Ото-то убегает на свой этаж, не дождавшись лифта, охлаждает под душем буйные чувства, а Зу-зу обеспокоенно кружит рядом, ей тоже не до покоя.
- Завтра опять пойду, - сообщает доверительно - Послезавтра. Шляпу надену. Портфель у Финкеля заберу… Хана без меня скучает.
7
К вечеру они собираются на лестничной площадке.
Тем же составом.
Прибегает снизу вострушка Хана, устраивается, поджав ноги.
- Детей уложила?
- Спят.
Бублик выводит Ломтика; тот брызгает малой струйкой в углу, в ужасе прикрывает глаза, - кто сказал, что у животных меньше страхов, чем у людей? Бегут подтирать, и Ривка разъясняет:
- Это у него нервное. Но оно пройдет. Когда поймет, что не выгонят.
Ая восклицает:
- А в нашем телевизоре! Завелся сверчок! Кричит по вечерам: "Цир-цур… Цир-цур…"
- Сверчок? В телевизоре? Не может быть.
Финкель разъясняет:
- Очень даже может, если туда запустить. У кого запечный, у нас заэкранный. Сидит в телевизоре, в неведомых его глубинах, свиристит без умолку, дикторов заглушает, любовные сериалы, чем питается, не известно. Позвали техника - устранить неполадки; узнал, зачем вызывали, обиделся и ушел, даже не взглянув, но деньги за посещение потребовал. Пришел знаток, особо рекомендованный, в черной шляпе, пейсы до плеч, спросил строго: "По субботам включаете?" - "Включаем". - "Чинить не буду". Тоже ушел.
- Ну, Финкель! Ну, хулиган!.. - улыбается Ривка. - У кого только научился?
- Могу еще отловить. Запустим в ваш телевизор.
Скребется в дверь реб Шулим, упорный молчальник, послушать их разговоры - вы на такое способны, говорливые? Сидит на стуле, выглядывая из своих глубин, заходится в немом крике, и вот откровение его, готовое вырваться наружу, обвиснуть полновесно спелым апельсином, не закатиться в траву на скорое гниение: "Как же мы бездарны на хорошее, как талантливы на плохое! Нельзя ли наоборот? Наоборот - нельзя ли?.."
Ривка начинает, задавая тему:
- Прожито много, но хочется еще чуточку.
Финкель не согласен:
- Много? Разве это много?.. Вопрос не в том - уходить или не уходить. Важно иное: согласен или не согласен.
Тема важна и беспокоит каждого.
- Не надо уходить, вот и всё, - вступает Ото-то. - Я ведь не умер после рождения.
Все переглядываются понимающе, а Финкель продолжает:
- Не желаю жить вечно. Желаю столько, сколько захочу, ни дня больше. Главное, уйти достойно, познать себя в последнем испытании - даже занятно. Вознестись, вытереть ноги о половик: вот он я, что можете предложить?
- Половик, - веселится Ото-то, - ха-ха, половик… Где ты видел души с ногами?
- Где ты видел души без ног?..
Вопросы вспучиваются пузырями, как от дождя на лужах, и лопаются, не получив разрешения. Истина увядает от небрежного ухода, погибает от бомбы или пули, и все затихают, припоминая ракеты с юга, угрозы с севера, самоубийцу с зарядом на поясе, который выходит на промысел, неосознанные опасности в краю неустройств, где на виду у всех горюют дикторы телевидения, оповещая о потерях. "Не открыть ли курсы смеха для улучшения человеческой породы?" - подумывает ликующий старик, прозревая будущие поколения, которым не позавидуешь. Не соглашается его сожитель: "Откроем ускоренные курсы плача".
Мир приходит в неистовство, подверженный порче, несметные полчища обкладывают город, дом, душу; свиток тягот еще не заполнен, и для самых забывчивых - скамья на подходе к концертному залу, табличка на ней: "Памяти родителей…", где затаилось пугающее слово "Освенцим". А вечер выдастся прохладный, ветерок ласковый-ласковый, детской ладошкой по щеке, неприятности отдалятся за горизонт, будто их не было, слушатели пошагают неспешно с концерта, после Моцарта-Дебюсси-Равеля… - Освенцим подстерегает на той скамье, которую не миновать.
