Ничего не могу с собой поделать. Мой смех не сдержать бы и Ассуанской плотине. Бедняга Ной разобиделся.
- Какой же ты нечуткий, все, что угодно, превратишь в балаган, - сетует он. - Над Танатосом и то смеешься. А уж над Эросом ржешь как лошадь.
- Не воспринимай ты себя так серьезно, - говорю я, - был бы во сто крат счастливее.
- Как ты? - срезает меня он. На это мне нечем ответить.
- Тем временем ангел-хранитель Билли, возбужденный "Бифитером" и "Пинк Флойдом", парил где-то высоко над вверенным ему телом, - продолжает Ной. - Наши руки соприкоснулись случайно, а потом уже и губы - неслучайно. Я расхрабрился, расстегнул ей молнию на юбке. Трусики у нее были под стать бюстгальтеру. Если я напоминал утопающего, то она выглядела как Эстер Уильямс в бикини. Я сунул руку ей в трусики. Оказалось, что ягодицы у нее на удивление холодные.
- Можешь лечь на меня, - сказала она.
- Догадываюсь, что произошло дальше, - говорю я. - Вернее, не произошло. Тебе не обломилось, нет?
Ной мотает головой.
- Хотелось бы сказать, что этого не произошло, потому что я не мог воспользоваться слабостью пьяной разведенки, - говорит он, - или потому, что я все еще остро переживаю утрату Черити, только врать не хочу. Мое фиаско не имело ничего общего ни с моралью, ни со смертью, и истина, как это ни печально, в том, что я, жалкий хлюпик, просто испугался такой искушенной, как мне казалось, женщины. Но она вовсе не была такая уж искушенная, у нее было всего два любовника, считая мужа, - вот смех-то. Теперь уже есть третий, только это не я. Через неделю после нашего свидания к ней случайно заглянул давнишний друг, здоровенный детина, который на стул не садится, а седлает его. Он так и остался у нее, седлает теперь не только стулья Билли, но и ее саму. "Ной, - сказала она во время нашего последнего разговора, - это случилось, мой корабль приплыл в гавань".
А корабль Ноя, судя по его виду, затонул.
- Безмозглая неуемная шлюха - вот кто тебе нужен.
Вид Ноя, исполненного отвращения к самому себе, мне так приятен, что я не желаю облегчать его страданий и не говорю, что он, скорее всего, легко отделался. Иначе я рассказал бы, какой новостью огорошила меня Фиона Буллфинч.
Она явилась нежданно-негаданно пару часов назад, как всегда прекрасная, хотя на редкость неуместная, английская роза на куче навоза. Протянула мне корзинку с фруктами - будто я больной, а здесь не тюрьма, а больница.
- Фиона! - сказал я. - Какой сюрприз!
- У меня есть сюрприз покруче, - ответила она. - Я беременна.
- Принимаешь поздравления? - осведомился я.
- Все зависит от того, как к новости отнесется отец, - ответила она.
- И кто он? - спросил я.
- Ты, - ответила она.
- Откуда ты знаешь, что не Башир?
- Потому что эта двуличная свинья отсидит двадцать лет, - ответила она, - а тебя выпустят через пять.
Итак на меня в одночасье свалился груз ответственности, а беспечные поступки повлекли за собой благотворные побочные последствия.
- Угощайся, - говорю я Ною и показываю на Фионину корзинку с фруктами. Он берет яблоко, но тут же хватает штуковину покрупнее и жадно к ней принюхивается.
- Перезрелая, - сообщает он, будто мне сейчас до этого есть дело. - Слишком резко пахнет, смесью женского пола и сладковатого дезодоранта. До ужаса похоже на то, как пахло под мышками у Черити.
- Ты что хочешь сказать, - обрываю его я, - что твоя жена воплотилась в израильскую дыню? - Неужели человек, который с пророческим пылом развенчивал материализм, окончательно свихнулся? Уж не решил ли он, что ему нужна более ощутимая поддержка, чем та, которую может дать незримая жена? Жалкий ублюдок, уходя, забирает дыню с собой, и я испытываю удовлетворение, пусть и не радостного свойства.
Обычно между часом и двумя хозяева оставляли магазин на кого-нибудь из продавцов и удалялись в комнату позади, где ели ржаной хлеб с пастрами (главный мясник требовал называть это сэндвичем с солониной) и смотрели дневные новости. Зачастую отец, еще с полным ртом, ругал репортеров, особенно когда они демонстрировали свою антисемитскую сущность и позволяли себе нелестные замечания об Израиле.
- Да угомонись ты Б-га ради, - говорил я, - не то язву наживешь.
