Кроме Элен Вист взял с собой в Инсбрук двух своих верных помощников - довольно забавную пару. Одного звали Рен, другого Лов. Рен, бывший регбист, был здоровенный, пышущий здоровьем молодой парень с густой гривой золотистых кудрей. Он всегда пребывал в веселом настроении, любил острить, рассказывать всякие анекдоты и забавные истории, смотрел на жизнь с надеждой, видел ее в розовом свете.
Лов являл Рену полную противоположность. Это был мрачный, редко улыбающийся пожилой человек, хилый, со смешным пучком черных волос, торчавших на верхушке почти лысого черепа, пессимист, вечно всем недовольный и ворчливый.
Вист метко окрестил их День и Ночь и иначе не называл. Постепенно эти прозвища прочно укрепились за ними и газете, и даже курьер, принося пакет, вполне серь-но и почтительно говорил: - Вам пакет, господин Ночь, пожалуйста. Впрочем, День-Рен и Ночь-Лов были высококвалифицированными, компетентными и энергичными работниками, великолепно делавшими свое дело и оказывавшими Висту неоценимую помощь.
Вот такая возглавляемая Вистом команда прибыла на зимние Игры в Инсбрук. Помощники Виста и Элен - раньше, вместе со спортивными репортерами "Спринта". Вист прилетел накануне открытия и вот несся теперь в арендованном у фирмы "Герц" роскошном "ситроене" в столицу зимней Олимпиады-76.
ГЛАВА III. В ИНСБРУКЕ
Шли зимние Олимпийские игры.
Погода была переменчивой. Окрестные горы, вначале белые, все больше чернели. Чернота съедала белизну, медленно поднимаясь от основания к вершинам, почти не выделявшимся по утрам на фоне низкого серого неба.
Порой накрапывал дождь и стлался над городом некрасивый грязноватый туман. Журналисты, отправлявшиеся на лыжные соревнования, вставали очень рано.
На пустынных темных улицах еще горели желтые фонари, мокрый снег занудно опускался с небес.
Иногда удавалось вызвать машину. А иногда приходилось идти несколько кварталов до трамвая, трястись на нем до пресс-центра и уж оттуда на спецавтобусах добираться в Зеефельде, где проходили равнинные гонки, или к горнолыжным трассам.
Только тогда, когда автобус, натужно завывая, вырывался по лесистым шоссе к вершинам гор, наступало настоящее утро - солнечное, снежное, даже морозное. Искрились облитые еще морозным снегом ели, сверкая в лучах раннего оранжевого солнца, длинные сосульки свисали с нахлобученных крыш тирольских домиков вдоль дороги. Небо, вначале белесое, освобождалось от своей марлевой кисеи, очищалось, голубело,, голубизна густела, и вот уже бескрайний синий шатер опрокидывался над горами, лесами, серым, сбитым в кучу городом, над петлявшими по склонам дорогами, по которым, словно медлительные разноцветные жуки, гудя, ползали автобусы.
Чем ближе места соревнований, тем больше становилось людей. В красных, голубых, оранжевых, зеленых - всех цветов и видов анараках, лыжных брюках, шапочках, они энергичным шагом поднимались в гору, многие с лыжами на плечах, иные с детишками на закорках, с биноклями, кинокамерами, фотоаппаратами, болтавшимися на груди.
Сквозь толпу медленно, но настойчиво пробирались машины с нашлепками специальных пропусков на ветровом стекле.
Катили пестрые тележки продавцы сувениров, развертывали перед народом свой глянцевый товар торговцы открытками, молодые парни в желтых комбинезонах с надписью "овомалтин", подобно огнеметчикам, пускали из укрепленных за спиной баков огненную дымящуюся жидкость в подставляемые бумажные стаканчики. И на мгновение в воздухе возникал веселый аромат шоколада. Почти незаметно было, как весь этот торопливый, бурлящий, яркий зрительский поток просеивался, на мгновение задерживался, направлялся в нужные, соответствующие билетам и пропускам, русла контролерами в ярких комбинезонах и солдатами в серых тужурках и каскетках с наушниками. Иногда их зоркий, настороженный взгляд выхватывал кого-то, они, словно катер бурную воду, вспарывали толпу и, окружив подозрительного, ловко и быстро ощупывали сумку, мешок, футляр фотоаппарата.