Сказал бы Финкель: "Век начался и себя уже не оправдал. Надежда на век следующий, до которого не дожить…" Сказала бы Ривка-страдалица: "Поторапливаем будущее, убегая от настоящего. А там заготовлено про запас…" Добавила бы бабушка Хая, которой давно нет на свете: "Можно бы жить, и неплохо, да кто ж кому даст? Умудри их, Господи…" - "Ладно вам, - забеспокоился бы папа Додик: неведение - его ограда. - Может, обойдется…" - "Что ладно тебе? Что ладно? - возмутилась бы мама Кира: не снести ее ропота. - Неладно вокруг. Всё неладно…"
Мама Кира решительна и непримирима, ей требуется ясность - не изощренные толкования: семь раз отрежь, один раз отмерь. Папа Додик - ублаженный миролюбец в поисках необременительного бытия: семь раз отмерь, а отрежется само собой. "Вот бы… - мечтает папа-гуманист. - Вот бы эти правые изгнали отсюда этих арабов, и некому будет взрываться. А мы бы заклеймили правых за их бесчеловечность".
Из мест прежнего их обитания прилетела столичная штучка мужского пола, словно на захудалую окраину метрополии, произнесла с экрана, ногу закинув на ногу под обвислым животом: "Это была ошибка - провозглашение вашего государства. Его не должно быть". - "Я его изувечу, - пообещала мама Кира внятно, замедленно, суживая по-кошачьи зеленеющие глаза, наливаясь холодной яростью, от которой папа Додик забивается под одеяло. - Убью, расчленю на части, скормлю шакалам".
Подступит время для ночных размышлений, огорчится безмерно ликующий старик, жалостлив и отходчив: "Без доброты мы озвереем, да-да-да!" Взовьется старик опечаленный, буен и непокорен: "А с добренькими погибнем, вот-вот-вот!" По телевизору покажут чукчу, который повинится перед моржом, прежде чем его убить, - таков порядок у чукчей: "Прости нас за злодейство, но подступает зима, суровые холода, пропадем без твоего мяса. Мы и наши собаки".
А люди изничтожают себе подобных, прощения не просят.
8
Снова Финкель. На лестничной площадке:
- Бабушка моя рассказывала: покойникам вкладывали в руки по палочке. Прокопать путь до Иерусалима и там воскреснуть после прихода Мессии. А нам и того не надо. Мы уже тут.
- Хочу тоже палочку, - вздыхает Ривка. - Прокопать в Галилею. К Амнону.
Филиппинка вступает в разговор, чирикая о своем. У Ото-то неосознанный к ней интерес, и она это ощущает, пухлогубая, большеглазая, с приплюснутым носом и смоляной прической, не лишенная восточного обаяния; она всё ощущает, не подавая вида в замедленных устремлениях. А рассказывает она о том, как в голодную, бедовую пору жители ее деревни решили выкопать обитателей кладбища, унести с собой в сытные края, но те не дались в руки, ушли глубоко в землю, и живые остались с мертвыми на прежнем месте.
- Теперь? - спрашивают. - Что там теперь?
- Нет больше деревни. Город всё затоптал. Дома по двадцать этажей вместо кладбища, тяжесть непомерная на усопших.
Встают в дверях близнецы-сорванцы, босиком и в пижамах:
- Мам… Нам спать скучно.
- Марш в постель!
- А сказку… Где сказка?
- Я, - просит Финкель. - Можно я?
- Ты умеешь?
- Они еще сомневаются! Лучше меня никто не расскажет.
Взбираются к нему на колени, и Финкель начинает:
- Жил на свете старичок - каждому по нраву, который пускал пузыри. Когда умывался, стоял под душем, полоскал рот или просто так, ради потехи: буль-буль-буль. Потому и называли его дед Пузырь…
Прерывают:
- Пузырь - это что?
Ая приходит на помощь, переводя на понятный язык:
- Пузырь - это буа.
Финкель продолжает:
- Жил на свете дед Буа, который… Нет, так я не согласен! Про Пузыря могу рассказать, про Буа не получится. Француз какой-то…
Близнецы сползают с его колен, говорят сурово:
- Не умеешь.
И Хана их уводит.
Распахивается дверь в квартиру, где совершается нечто таинственное, недоступное посторонним. Выходит Дрор, их сосед, выпрыгивает женщина - глаза отпахнуты, целует его при всех.
- Упоительно! - восклицает. - Возбудительно-опьянительно!..
