– Вот оно, моё торжище! Было когда-то многолюдное, а сейчас… – он досадливо развёл руками. – Торгуют через две на третью лавку. Но я уверен, лето или два пройдёт, наполнится торжище людьми и товаром. Придут ко мне люди, я каждого приму, ежели тот не в закупе, али не беглый холоп. Заживём, Варварушка, скоро полной жизнью! И мне подаришь наследника.
– Уж я постараюсь… – у неё запылали румянцем щеки – чересчур осмелела, как ей показалось.
– Постарайся, лебедушка моя, – Иван сгреб её в объятия и смачно поцеловал в уста.
– Ну, что ты, люди кругом, – зарделась она.
– Нешто я у людей украл? Пусть видят люди моё счастье! Ведь им тоже от этого благость.
Начали постепенно открываться створы отдельных лавок. Редкие прохожие потянулись посмотреть, нет ли нового товара.
Вот сапожник выставил своё рукоделие. Каких только сапог здесь не было! На любой размер и фасон. Вот жёлтая юфть с тёмно-коричневыми обводами по верху голенищ. А вот малиновые, остроносые сапожки с серебряными застёжками. А вот… сафьяновые, цвета крови!
– Это, конечно, привозные, – деловито заметила Варвара.
Иван в ответ рассмеялся.
– Вот и ты не веришь! Есть у нас свои мастера сафьяновой выделки. Мой это, мой искусник! Дорожу я им, в милости он у меня.
В кузнецкой лавке есть всё, что нужно для любого двора: накидные замки с разными хитростями, с виду не простые, узорчатые, иные в виде голов каких-то невиданных чудищ. Вот жиковины с завитушками, с концами стрельчатыми, любая дверь с ними становится нарядной. Ножи, серпы, косы поблескивают. Глаза разбегаются, загляденье! И всё это прямо от кузнечного горна.
От посудной лавки Варвару трудно было оторвать. Прилипла глазами к полкам, а там… Как на празднике блещут глазурью кувшины, крынки, чаши, плошки, блюда рядами полок. А на верхних полках стеклянные кубки и бокалы горделиво высятся, сами собой любуются – это изделия киевских стеклоделов.
– Всё это, конечно, есть в лавках ростовского торжища, но видеть такие товары здесь, в глухомани, както непривычно.
– Вот, смотри, – показывал ей Иван амфоры с чёрным рисунком по рыжему фону, – сии кувшины из Корсуни привезены. А это гребни из дерева самшита, что растёт на горах Кавказа. А вот это я хочу тебе сейчас подарить, – Иван с торжеством возложил на шею Варвары хрустальные бусы. – А хочешь, ещё вот эти, – он тряс пред её очами янтарным ожерельем с берегов Варяжского моря.
Варвара растерялась и робко намекнула, не пора ли возвращаться.
– Пойдём, люба моя. Вижу, притомилась. А ведь мы ещё не были в мясном, рыбном, сырном ряду. Много у меня всяких рукодельников. Их слободы ты видела, когда мы поднимались от реки.
Они шли молча какое-то время, каждый занятый своими мыслями, направляясь к боярскому двору.
Солнце поднималось, ощутимо согревался воздух, предвещая жар летнего дня.
– Видно, не понять мне своей худой головой, – заметила Варвара, – ведь вся торговля здесь каждому себе в убыток. Всё, что мы видели, а, кроме того, мёд, воск, лён трепанный, пеньку, сыромятную кожу, не говоря уже о мягкой рухляди, ведь всё это надо вывозить на большие торжища. А здесь, что же получается, сами себе продают? Тогда и куны не нужны, обменялись товаром – и делу конец. Нет, это не моего ума, не понять мне.
– Разумница моя, ты верно мыслишь. А ростовские мужи понять не могут, как тесно мне с моим хозяйством, нужон выход на большие торжища. Ходят мои купцы в Новый Торг, бывают в Новгороде, Смоленске, Киеве, но редко, ибо нет там у них своих подворий, потому и приходится отдавать товар перекупщикам, а они на нём зело наживаются. О том я и тщился толковать ростовским мужам, а они словно медведи залегли в своих имениях-берлогах, и ничего им более не надо. Нет бы, поучиться у новгородцев. Ты меня поняла, а вот они не поняли. Думаю, и князь понял бы меня.