Никто не удивлялся. Память о Мюнхене незримо и неслышно висела над Играми, и все эти меры предосторожности принимались людьми как должное.
Хотя, если уж чего не должно быть на Играх, так именно этого. Да что поделаешь...
Ну вот и Зеефельде.
Веселый оазис деревянных домиков под красными крышами в этом белом мире - отели, пансионы, магазины, рестораны, лавчонки, бары, конторы туристских агентств.
В глазах рябило от пестроты витрин, заполненных флагами, олимпийскими эмблемами, сплетенными кольцами. Чего только не было на этих витринах! Лыжи! Прежде всего, конечно, лыжи - желто-голубые "Кнейзел", черные "Адидас", белые "Росиньоль", "Ярвииен", "Фишер"... Десятки, сотни лыж, украшенных изображением или перечислением медалей, завоеванных с их помощью на предыдущих играх и чемпионатах. Казалось, не гонщики, а фирмы стали чемпионами, не люди, а лыжи совершали спортивные подвиги, в жестокой борьбе первыми приходили к финишу.
Впрочем, так оно частенько и бывало: имена победителей, уж не говоря о пришедших вторыми, третьими, пятыми, забывались, имена "Адидас" или "Кнейзел" - никогда!
Лыжи, лыжи, гоночные, горные, трамплинные, полетные, палки, ботинки, крепления, костюмы, перчатки, шапочки... Казалось, весь Зеефельде превратился в гигантскую ярмарку, выставку зимнего спортивного снаряжения. И забавно было видеть на витринах специально помещенные для контраста лыжи, палки, санки прошлого или начала нынешнего века, непомерно большие, тяжелые, изъеденные червями, без эмблем.
Флаги, олимпийские кольца украшали все фасады, входы, балконы. Огромные, неуклюжие белые в черных шляпах снеговики бродили по улицам на радость детям и фотолюбителям.
Любители марок осаждали почтовые киоски, любители значков образовывали в людских потоках свои бурные водовороты, любители поспорить - свои.
...Разминая ноги, журналисты вылезли из автобуса и направились в "Медитеранеен клуб", фешенебельный развлекательно-ресторанный комплекс, превращенный на время Игр в пресс-центр. На этот раз они приехали втроем: Луговой, Коротков из молодежной газеты и Твирбутас из литовской спортивной.
Коротков и Твирбутас жили в одном номере, очень дружили, но во всем были противоположны. Коротков выглядел мальчишкой. Маленький, взъерошенный, восторженный (он впервые оказался на крупнейших международных соревнованиях, да еще за рубежом), суетливый, он, вернувшись в отель, немедленно садился писать свой репортаж. Писал очень быстро, размахивая руками, вслух перечитывал особенно удачные, по его мнению, места. Ронял бутерброд, который ел не отрываясь от работы, рассеянно поднимал его с пола и вновь запихивал в рот.
Ночью долго ждал вызова. В отеле, маленьком и скромном, была лишь одна телефонная кабина, куда из холла громко, на все три этажа, приглашал вызываемого ночной портье. Портье задарили таким количеством водки, что он в течение всех Игр ходил качаясь, плакал от умиления при каждом выигрыше советских спортсменов и почти научился говорить по-русски, хотя и не совсем салонным языком.
Короткое в ожидании вызова засыпал в кресле, его будил звонок. Теряя и путая листки, он' мчался в кабину и там, усиленно жестикулируя, истошным голосом вопил в трубку свой репортаж, хотя слышимость была отличная.
Тем временем ночной портье просыпался, выходил на лестничную площадку и на весь дом начинал звать: "Гер Коррротков!" - пока не обнаруживал, что тот давно в кабине.
