Крики в просторных палатах разрывали темноту ночи. Это кричали те, кто был осужден делить свое безумие с безумием другого. Среди криков этих ночей, переливающихся один в другой и годами нанизывающихся друг на друга, есть люди, которые остаются немы, которые жаждут тишины, которые мечтают хотя бы о маленьком клочке этого мира, где бы они могли в безопасности преклонить голову и заночевать. Они учащенно дышат по ночам, или плачут, или молятся, хотя и не знают, к кому обратиться с молитвой, потому что давно отреклись от Бога - с тех пор, как Бог отрекся от них. Или дышат спокойно, с каждым вдохом и выдохом вытесняя боль, застрявшую у них в груди, этот клубок, наматывающийся вокруг вопроса - зачем они существуют, если существуют так, и чувствуют себя счастливыми оттого, что нить все еще обвивается вокруг этой мысли, потому что оголенная мысль - без этого клубка - была бы невыносима. А потом их одолевает усталость от попыток совладать со звуками. Вой и крики психиатрической клиники Гнездо словно отдаляются от них и перестают быть человеческими голосами, становятся звуком, наносящим удар человеческой болью, превращенной в гнев, по гонгу судьбы.
В других палатах, где спали по двое, счастье и несчастье завязывались в узел.
В течение дня какая-то девушка пересчитывала пальцы на ногах, какая-то старуха пыталась вдеть веревку в игольное ушко, какой-то старик беседовал с углом, какой-то молодой человек дрожал от страха перед правым рукавом своей рубашки, какая-то женщина… какой-то мужчина… В течение дня и бессонных ночных часов все в Гнезде делали нечто, что уносило их в другие миры, оторванные, одинокие.
Каждую ночь какая-то женщина перед сном долго вглядывалась в темноту, а потом шептала: "Мир, доброй тебе ночи".
Мой брат писал, что каждый человек остается "дитем своей эпохи, даже несмотря на его особые качества". Можно было сказать, что и каждое отдельное безумие - дитя своей эпохи, но особые качества безумий всех эпох одинаковы.
Безумие появилось в то же время, что и человеческий род; может быть, первый человек, а это тот, кто первым произнес: "Я", испытал, как его Я распадается. Тогда, в раннем детстве человечества, члены общества смотрели на тех, кто был иным, так, как смотрят на чудо, которому нет объяснения, - как смотрели за перемещением солнца с одного края неба на другой или как смотрели на молнию.
Миновали века, и человек попытался объяснить эти явления - гром стал небесным копьем разгневанного божества, солнце - богом, путешествующим по небу, а безумие стало последствием одержимости божьими или демоническими силами. Бежали ли эти одержимые из собственного дома и залезали ли в логова животных, не осознавая, что зверь, который обитает там, может их растерзать? Во время охоты клали ли они оружие на землю, вместо того чтобы метнуть копье в плененного, и преклоняли ли головы перед пойманным животным? Бросали ли они камни в солнце, думая, что таким образом погасят его? Во всех примитивных обществах лекарство было одним и тем же для всех, кто считался одержимым демоническими силами, - им продырявливали голову, чтобы демон безумия покинул их. Тела тех, кто не пережил изгнание бесов, бросались далеко от поселения, чтобы демон не мог овладеть другим членом общества.
Миновали века, и человек стал по-другому объяснять эти вещи - молния стала результатом столкновения облаков, Солнце стало небесным телом, движущимся вокруг Земли, но безумие по-прежнему считалось последствием одержимости божьими или демоническими силами. В священных текстах безумие трактовалось как наказание Господне за непослушание: "Поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца" - таково наказание по Ветхому Завету. В Новом Завете безумие превратилось в одержимость злыми силами, которые должны были быть изгнаны из того, кем овладели. В других религиях безумие - также результат воздействия темных сил, последствие борьбы Бога и Сатаны, но позже появились и те, кто стал искать иную причину безумия.