– Ой, не скажи. Каждый по-своему мыслит.
– И то верно. Много ли мы знаем князей, кои попещение имают не только о своей корысти, но и о благоденствии земли отчей и чади, на ней живущей? Видно, время таковых закончилось ещё на Ярославе.
В теремных сенях Ивана остановил Борислав.
– Не обессудь, Иван, спаси тебя Бог за честь и угощения, но мне пора домой. Сам разумеешь, дела ждут, но прежде надо бы поговорить.
– Конечно. Пойдём в мою горницу, там нам никто не помешает.
Иван глазами разыскал молодую вдовую попадью, кивнул ей, чтоб подошла.
– Серафима, ты была доброй и верной подругой моей покойной супруги. И теперь прошу тебя, потщись о Варваре. Я отлучусь ненадолго.
– Будет, по-твоему, Иван Степаныч, не волнуйся, в обиду не дам твою благоверную, – Серафима услужливо склонила голову.
Войдя в горницу, Борислав удивился, насколько стал приглушённым его голос. Всё вокруг было устлано и увешено шкурами. Даже лавки ими покрыты. В углу огромный сундук под цветным аксамитом. Боярин многозначительно покосился на сундук, оглядывал стены, лавки: здесь и лиса, и медведь, и рысь. Возле окон массивный стол завален пергаментными свитками и книгами. В углу перед образами теплится малинового цвета стеклянная лампадка.
– У тебя и на это время хватает, – Борислав кивнул в сторону стола.
– Не хотелось бы невегласом слыть – читаю. Много мудрости в книгах. От отца остались.
– Не знаю почему, но хочется душу раскрыть. Редко с нами такое случается. Поймёшь ли? Вот что поведаю: не осмелился я идти на думе против мужей, разум не велит. Обычай есть обычай: как дума приговорит – вечина всякому мужу.
– Да разумею я, разумею, – грустно ответил Иван. – Я на тебя не в обиде, что не поддержал. Волю думы кнутом не перешибёшь. Обидно, конечно, что бояре не уразумели меня. Сам оплошал, не сумел убедить.
– Это добро, что так мыслишь. Сейчас нам нельзя погрязнуть в обидах. В душе я с тобой. Придёт время – поймут. Большое дело ты затеваешь, а для большого дела нужно согласие всех, как перед битвой.
Иван покосился недоверчиво на Борислава. – Что, не веришь моим словам?
– Нет, я о другом подумал. Что мы знаем о том, как идти в битву? Мы же не стратиги, не воеводы. Это там, на юге, постоянно в битвах, то с половцами, то между собой воюют. А мы земледельцы.
– Ты скажи мне, чем, какой долей я мог бы участвовать в твоём деле?
Иван снова с азартом стал говорить о своих замыслах. Уж очень ему хотелось не уступать Новому Торгу в гостьбе. Время идёт неумолимо, и если теперь не явить свою проворность, то Новгород задавит Ростов своей ухватистостью окончательно.
Борислава и убеждать не надо, он ещё на думе в Ростове понял, куда клонит Кучка. Заманчиво было бы начать уже теперь торить кратчайший путь из Ростова к Ламе, откуда рукой подать до Днепра, Волги и Ловати, и создать на том пути станы, дворы лодейные, дворы гужевые с табунами верховых и тягловых лошадей.
– Да, Иван, одному такое дело не поднять. Надо бы ещё раз попытаться убедить мужей ростовских. Да и я своё слово сказал бы.
Иван остался доволен разговором: ещё один союзник появился! Так, глядишь, и сдвинется дело. И с князем легче было б говорить.
– Константину скажи, пусть обиды на меня не держит, не враг я ему. Не мог я отказаться от своего счастья.
– Забудь об этом, – махнул рукой Борислав. – Я и сам не знаю, что делать с моим невегласом. Паки разумом не обижен, а на уме всё пьянство да гулянье. Сам виноват, что проглядел Варвару. А я рад за тебя, Иван, и желаю тебе с Варварой счастья и долгих лет.