Репортажи Короткова нравились читателям. Они были свежими, необычными. Не изобиловали цифрами, зато с их страниц вставали люди, накал борьбы, дыхание больших стартов.
Иным был Твирбутас. Большой, толстый, румяный, всегда спокойный и неторопливый, он никогда не суетился и все успевал.
Вернувшись с соревнований, он плотно ужинал домашними колбасами, копчениями, консервами, которых привез целый чемодан, и укладывался спать. Храп его сотрясал весь отель.
Когда он работал - оставалось тайной, но ровно в семь часов утра, чисто выбритый, свежий, пахнущий одеколоном, обильно позавтракавший все той же снедью и заготовленным в термосе кофе, он подходил к кабине, и в ту же секунду в ней звенел звонок- Вильнюс вызывал своего корреспондента. Этот почти телепатический сеанс каждый раз приводил в изумление ночного портье: небритый, с опухшим лицом и мутными глазами после очередной вечерней дегустации "русска водка", он застывал раскрыв рот и недоверчиво переводил взгляд с кабины на Твирбутаса, невозмутимо входившего в нее.
Твирбутас солидно и неторопливо усаживался и почти шепотом бесконечно долго диктовал свой отчет на литовском языке. Единственное, что удавалось понять, это множество имен и цифр. Порой он повторял отчет в разных вариантах по нескольку раз - он был единственным журналистом от республики и передавал свои материалы полдюжины газет.
Ни в одном вопросе, ни в одном прогнозе Коротков и Твирбутас не имели одинакового мнения. Коротков, размахивая руками и подпрыгивая, как молодой петушок, азартно доказывал свое, используя в качестве оружия в споре скорее эмоции, нежели мало-мальски серьезные аргументы, а Твирбутас, подобно геликону, вступающему в партию с рожком, редко, но солидно гудел, подавляя соперника неотразимыми доводами - зимний спорт он знал до тонкостей, и после каждой фразы вопрошал: "Ну, а что теперь скажете?" Во время спора он переходил с Коротковым на "вы".
Вот с этими двумя своими коллегами приехал сегодня в Зеефельде Луговой.
Коротков, выскочив из автобуса, стремительно бросился к постовому полицейскому и, вынув из кармана горсть значков, принялся горячо объяснять ему что-то на невообразимом немецком языке. Полицейский без конца кивал головой, повторяя "гут, гут", и, раскрыв маленькую коробку, в свою очередь, доставал оттуда толстыми пальцами какие-то коллекционные драгоценности. Они с первого дня установили с Коротковым контакт и успешно вели обмен.
Единственный раз Короткое потерпел фиаско, когда не сумел выменять у полицейского за очень красивый значок спартакиады колхоза "Заря" его официальную полицейскую бляху с гербом и номером. Коротков настойчиво объяснял своему непонятливому собеседнику, какой огромный колхоз "Заря", и в доказательство даже расставлял руки, словно рыболов, хвастающийся небывалым уловом. Но полицейский только смущенно переминался с ноги на ногу и бубнил "найн, найн", прикрыв на всякий случай бляху рукой, будто Коротков мог ее сорвать и убежать.
- Не хочет полицай,- огорченно делился Коротков с друзьями,- бляха ему дороже. Такой значок отдаю. "Заря"! Да там пять мастеров и председатель перворазрядник!
Предоставив Короткову заниматься его значковой коммерцией, Луговой и Твирбутас направились в пресс-центр.
Поднявшись по крутым обледенелым ступеням и предъявив висевшие у них на шее в плексигласовых футлярчиках пропуска дежурному солдату, они миновали широкие стеклянные двери, прошли коротким коридором и оказались в главном зале пресс-центра.
Твирбутас, как обычно, сразу же отправился за протоколами. Он собирал их все по всем видам соревнований: стартовые, полуфинальные, финальные, составы забегов и команд, итоги промежуточные и окончательные. Даже сообщения, извещения, поправки. С любых соревнований он увозил такое количество документов, что при взвешивании багажа в аэропорту это каждый раз вызывало ворчание руководителей групп.