В те времена, когда греки связывали источник безумия с влиянием богини Геры или бога войны Ареса, один из учеников Гиппократа написал, что ни силы света, ни силы тьмы не вызывают безумия, только из-за нашего мозга мы становимся "безумными, бредим, нас охватывают тревога и страх". Через несколько веков Аретей из Каппадокии в своем сочинении "О причинах и симптомах болезней" сказал: "Кто-то из больных уверяет, что превратился в воробья, петуха и в глиняный сосуд; третий считает себя богом, оратором или актером, который держит в руках скипетр мира; некоторые плачут, как новорожденные дети, и просятся на руки или уверены, что они - семена горчицы и постоянно боятся быть съеденными курицей". Исследователь выделяет два типа безумия - меланхолию и манию: "Меланхолик уединяется, боится, что его прогонят или запрут, мучается суеверными страхами, ненавидит жизнь", он "проклинает жизнь и страстно мечтает о смерти", те же, кто страдает не меланхолией, а манией, могут испытывать неконтролируемую ярость, возбуждение или радость, в этих состояниях могут чувствовать вдохновение к составлению великих сочинений, не имея при этом специальной подготовки, или же могут без видимой причины убить кого-нибудь. Иногда два вида безумия наблюдаются у одного человека: "Некоторые пациенты, страдающие меланхолией, испытывают и приступы мании", в то время как человека, подверженного мании, охватывает и меланхолия, и он "после приступа становится изможденным, печальным, молчаливым; жалуется на страх за собственное будущее, чувствует стыд". И потом колесо снова вертится - меланхолия и мания постоянно сменяют друг друга.
Миновали века, и оказалось, что не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца, для явлений природы искали определения, а Божьи посредники продолжали считать безумцев одержимыми дьяволом и, исполняя Божью волю, решали, будут ли одержимые излечены молитвами или отправлены в паломничество, чтобы их исцелили святые места, или же, если они приходили к выводу, что речь идет не об одержимости, а о добровольном союзе с дьяволом, несчастных сжигали на костре, или вешали, или топили.
С началом в Европе эпохи рационализма безумцев стали воспринимать не только как грешников, попавших под влияние демонических сил, но и как опасных существ или существ, которые не могут принести пользу обществу и только тормозят его развитие. Но и тогда одна из причин безумия брала начало в Боге. Во времена Ренессанса безумие понималось как последствие трех главных грехов: безумие воображения, когда человек верил, что он кто-то или что-то, в реальности этим не являясь: безумие как Божья кара; безумие как последствие сильной страсти.
Во всех крупных городах имелись тюрьмы, построенные для безумцев. Там их не лечили, а наказывали; безумие было не болезнью, а преступлением. Те, кто считал себя нормальным, всегда возводили непреодолимую границу между собой и теми, кого объявляли безумными. Правители городов, находящихся на берегу рек, подкупали моряков, чтобы те забирали сумасшедших с собой, и корабли плыли вместе с этими несчастными, привязанными к палубе, и если они не умирали от голода и жажды и не были изъедены ветром и холодом, их тайно высаживали в первом же порту, а если это было невозможно, бросали на какой-нибудь необитаемой земле или топили.
В XVII веке Реджинальд Скотт, Эдвард Джорден и Томас Уиллис заявили, что безумие - это не союз с дьяволом или одержимость им, а болезнь нервов и ума, однако среди интеллигентов продолжало существовать убеждение, что помрачение ума было результатом воздействия темных сил. В Йенском университете в конце XVII века профессор медицины Эрнст Фридрих Ведел объяснял студентам, каким образом дьявол может контактировать с людьми посредством безумия. Все же намного позже Джон Локк высказал мысль, что даже религия должна быть рациональна, а Томас Гоббс толковал безумие как нарушение процесса мышления, вызванное расстройством органов тела. Несмотря на это, приюты для сумасшедших сохраняли вид камер пыток для преступников: в двух самых известных госпиталях - Сальпетриере и Бисетре в Париже - больные содержались как звери, некоторые из них находились в подземных камерах с цепями вокруг шеи, прикованные к столбу позора. Если какой-нибудь извращенец хотел наблюдать и наслаждаться их страданиями, охранники пускали его за скромную плату, а иногда проходились кнутом по телам несчастных, словно разыгрывали цирковое представление.
В XIX веке религия и тюремные учреждения окончательно передали сумасшедших психиатрии. Безумие больше не считалось грехом против Бога или преступлением, а воспринималось как пустое существование, неудавшаяся жизнь, потерянная жизнь. То, что человек получает только один раз - жизнь, - сжирается безумием, и несмотря на то что он ее проживает, эта жизнь бесполезна. Жизнь в безумии - ошибка или бесполезная растрата сил природы и Бога.
Все окна в Гнезде выходили в парк в центре больничного комплекса. Парк был устлан мягкой травой, испещрен дорожками, вдоль которых стояли скамейки. Кое-где были посажены деревья, сгруппированные таким образом, что напоминали театральную декорацию, изображающую лес. Вечером, только слегка тронутым мраком, мы с Кларой стояли у окна и наблюдали за наступлением темноты.
В Гнезде были люди, которые боялись темноты, словно смерти.