В день, когда я угодил в яму, которую рыл отнюдь не себе, мы включили телевизор чуть позже и перечень новостей пропустили. Вместо этого мы попали на рассказ о кучке сердобольных истериков, которые блокировали английские порты, твердо решив не допустить экспорт телят по ту сторону Ла-Манша, где обитали жестокосердные любители телятинки.
- Бедные создания и так жестоко страдают, а им предстоят еще худшие муки - когда обитатели континента засадят их в кошмарные клетки, - говорила женщина в платке и зеленых резиновых сапогах, по возрасту годившаяся Фионе Буллфинч в бабушки. - Это преступление против человечества, так же поступали фашисты с евреями.
- Ты слыхал? - завопил отец. - Эта мерзавка сравнила уничтожение миллионов с пущенными под нож коровами, которые все равно пойдут на отбивные. Забавные у англичан приоритеты. Готов поклясться, большинство из них скорее всадили бы нож в своих соотечественников, чем в скотину.
Он все еще поносил извращенные нравы гоев, но я уже не слушал. Наверное, даже не дышал. Я чудом не грохнулся в обморок, когда дикторша сообщила, что в охоте на ограбивших Кенсингтонское хранилище ценностей наметился прорыв. На пятне крови, обнаруженном на месте преступления, сохранились отпечатки пальцев, совпавших с имеющимися в картотеке Интерпола. На экране возникло лицо Башира со зловещими усами. Его отрекомендовали как международного наркоторговца, связанного с террористами, сообщили, что он вооружен и чрезвычайно опасен. И посоветовали держаться от него подальше. Почему я не последовал этому разумному совету?
Башир возбудился донельзя.
- Ты слыхал, как они меня назвали? - хвастался он. - Гений преступного мира!
Как мы его ни умоляли, затаиться он не пожелал. Наоборот, купил "феррари-тестаросса" и расплатился толстенными пачками денег из хранилища. Он переехал в шикарнейший отель Мейфэра и купал Фиону Буллфинч в королевской роскоши. Не знаю, когда за ним начала следить полиция, но на встрече Пинки с Баширом в "Хилтоне", где состоялась передача крупной суммы денег, она уже присутствовала. Мой ненаблюдательный сосед вернулся за полночь в сопровождении дюжины незваных гостей.
- Так-так-так, - сказал один из полицейских, потирая нос жестом, общим для полицейских всех времен, - похоже, вы не в силах изменить свои многовековые привычки - черного кобеля не отмоешь добела. - Башира арестовали тут же. Фиону тоже забрали. Когда она наконец поняла, что украшала себя ворованными драгоценностями, а не сокровищами иракской короны, она была оскорблена до глубины души. Обвинение в укрывании краденого оскорбило ее куда меньше.
Башир тут же во всем признался, хвастал, что это он придумал, организовал и привел в исполнение самое потрясающее преступление на памяти нынешнего поколения. Услышав, что нашу добычу оценили в двадцать пять миллионов, он расхохотался.
- Да там было без малого сорок! - настаивал он.
Власти были склонны ему поверить: сочли, что часть нашей наживы - контрабанда, поэтому сведения о ней отсутствовали. Только когда Баширу разъяснили, что в случае, если главарь банды сознался в содеянном, его присутствие в Центральном уголовном суде до вынесения приговора не требуется, он заткнулся и изменил заявление с "виновен по уши" на "невинен как овечка". Он решил выжать все, что можно, в отведенное ему, увы, весьма ограниченное время в суде - ведь для преступника это все равно что Вестминстерское аббатство для престолонаследника, готовящегося к коронации.
Суд и должен был стать его коронацией, публичным признанием его заслуг. Поэтому каждое утро он являлся в суд разодетый в пух и прах, в костюмах от Джорджио Армани и темных очках. Он кокетничал с жюри, приподнимал очки, чтобы подмигнуть присяжным попривлекательнее. Однако, когда меня вызвали давать показания, он перестал кривляться, и вид у него сделался зловещий. Когда я поднял правую руку и поклялся говорить правду, он, не сводя с меня глаз, медленно провел пальцем по горлу.
Не могу не признать, основания на это у него были. Потому что я собирался рассказать, как зарождался наш заговор, назвать имена и кто в чем виноват. Я рассказал, как познакомил Башира с Пинки, как они нашли общий язык и составили список самых интересных вариантов в Лондоне. Кенсингтонское хранилище ценностей было в числе первых, а Васим, по мнению Пинки, мог сыграть роль Сезама для желавших его открыть. Он рассказал о финансовых затруднениях Васима - тот принес компании убытков на полмиллиона, сам задолжал банку шестизначную сумму, - и предположил: если на него слегка надавить, он с радостью согласится поучаствовать в ограблении собственной фирмы. Так оно и оказалось. Я к ним присоединился, потому что был нахалом и умником.