Собрав в свою необъятную сумку бумаги, а заодно и переложив туда несколько бутылок кока-колы из стоявшего в углу огромного красного холодильника, Твирбутас сверил свои часы с большими настенными и, кивнув Луговому, отправился на старт. Сегодня лыжники шли на 30 километров.
В это время в зал прибежал сияющий Короткое. ' - Порядок! - сообщил он Луговому.- Две штучки, как одну копейку, из него выдавил,- и он раскрыл свою маленькую ладонь, где покоились два сине-красных полированных значка с эмблемой Игр,- за третьеразрядника по самбо отдал! Завтра...
Но тут, оборвав фразу, бросился к столику с протоколами. Переворошив их все под неодобрительным взглядом дежурных девушек, он разочарованно отвернулся - никаких сенсационных сообщений.
-Нихтс новостей,- сказал он,- что все в гриппу, еще вчера было. Банкетов тоже нет. Пойду на старт. Или в баню, а? -добавил он шепотом, заговорщицки подмигнув.
С тех пор как стало известно, что в помещении "Медитеранеен" имеется совместная женская и мужская роскошная баня, где представители обоих полов в костюмах Адама и Евы могут париться, нырять в ледяной бассейн, отлеживаться в залах для отдыха, Короткое без конца строил планы посещения этого злачного места. Он шумно фантазировал на тему о том, что там увидел бы, но пойти так и не решился.
- Купальник не взял с собой,- иронизировал Твирбутас.
- Какой купальник, какой купальник! - горячился Короткое, не сразу понимавший шутку.- В том-то и дело, что там все нагишом парятся, не веришь?
Он покинул пресс-центр, а Луговой направился в телефонный зал. Он заметил, что из Зеефельде, да еще в момент гонок, когда до начала финиша остается время, легче получить разговор, и сообщил об этом в Москву. Г.го вызывали очень точно, он спокойно передавал свой материал, а иногда и материалы других корреспондентов газеты (в главном пресс-центре приходилось дольше ждать), и приходил на лыжный стадион, как раз.когда гонки заканчивались.
В большом помещении, где стояли телефонные кабинки, было светло и пусто. Только дежурная за своим столиком да два-три журналиста, ожидавших вызова, как и он. В огромные окна проникал солнечный свет, а за стеклом видны были снежные улицы Зеефельде, яркие толпы туристов, каток, на котором кружились, носились, падали или медленно и неуверенно - кто как умел - двигались любители фигурного катания - все больше молодежь, все больше девушки.
- Гер Луговой, восьмая кабина,- негромко сказала дежурная, и он заторопился, вынимая из кармана листки.
- Здравствуйте, Александр 'Александрович,- услышал он четкий, совсем близкий голос редакционной стенографистки,- вы готовы?
- Готов, Ниночка, готов, добрый день.
- Луговой продиктовал свой обзор. Попросил повторить некоторые имена и названия.
- Все? - спросила стенографистка.
- Все.
Последовали обычные вопросы о погоде, о новостях, о разных редакционных делах, о судьбе предыдущих материалов.
-Ваша жена звонила час назад,- сообщила стенографистка,- просила передать, что сегодня будет вам звонить в два часа в отель, раньше не дают.
Луговой поблагодарил.
Наступила пауза, и он уже решил, что дали отбой, когда вновь услышал голос стенографистки, в нем звучала странная нерешительность:
- Александр Александрович, вы что, уходите от нас?
- Почему вы решили? - искренне удивившись, спросил Луговой.
- Все говорят. Говорят, уже приказ есть. Не уходите...
-Не уйду, Нина,- рассмеялся Луговой,- раз вы не хотите, не уйду. Уже и приказ есть? Быстро вы там все решаете,- он улыбнулся.- До завтра.
-До завтра,- печально сказала стенографистка.
Он вышел из кабины, вытырая шею платком. Жара!
Прямо духота в этих стеклянных ящиках, хоть дверь не закрывай.
Да, а Ирина так и не подошла к аппарату. Может, занята...