Едва почувствовав, что наступила тишина, Клара и я тотчас умолкали, не имело значения, насколько важен был разговор, который мы вели в то мгновение. Мы любили тишину - тем больше, чем реже слышали ее в Гнезде. В палате над нами жили Ганс и Йохан - один шагал медленно и тяжело, словно вместо стоп у него были копыта, другой - быстро и резко. В палате рядом с нашей Криста постоянно разговаривала сама с собой, чаще всего в чем-то себя обвиняя. В другой палате по соседству Беата и Герта отвратительно хихикали, время от времени ударяя головой или кулаками в стену. Тупые удары напоминали забытую боль. Из других палат до нас доносились визг, рев, плач и смех, звон, скрип и удары. Тишина была такой редкостью, что мы грезили о ней, и в те мгновения, когда она наступала, умолкали без размышлений, переставали говорить не потому, что осознанно хотели насладиться ею, просто мы лишались дара речи, словно наблюдали чудо.
Человеческий род с начала времен ощущал - только ощущал без возможности доказать, истина это или самообман, - что в глубине человеческого существа теплится нематериальный свет, который не перестанет гореть и после того, как тело угаснет. Этот свет распадается на большое количество лучей, и каждый из них представляет некую существенную особенность человека. Так люди из-за родства лучей внутри их составляют человекосозвездия; множество людей являются частью каждого из этих человекосозвездий; каждый человек принадлежит к стольким человекосозвездиям, из скольких лучей состоит его свет; множество людей связаны между собой в пределах одного человекосозвездия, даже если они не знакомы: чтобы быть частью одного и того же человекосозвездия, не обязательно быть близким с другими людьми из этого человекосозвездия и жить в ту же эпоху, нужно просто обладать лучом, характерным для этого человекосозвездия. Некоторые из этих лучей - признаки безумия. Человекосозвездия, которые порождают безумие, переплетаются с остальными человекосозвездиями, потому что являются частью одних и тех же людей, тем не менее, если присмотреться, каждое из этих человекосозвездий безумия находится на отдельном небе, одно.
В маленьких тумбочках у кроватей в Гнезде хранились самые разные воспоминания прошлой жизни.
Наша соседка Криста держала в тумбочке первую отрезанную прядь волос своей дочери и ее первый выпавший зуб. Всегда, когда кто-нибудь заходил к ней в палату, в течение всего разговора взгляд ее постоянно возвращался к тумбочке, она забывала, что уже бесчисленное количество раз повторила одно и то же: "Это моя маленькая Лота", брала прядку и зубик и, держа на ладони, смотрела на них так, как дети смотрят на стеклышко, будто это какое-то сокровище.
Самые различные вещи можно было найти в тумбочках Гнезда: обломки кирпичей, фотографии, открытки, исписанные выцветшими чернилами, перья птиц, ножки стульев, наволочки для подушек, клочки занавесок, отрезанные карманы, пуговицы, зеркальца, камушки, обтесанные куски дерева, шнурки для ботинок, шляпные ленты, пеленки, бисер… руки, ноги, туловища и головы кукол, иногда и целых кукол…
На некоторых тумбочках предметы были разложены аккуратно, иногда в строго определенном порядке, на других - были хаотично разбросаны. По хаосу и порядку на тумбочках, по способу того, как вещи были упорядочены или разбросаны, по этой удивительной геометрии порядка и хаоса можно было прочитать геометрию прошлой жизни, нечто такое, чего люди, спавшие у тумбочек и прожившие жизнь с чудесной геометрией, не могли рассказать или не знали, как выразить это словами.
На тумбочке Клары лежал рисунок, о котором нельзя было бы предположить, что его сделал ее брат - на нем женщина, повернувшись спиной, застыла перед краем пропасти.
Моя тумбочка была пуста. В Гнезде было много пустых тумбочек.
В конце восточного крыла здания больницы располагалась небольшая библиотека. Там некоторые из нас быстро перелистывали книги с первой до последней страницы, а затем с последней до первой. Некоторые не переворачивали страницы, просто смотрели на какую-нибудь букву или точку, запятую, восклицательный или вопросительный знак. Некоторые из нас читали.
Иногда Клара брала в руки рисунок, лежавший на тумбочке у кровати. Этот рисунок, сделанный на небольшом клочке бумаги, случайно оказался в кармане ее брата в одно из его посещений. У Густава была привычка держать руки в карманах во время разговора, потом, закончив беседу, он резко их вытаскивал, и в этот момент из карманов выпадали огрызки карандашей, мелки, резинки, монеты. Однажды, когда он вытащил руки из карманов, на пол упал измятый клочок бумаги. С тех пор Клара хранила этот рисунок у себя на тумбочке, а иногда брала его в руки и рассматривала. Там, на этом небольшом клочке бумаги, женщина, изображенная со спины, стояла у края пропасти. За краем простиралась пустота. Однажды Клара долго любовалась рисунком, а потом сказала:
- Я спрашиваю себя, смотрит ли эта женщина в пропасть, или она стоит с закрытыми глазами.