Однако, когда мне предъявили обвинение и я понял, что мне грозит пятнадцать лет тюрьмы, я себя таким уж умником не чувствовал. Родители отказались со мной видеться, но, спрятав гордость в карман, все-таки отправились к зазнайкам-соседям, и те прислали своего сына, ушлого адвоката, и он нехотя явился и договорился об уменьшении срока - при условии, если я дам показания против своих бывших соратников, то есть донесу на них. Ной наверняка долго мучался бы, долгими тюремными ночами вел борьбу со своей совестью; для людей попроще, тех, кто знает, что у воров чести нет, вопрос был не этический, а практический. Что хуже: тюремное заключение или жизнь под угрозой смерти? Под этой угрозой все мы ходим, к тому же у меня было преимущество: в отличие от Черити, которую ее убийца застал врасплох, проник в ее гены, как Ли Харви Освальд, я своих врагов знал. Так что я согласился перейти на сторону противника. Этот переход обеспечил мне пять лет вместо пятнадцати и вклад в утробу Фионы. Чтобы я не забывал, что легко отделался, судья счел нужным напомнить, что мне до конца дней придется жить с оглядкой. Башир - с головы до ног в черном - улыбался улыбкой ангела смерти. Теперь никому не ведомо, умру я в тюрьме или в какой-нибудь палате номер одиннадцать.
Выслушав приговор, Башир поблагодарил судью.
- Я совершил тяжкое преступление, - сказал он, - за которое заплачу лучшими годами своей жизни. Тем не менее я не сожалею о своем выборе. Откажись я от этого плана, я лишился бы своего высшего достижения. Позвольте, я объясню. Вскрывая банковские ячейки, я чувствовал себя Б-гом: мои фантазии воплощались, можно подумать, я сотворял все, что находил, и каждая ячейка рождала новые идеи, была новым подтверждением моей гениальности. Может, я и безумец, но деньги никогда не были для меня главной целью. Я хотел создать произведение искусства, преступление, которое навсегда останется в людской памяти. И я сделал это. Я совершил la crème de la crime. Больше мне нечего сказать. Теперь ведите меня в узилище, я получил удовлетворение.
- Башир - счастливый человек, - говорю я. - Жаль, я не могу сказать того же. - Я пристально смотрю на Ноя. - Судя по твоему виду, тебе тоже не помешало бы его получить, - говорю я.
- Чего? - спрашивает он.
- Удовлетворение, - отвечаю я.
Рози хохочет.
- Папа в расстройстве, - говорит она. - Он об этом не рассказывает, но, по-моему, он влюбился в мою учительницу, красотку мисс Типтри. А теперь мучается ревностью: ходят слухи, будто она беременна. Вроде бы однажды в ее дверь постучался прекрасный незнакомец и остался у нее да навеки. Во всяком случае, так говорят. Надеюсь, так оно и есть: романтично-то как!
Я готов был обнять девочку: надо же, столько пережила, а надежды не теряет!
- Не куксись, - говорит она. - Мы принесли тебе подарок. Папа, покажи!
Ной достает фирменный пакет "Мясной империи Макси" и извлекает из него багрово-красный кусок вырезки.
- Это для твоего глаза, - говорит он и показывает на мой свежий фингал.
- Скажи, Ной, чего ты хочешь от жизни? - спрашиваю я и прикладываю мясо к распухшему веку.
- Того же, что и Башир, - отвечает он. - Оставить след, создать хоть что-то совершенное.
Я поворачиваюсь к Рози и понимаю, что он, по всей видимости, добился цели.
Джонатан Уилсон
В свободный день
Перевод с английского Ларисы Беспаловой
Мы садимся на 226-й автобус - он идет от Доллис-хилл до Голдерс-Грин. Чем дальше, тем дома больше и красивее. У Голдерс-Грин пересаживаемся на одноэтажник номер 210, едем до Хампстед-Хит. Деннис спрашивает:
- Знаешь, отчего Дейви Крокетт, герой фронтира, так метко стрелял?
Я мотаю головой.
- Оттого что вечно шастал с фронта в тир.
Сойдя с автобуса, мы пересекаем ничейную полосу у Уайтстоунского пруда и углубляемся в дикий фронтир Хампстед-Хит. Не размениваемся ни на кегельбан, ни на кривое зеркало, картингом и тем пренебрегаем. Идем напрямик к Женщине-Крысе. На дворе август 1967-го, и на увеселительной ярмарке еще можно посмотреть на уродов.