-Гер Луговой, восьмая кабина,- раздался негромкий голос дежурной.
"Что за черт, разве она не видела, что я закончил разговор? - подумал он.- Или стенографистка забыла что-то сказать? Странно, Нина такая аккуратная".
Он снова вошел в кабину, оставив дверь открытой.
- Да, Нина, забыли что?
- Александр Александрович,- услышал он мужской голос,- это вы?
- Я,- удивившись, ответил Луговой. "Кто это может быть?"
- Это вы? Это Луговой? - надрывался голос.- Вы меня слышите?
- Да, слышу, слышу. Кто говорит?
Здравствуйте, Александр Александрович, это Лютов! Лютов говорит. Из "Спортивных просторов".
-Здравствуйте,- Луговой не мог скрыть удивления.
Последовала пауза.
-Александр Александрович, поздравляю вас. Приказ о вашем назначении вчера подписан.. Да для вас это, наверное, не новость?
-Новость, - Луговой уже овладел собой. - Не ждал, что так скоро. А за поздравление спасибо.
- Александр Александрович, по телефону особенно не разговоришься. Так я уж покороче. У меня к вам просьба...
- Слушаю вас,- Лугового охватила тоска. Он знал, с какой просьбой обратится к нему Лютов, предвидел.
- Хотел бы остаться в журнале. Сколько лет ведь проработал, сами знаете. Не замом, боже упаси, я понимаю, новый редактор - новые люди. Хоть завотделом. Спортивным, например, я ведь на этом деле собаку съел, сами знаете. А?
- Родион Пантелеевич, может, до моего возвращения оставим этот разговор? Все равно без меня ничего в журнале меняться не будет,
-Александр Александрович, скрывать не собираюсь, я с этой просьбой к председателю комитета обращался, он сказал: "Если Луговой не возражает, я возражать не буду. Он главный редактор, ему и решать".
"Что ответить?" - размышлял Луговой. Он понимал, что оставлять Лютова в журнале не следует. У любого бы затаилась при создавшихся обстоятельствах обида, ревность, а то и злость. А уж у такого, как Лютов, и подавно.
Его желчный, неприятный характер и неприязненное отношение он хорошо знал. Но в то же время отрицать опыт и знания Лютова как старого специалиста, как большого знатока футбола и хоккея он не мог. В конце концов, оставит не замом, завотделом, окружит новыми людьми, которые не дадут Лютову валять дурака. Да и что он, уж совсем ничего не понимает, Лютов? Изменится, будет работать по-новому. А не захочет, что ж, никогда не поздно будет расстаться.
- Алло! Алло! Александр Александрович, вы здесь? Поймите, - доносился до него то пропадавший, то вновь возникавший голос - слышимость ухудшилась, - я ведь чем буду заниматься? Футболом да хоккеем своим. Уж это дело я знаю. Не подведу.
- Ну что ж, Родион Пантелеевич, раз такая срочность, я возражать не буду.
- Значит, я могу передать это председателю?
- Можете...
- Спасибо, Александр Александрович, поверьте - не пожалеете. Со мной легко работать. Спасибо. Желаю успехов вам. Жду в Москве. До свидания.
- До свидания.
"Как же, легко с тобой работать", - подумал Луговой, опуская трубку на рычаг. Он уже жалел, что дал согласие. "Не мог отказать - мямля", - ругал он себя мысленно и все больше досадовал.
Мрачный, он покинул пресс-центр и направился к лыжному стадиону, откуда, то затихая, то нарастая, неслись крики зрителей.
Выныривая из леса на противоположном холме и снова углубляясь в лес, затем съезжая со склона, пробегая под мостиком и выходя на последнюю прямую, лыжники приближались к финишу.
На огромном черном табло то и дело сдвигались большие белые квадраты с номерами первых пришедших. Кто-то приходил с лучшим временем и отодвигал очередной квадрат за черту призеров.
Вдоль трибун шумно, с криками прошествовала группа финских болельщиков. Они слегка подвыпили и размахивали национальными флагами и транспорантами с именами своих фаворитов.