В те дни, когда погода была хорошая, мы выходили в парк, чтобы прогуляться. И все же тот, кто находил достойную причину, мог остаться в здании больницы. Иногда я оставалась в палате - моей причиной были боль в животе или головная боль. Тогда я становилась у окна и наблюдала за теми, кто был в парке. Одни бегали по траве, словно малые дети, другие сидели на скамейках и разговаривали, третьи ссорились; некоторые были в одиночестве, задумчивые, или смеющиеся, или плачущие, или равнодушные. Окно обрамляло внешний мир, переносило меня в другой мир, из которого я могла наблюдать.
Однажды, наблюдая из окна, я увидела, как к одной из женщин, гулявших по парку, подошел мужчина, ведя за руки двоих детей. Заметив их, она остановилась, словно окаменев, и это заставило замереть и ее посетителей. Мужчина стал что-то ей говорить и показывать на детей, положив ладони им на головы. Иногда он замолкал, вероятно ожидая ответа. Она стояла ко мне спиной - я не могла видеть выражение ее лица и не знала, произнесла ли она хоть слово. Выражение лица мужчины свидетельствовало о том, что он безуспешно пытался добиться от нее ответа. В какой-то момент на его лице отразилась решимость прекратить попытки. Потом он обнял ее, и ее руки сделали едва заметное движение, словно она хотела вернуть объятие. Дети приблизились к ней: оба обняли ее за талию. Она не наклонилась или не успела наклониться. Мужчина и дети направились к выходу из клиники; перед тем, как выйти за ворота, они обернулись к женщине и помахали ей. Она подняла руку так, будто держала тяжелый предмет, сделала в воздухе едва заметное движение, похожее на взмах, и медленно опустила руку вдоль тела. Один из детей сделал два шага по направлению к женщине, два шага, которые вот-вот могли перейти в бег, но сразу же остановился. Потом он развернулся, присоединился к другому ребенку и мужчине, и они исчезли за воротами. Женщина еще долго была недвижима, словно окаменела. Хотя она стояла там, в парке, у меня создалось ощущение, что она застыла на краю бездны. Я пыталась представить ее лицо, но у меня не получалось. Я спрашивала себя, смотрит ли она в бездну или стоит на краю с закрытыми глазами.
Жизнь Кристы, нашей соседки в Гнезде, резко переменилась. Это случилось перед тем, как ее привезли в больницу. Может, причиной послужила смерть ее мужа, но, когда речь идет о сумасшествии, никто не может быть ни в чем уверен. Однажды она перестала узнавать окружающих. Смотрела на своих родителей, словно на стену. Дочку, которую родила несколькими месяцами ранее, воспринимала как какую-то вещь. После приезда в Гнездо в ней словно что-то ожило. Она начала двигаться, самостоятельно есть и мыться, гулять в парке и ткать в рабочие часы. Только когда ее навещали родители и дочка, она будто возвращалась в прошлое и вся коченела. Потом, как только они уходили, начинала плакать по своей девочке и умоляла ее вернуться. Однажды родители, узнав о том, что с ней происходит после их посещения, забрали Кристу домой, и она провела там несколько недель в полной неподвижности. Им пришлось вернуть ее в Гнездо, и Криста сразу ожила и принялась стенать по дочке.
Ее громкие отчаянные возгласы слышались часами после посещения родных. Мы приходили к ней в палату и убеждали ее, что принесем ей дочку, но она словно не слышала. В тот миг, когда ложь касалась ее сознания, Криста кивала, замолкала, и жизнь продолжалась.
В то время, когда люди еще верили, что Земля плоская, как доска, в то время, когда они дрожали при мысли о Страшном суде, боялись ада и надеялись на рай, во всех городах был обычай периодически сажать сумасшедших в клетку и выставлять на площади. Там собирались все жители - и городская знать, и ремесленники, и священники, и стража, и светские дамы, и прачки, дети и старики, доктора и рыболовы, честные граждане и воры. Они ожидают торжественного мероприятия, которое начинается с того, что клетки открывают и оттуда выходят узники. Они выходят, встречаемые восторженными криками толпы, выходят со своим странным взглядом, со своим неразборчивым бормотанием, в своих лохмотьях. Вокруг, образуя широкий круг, стоят стражи города, которые следят за тем, чтобы сумасшедшие оставались внутри; стражи стоят, широко расставив ноги, чтобы быть пониже и не загораживать обзор. Все смотрят на сумасшедших, а те смотрят на собравшихся на площади и друг на друга.