У входа в балаган красуется ходячий атавизм, осколок предыдущего десятилетия, остролицый, злобный ферт: волосы зализаны назад, пиджак чуть не до колен, черные брюки-дудочки, заляпанные грязью узконосые сапожки. Он запрашивает с каждого по полкроны. Деннис говорит:
- А ты что, Крысе мужем приходишься?
Ферту вопрос Денниса не нравится. Он что-то вякает насчет того, что расквасит нам носы. Но с Деннисом шутки плохи, так что мы хохочем ему прямо в рожу и проходим в балаган.
В балагане жарища, от клетки идет такая вонь, что может с ног свалить. Поначалу нам не удается поглядеть на Женщину-Крысу, потому что у клетки сгрудились мужчины (среди них и несколько женщин затесалось), и все рвутся на нее поглазеть. Ага, вот и она, лежит себе, развалясь, в коричневой проволочной клетке, сварганенной, судя по всему, из старых каминных решеток.
- Это что же? Сисек и тех не видно? - говорит, ни к кому собственно не обращаясь, старый хрен рядом с нами.
- А ну закрой хлебало, - подает голос Женщина-Крыса, с подстилки при этом не поднимается.
Она с ног до шеи затянута в трико, выше пояса оно прозрачное, к соскам приклеены клочки коричневого меха. Ниже пояса - у нее искусственная крысиная шкура, к ней прицеплен длинный хвост. Зубы у нее острые и торчат вперед - не иначе как в балаган ее взяли из-за них. Меня не ее хвост завел и не полчища белых и серых крыс, которые по ней ползают все равно как по канаве, а ее длинные, коричневые, налакированные, прямо-таки ведьмовские ногти.
- Ты только вообрази, как она тебя ими будет драть? - говорю я Деннису и - толк его в бок - показываю на ее ногти.
- Мерзость какая, - говорит Деннис.
Но вот мы у самой клетки, только что не впритык лицом к проволочной сетке. Чувствую, какой-то поганец лезет в мой задний карман, да только денег там нет, так что ему не пофартит.
- Чем могу помочь, джентльмены? - спрашивает Женщина-Крыса и останавливает на нас тяжелый взгляд - дает понять: нечего тут ошиваться.
- Откуси им яйца, - орет какой-то горлодер из толпы позади нас.
Я говорю Женщине-Крысе:
- Хочешь сыру?
- Я тебе такого сыру дам - мало не покажется.
Не дожидаясь, пока я отойду, она загребает горсть крысиного помета с опилками и - шварк мне в лицо. Но попадает не в лицо, а за ухо - я пытался увернуться. В волосах, чувствую, полно катышков.
Мы опускаемся на четвереньки, ползем к стене балагана. Там лежит какой-то паренек - тщится перепилить перочинным ножичком одну из оттяжек.
- Ты что это делаешь? - спрашивает Деннис, хотя и так все ясно.
Парнишка наставляет на нас ножик.
- Полегче, - говорю я (он еще недоросток).
И мы выкатываемся из вонючего балагана прямо в грязь, всю в колеях от фургонов. За нашими головами генератор карусели воет так пронзительно, что, похоже, того и гляди взорвется.
- Увеселительная ярмарка называется. То еще увеселение, - говорит Деннис.
- А что, - говорю я, - разве ты не веселишься?
Мы пробираемся по парку к той части ярмарки, что в низинке. И у Большого колеса сталкиваемся нос к носу с красивой Крисси Макналли из нашей школы и ее новым дружком.
- Это Лемберг, - говорит она с подвывом - такой у них в Уэмбли прононс.
Деннис косится на меня. Я знаю, о чем он думает. Последний Криссин дружок Ухарь был законченный байкер: мотоцикл, штормовка, фанат "Ху" - весь набор. Но он умер. Его прикончил героин, который сначала погулял по нашей школе приятным летним ветерком, потом прошелся по ней смерчем. Лембергу этому далеко до нашего Ухаря.
- Хотите посмотреть его мастерскую? - спрашивает Крисси.
Представить нас ему она не считает нужным.
Мы стоим перед огромной картиной - это портрет Лемберга нагишом, и на нем он раза в два больше, чем в жизни, с кистями в руке и гигантским тюбиком краски вместо пениса. Черные каракули в правом нижнем углу возвещают: "Перепашем кости мертвецов".
Лемберг сидит за столом посреди мастерской - скручивает косяк. Ему лет тридцать, если не тридцать пять.
- А это что такое? - спрашивает Деннис, указывая на член. - Не иначе как воображение разыгралось?
- А вот и нет, - вносит ясность Крисси. - У него и впрямь очень большой. А у тебя разве нет?
Лемберг пропускает их разговор мимо ушей, продолжает копаться в мешочке с травкой. Бубнит что-то себе под нос на манер Винни-Пуха:
От стеблей и семян
Никакой дурман.