Иван всё острее ощущал, что он не от того мира, в коем живут ростовские бояре. Пытался понять их, даже подворье начал ставить, чтоб поближе к ним быть. Если бы не дружба с Бутой, завещанная отцами, был бы Иван со своим неуёмным нравом совсем чужаком среди ростовских мужей.
Как будто пружина сжалась в его душе. Казалось, довольно небольшого толчка, и она распрямится, и тогда вся душевная энергия выплеснется наружу. Откуда должен возникнуть толчок, неизвестно, но вот-вот это произойдёт – чувствовал он подсознательно. Впереди, казалось, ещё вся жизнь, и можно столько сотворить добрых дел. Но, с другой стороны, осознавал, что уже половина жизни прожита, а ещё так мало сделано. Зреющее недоверие к князьям сковывало волю, не давало выйти таящейся силе наружу. Князья терзают Русь усобицами. Минет ли эта участь Ростовскую землю, вот в чём вопрос. В землях, называемых своими отчинами, князья видели лишь источник своего обогащения и величия, но кто из них по-отечески позаботился о подвластной чади? Нет таковых! Потому и не спешит душевная пружина распрямиться. Не впустую ли силы будут растрачены?
Ивану вдруг вспомнилась умирающая жена с грустными, томными, уставшими от боли глазами. Как-то неловко, неуютно стало на душе, совестно за вновь обретённое им счастье. "Не-ет, не пришло ещё время назад оглядываться, – размышлял он. – Сколько Господь отпустил мне – всё моё, и в этих пределах надо зело потрудиться. Отец изрядное имение нажил, вот и мне надо потщиться для потомков. Как я низко кланяюсь родителю, так и потомки поклонятся мне". Он кинул взгляд на божницу, на мгновение задумался о чём–то, положил перстами крест на чело.
Вспомнил и то, как, бывало, отец вёл беседы после удачно завершённых дневных дел. Голосом всезнающего мудреца он объяснял сыну, каким должен быть хозяин в доме:
– Домовладыка – это и отец, и судия всему дому, всей семье, всей чади. Его слово есть вечина для каждого домочадца. Выше его, токмо суд княжий и суд Божий. Но, как говорится, до князя далеко, до Бога высоко. Когда умирает домовладыка, кто в доме хозяином остаётся? Старший сын, ибо первородство есть твердь бытия с ветхозаветных времён.
При этом отец с особым торжеством открывал толстенную книгу в юфтяном переплёте с серебряными застёжками, и торжественно шуршал страницами, ища подтверждения своим словам.
– Вот. Исаак дал благословение сынам Исаву и Иакову. Но Исав по своему первородству получил двойное наследство. Потом путём обмана Иаков купил первородство у брата за чечевичную похлёбку. Теперь представь себе, что я умер, а ты остался с младшим братом и сестрой. Ты по первородству становишься домовладыкой.
– Батя, греховно сие…
– Не перебивай! Слушай. Человек всю жизнь пребывает в грехе.
– А как же Феодосий Печерский? Нешто он не святой?
– А много ли на свете таких, как Феодосий Печерский? Не за себя он просил Господа, а за людей. Князей он вразумлял. Феодосий один. Многие же чернецы только за свою душу молятся. Бездельники они, окромя тех, кои людей просвещают. Так вот, сестра твоя вышла замуж, брат – женился, как ты разделишь озадок?
– А матушка?
– Матушка жива, она вдова.
– Значит, озадок делю поровну на четверых.
– Вот и не верно.
– Как неверно? Наследников-то четверо осталось.
– Озадок ты делишь на пять равных частей, ибо тебе по первородству полагается двойной озадок. Уразумел? Вот так-то.
– А ежели кто останется недоволен, князь судит али владыка духовный?
