмахом длинной руки указала на выходящие в прихожую двери:
"Вот ваши комнаты. Уборная - первая дверь в коридоре, ванная - вторая. Завтрак здесь, в столовой, с восьми до десяти. - И добавила прежде, чем Дунский и Давидка взялись за ручки чемоданов: - Пожалуйста, отдайте свои паспорта, это требование полиции".
Габи и Номи полезли в сумочки почти одновременно, но Номи опередила Габи на какие-нибудь пол-секунды, и первая подала старухе свои с Давидкой паспорта с вежливым пояснением:
"Обратите внимание, из-за причуд ивритского алфавита наши паспорта открываются с другой стороны".
Рукав ее при этом слегка сполз с запястья, открывая синюю полоску освенцимского номера. Неожиданно резко выпрямившись, старуха отдернула протянутую руку, так что паспорта упали ей под ноги на сверкающий натертым воском паркет. И сказала тихо-тихо, почти топотом:
"Произошла ошибка, у меня сегодня нет свободных комнат".
Габи показалось, что она то ли ослышалась, то ли не поняла приглушенно произнесенных немецких слов. Она все пыталась вложить в старухину ладонь свои паспорта, а та все отталкивала их, повторяя одно и то же, как заводная кукла:
"Это ошибка, у меня нет свободных комнат".
"Что значит - нет, когда они только что были, с уборной и ванной, и с завтраком от восьми до десяти?" - закричал Давидка на взрывоопасной смеси английского с польским - он, как и Габи, тоже еще не врубился. Зато Номи врубилась сразу. Она наклонилась, аккуратно подняла свои паспорта, и, даром что была ниже старухи на две головы, поглядела той прямо в глаза и прошипела в лицо на своем отличном немецком:
"Уже ночь, и никуда мы отсюда не уйдем! Надеюсь, ты меня поняла, старая нацистская сука!".
Похоже было, что старая сука ее поняла. Она молча отступила и, повернувшись к ним спиной, сняла трубку стоявшего на угловом столике телефона. Она быстро и тихо заговорила в трубку, так что даже Номи не разобрала, о чем речь. Пока она говорила, мужчины молча отнесли чемоданы в комнаты, Номи прошла за Давидкой и с грохотом захлопнула за собой дверь. И только Габи осталась в прихожей, прижимая к груди свои паспорта и не зная, куда их девать. И вообще - как теперь быть. Ей хотелось повернуться и стремглав выскочить из этого враждебного дома, но бежать было глупо и некуда, да к тому же никто не собирался к ней присоединяться.
Наконец, старуха закончила разговор, положила трубку на рычаг и уставилась на Габи невидящими глазами.
"Вас зовут Маргарита?" - неожиданно для себя спросила Габи, сама не зная, зачем.
Услыхав дурацкий вопрос Габи, старуха резко побледнела и, прислонясь к стене спиной, не сказала, а выдохнула:
" Идите спать, я не понимаю по английски!"
И тут в Габи вселился злой черный бес - вместо того, чтобы уйти и оставить старуху наедине с ее грехами, она сделала два шага вперед и уперлась глазами прямо той в глаза:
"А по-русски ты понимаешь, Маргарита? - И перешла на иврит, - Или лучше поговорить на идиш? Как у тебя с идишем?"
Старуха часто задышала и начала медленно оседать, но Габи твердой рукой удержала ее свободное сползание на пол, употребив при этом все свои познания в польском языке:
"Да нет, лучше всего, пани, конечно, знает польский! Ведь правда, матка боска ченстоховска?"
Неизвестно, сколько времени продолжала бы она эту игру в кошки-мышки, если бы входная дверь внезапно не распахнулась, впуская в прихожую крупногабаритную тройку - мужчину, женщину и немецкую овчарку Все трое выглядели такими большими и агрессивными, что черный бес стыдливо покинул Габи и выскользнул на улицу сквозь полуоткрытую дверную щель, пока последний из вошедших закрывал ее за собой.
Мужчина атлетическим движением придвинул тяжелое кресло и опустился в него, притянув к себе овчарку.
"Петра, забери маму отсюда, отведи наверх и позаботься, чтобы она легла в постель. А мы с Фрицци останемся здесь, будем следить, чтобы все было спокойно".