– Ежели у тебя голова на плечах, ты не допустишь, чтоб князь разбирался в твоих семейных неурядицах. Не доводи до этого. Владыка судит свою паству церковную. Попов чти, они излечивают души людские, не то, что чернецы, замкнувшиеся от мира греховного. Но верь только себе. Ежели в чём сомневаешься, то до истины доходи своим умом. Бога постигай сам, попы лишь в помощь тебе. И помни завет апостола Павла: "Не дети должны собирать имение для родителей, но родители для детей". И ещё он мудрые глаголы изрёк: "Всё мне позволено, но не всё полезно, но ничто не должно обладать мною". Грамоте ты учён, так что не ленись, заглядывай в сию книгу, – он трепетно положил ладонь на Священное Писание. – Здесь есть всё. Мудрости в ней – неисчерпаемо.
Особенно отчетливо всплыло в памяти Ивана прощание с отцом. Он лежал на смертном одре, когда тело и душу сжигал огонь смерти.
– Наклонись поближе, последнее слово молвить хочу. Да не бойся, поп меня всего ладаном прокоптил. А вот, когда хоронить будешь, не лобзай мое холодное и пустое чело. Приникни, сын, главою к моей груди. Слышишь последние удары моего сердца? Впитай их в себя. Когда человек готов передать свою душу в десницу Господа, разум его обращён назад, и больше всего он ценит то, чего уже нет. Жизнь идёт, и не ведаем ей цены, а когда она приблизилась к концу, вот тогда и цена ей появляется безмерная. Одна утеха – в тебе моя жизнь продолжается.
Сомкнул отец очи навсегда, успев сказать последнее слово и передать едва слышимые удары своего сердца сыну.
Посыпая крестообразно щепотку земли вслед за опускающимся в могилу гробом, Иван чувствовал глубокое опустошение, словно кусок души оторвался и улетел куда-то. Почему такая несправедливость царит в жизни: только найдёшь и, тотчас, потерял. Ему всегда казалось, что, вот, ещё чутьчуть, и он до конца постигнет жизненную отцову премудрость, и тогда… "Ежели человек не может постигнуть сам себя, то как же он познает Бога? – думал Иван, понуро шагая с кладбища. – Нет человека, и угас светильник. Но не-ет, не угас. Я плоть от плоти отцовой, и мне блюсти светильник до той поры, пока не передам его своему сыну. Род Кучковичей не должен угаснуть".
Вот на такой опаре всходил нрав Ивана Кучки, владыки своей сельской отчины.
Пройдёт немало времени, когда Иван поймёт: нечего с завистью посматривать в сторону Новгорода. Ростов – ровесник Новгороду в своей древности, но судьба выпала каждому своя. Незачем Ростову примерять на себя величие Новгорода. Однако смириться с незавидной судьбой Ростова Кучка не может, но что поделать, выше лба не прыгнешь. И затаилась в нём обида. А где обида, там и виноватые есть. Так, где они, эти злодеи? Да они рядом – ростовские невегласы.
Нет, Иван не отказался от своей мечты, он затаил её в душе, ожидая своего часа.
ГЛАВА 4. НА ВОЛЖСКИХ ПРОСТОРАХ
Кто в Ростовской земле не знал крепкого, ухватистого хозяина своей отчинной усадьбы боярина Степана Кучку? О, это был муж знатный. А теперь и сын его Иван хочет удивить честной люд ещё больше. Никак Иван не угомонится, не по душе, не по нраву ему как ростовцы живут, вот и чудит боярин. Неуёмен Иван, ох неуёмен. Торит дорогу от своего села к Ростову. Не для иноземных гостей, коих днём с огнём здесь не сыщешь, а для своих купцов. Путь стал короче и удобнее, ибо обустроил он мостовые переправы через речушки и ручьи. С верховья Яузы к Клязьме, и с верховья Клязьмы к Яхроме устроил волоки со станами, где у него постоянно наготове лодьи, возки, телеги, служивые и работные люди. Теперь в любое время без задержки купцы с товаром переправляются с одной реки на другую.
Это, конечно, не гостинец в полном смысле, поскольку ростовцев он не интересовал: не пойдут же они со своим товаром торговать в село Кучково. Этот путь нужен Ивану. Немалые затраты пришлось сделать. Над его чудачествами посмеивались. За глаза, конечно. Но Иван верил, что пройдёт какое-то время, и путь по Москови, Оке, Десне в Муром, Рязань, Чернигов будет наезженным, оживлённым.
И теперь уже купцы пошли бы по этому пути, но слывёт земля вятичей своей дикостью, да и станов добрых нет, и погостов мало.
Ну, ладно – мурома язычники, там свой норов, дикий край. Но Чернигов и Рязань на глазах растут, им выход нужен к торговым путям. А по Десне, Оке и Москови идти им выгоднее, чем по Днепру – крюкто какой! А тут напрямую к Волге, и далее – в любую сторону.
Всем ростовским боярам не по силам было б то, что за последние годы содеял один Иван.
"Погодите, ростовцы, вы ещё вспомните меня, когда мытное и погостное буду брать на волоках и станах, – часто думал Иван, забывая вспоминать о княжьей власти. – Ежели мне не придётся прибыль считать, то наследник мой с лихвой своё получит и меня, своего родителя, помнить будет добрым словом, как я своего родителя вспоминаю. Тем более теперь есть, для кого стараться. Растет наследник!"
В помыслах и трудах летели дни и годы. Десять лет уже счастливо живут Иван и Варвара. Две дочки от первого брака Ивана уже замужем. Сысой растёт здоровым, смышлёным отроком. Иван не нарадуется на… пасынка!
Наследник! Душевное равновесие Ивана иногда нарушалось. Невольно задумывался о приближающемся времени, когда он должен будет готовить Сысоя к наследованию родового имения, либо… Хочешь, не хочешь, а годы заставляют задумываться: как жизнь прожита, как остаток прожить? Когда вёл Варвару под венец, не помышлял о наследнике, думал, вечно будут молодыми, и будут жить в любви. А теперь мысль о наследнике сидела в сознании глубоко и затаённо, свербела потихоньку, и вот – созрела, требует ответа. И носитель этой созревшей мысли сам не знает, как ему быть. Ну, даст Бог, родит Варвара сына, кровинушку, плоть от плоти, и что же? Сысоя под младшего сводного брата поставить придётся? Или скрыть тайну даже от кровного сына? Но когда-то правда выйдет наружу. И так каждый раз гнал Иван от себя снедающие душу размышления о наследнике. Но мысли эти снова навещали, и никуда от них не денешься.
Волоки и станы на Клязьме и Яхроме требуют постоянного ухода и содержания. В лесах дороги зарастают подлеском – надо расчищать, а не доглядишь, поленишься, тяжелее торить приходится. На станах и волоках нужно постоянно держать лошадей, а лошадям нужен корм и уход. Значит, ширить надо покосные и пастбищные угодья, распашку полей для овса и клевера. Дворы надо ставить для содержания и ремонта саней, телег, возков. На волоках образовывались целые лодейные поля. Много требовалось рубить разных изб и хозяйственных построек для работных людей.
Иван умел вызвать у людей интерес к делу, с ними легче разговаривать, нежели с боярами ростовскими. Справедливого хозяина видно было с самого низа, от кабального и, даже, от полного холопа. Потому и тянулся к Кучке честный работный люд.
За таким великим хозяйством нужен и присмотр изрядный, а для этого надо много надежных тиунов и старост. Так и получается, один с сошкой, а семеро с ложкой. Пора, пора Сысоя с головой вводить в хозяйство. Не столько помощник нужен, сколько уверенность в наследнике, что в надёжные руки он передаст своё дело продолжателю Но продолжателем может быть только кровный наследник. И снова мысли носятся по кругу: как быть?
Тесно Ивану в своём имении. Иногда сомнения приходят, не пустое ли дело затеял. Ведь порой бывало весьма тяжко. Землю межевать приходилось повсякому, и тут уж Иван являл хватку без предрассудка, называемого состраданием. Хитростью загонял мелких землевладельцев в долги и забирал землицу в свои руки. А не схитришь – не выживешь. Даже молодших бояр разорял и брал к себе на службу. Межевые описания, впредь до княжьего суда, скреплялись подписями ростовского тысяцкого и площадного дьяка – вот и вся премудрость. На Руси так принято думать: если человек бескорыстен, значит, он глупый, на таких воду возят, такой не бывает крепким хозяином. Это Иван без сомнений осознал ещё с детства, в отцовых поучениях.