Козочкой проскочит вниз по лестнице, не воспользовавшись лифтом, выпорхнет из подъезда с обновленными желаниями - и в такси. "Запредельно! - вскидываясь на сиденье. - Непостижимо-неудержимо!.." - "Куда едем?" - спросит шофер, кучерявый блондин славянской породы, глаз положив на пассажирку. "С тобой - хоть куда!" - "Эх! - взовьется кучерявый незнакомым ей словом. - Засвербело, блин!" Рванет с места…
Пышноусый обольститель Дрор садится на стул, вытягивает ноги:
- Умучили - нет сил.
Большой, неспешный, с бархатным голосом, вкрадчивый в ненавязчивой любезности: хоть на рану его накладывай, на кровоточащую душевную рану для скорого излечения. Женщины бегают к нему на прием - запись за пару месяцев, Дрор уединяется с каждой, обволакивает любовными речами, про которые они забыли или никогда не слышали, берет руки в свои ладони, теплые, надежные, способные обласкать, прививает веру в их неотразимость, обновляя тусклые чувства, пробуждая мечтания, не доводя обольщения до крайностей, - главное, чтобы ничего не пришлось расстегивать.
- Перед вами несчастная женщина, - заявляет очередная бедняжка, - и когда этого не ощущаю, чувствую себя еще более несчастной.
- Сделаем счастливой, - обещает целитель, и они уединяются в его покоях.
Обычно требуются три-пять сеансов, в иных случаях, более запущенных, до десяти.
Водит по ресторанам. Дарит цветы. Устраивает прогулки под луной с нашептыванием в розовеющее ушко. Возит даже в Грецию, на малые острова, в соблазны уединения: за всё они платят.
- Чем дольше живешь на свете, тем больше вокруг тебя оказывается дураков. По молодости не замечал прежде. По собственной дурости.
На этом он зарабатывает, и зарабатывает неплохо.
Дрор знаменит. К нему не пробиться. Его визитную карточку передают из рук в руки: "Оживляем сердца сокрушенных"; домогаются его отчаявшиеся бедняжки в засухе чувств, Дрор-обольститель излечивает притихших, привядших, неуверенных в своих чарах, которые поедом поедают себя и своих близких. "Бушуйте, - наставляет. - Беснуйтесь. Устраивайте скандалы, сцены обиды и ревности, хлопайте дверью, швыряйте на пол хрустальные вазы, фарфоровые статуэтки, графины с бокалами, не жалейте дорогие сервизы - потом окупится. И не раскаивайтесь, ни в коем случае не раскаивайтесь; пусть помучаются эти, которые вас недооценили, пусть они помучаются!"
После нескольких сеансов меняется облик, походка, набухают грудные железы, распушаются волосы, призывно посверкивают глаза, появляется желание заново кинуться в приключения, с вышки в бассейн. На последней встрече каждая получает наклейку на заднее стекло машины: "Свожу с ума. Кто на очереди?" - приманкой для мужчин, падких на приключения.
Всплески эмоций недолговечны, и по праздникам Дрор рассылает бедняжкам открытки с напоминанием о себе:
- За пару шекелей можно столько клиентов сохранить…
Прибежал муж пациентки, кричал, топал ногами - Дрор сказал примирительно: "Для тебя же старался". - "Для меня? - возопил. - Обеды перестала готовить, в магазин посылает после твоих глупостей, всякой ночью желает невозможного. Верни прежнюю жену!.." Прикинул, ухмыльнулся: "Два сеанса".
Интересуются приятели-завистники:
- Как же ты догадался?
Рассказывает:
- Прочитал в газете о явлении, необъяснимом наукой. В зоопарк назначили нового директора, и звери начали при нем выводить на свет потомство за потомством, в невообразимом количестве, даже те из них, которые в неволе не размножаются. Тогда и решил: тоже могу, в своем зверинце. Оживлять сердца сокрушенных.
Дрор начинал коммерцию в превосходстве добрых намерений, но бывают порой осечки, которые оборачиваются обременительными заботами.
- Одно плохо. Не все от меня отстегиваются.
Это ему мешает. Это его обессиливает.
Приглядывается к Финкелю:
- Ваш случай мне интересен. Три сеанса к пробуждению чувств, максимум пять. Для соседей скидка.
- Я подумаю, - отвечает без улыбки.
Девочка Ая, задумчивая не по возрасту, сидит на коленях у медведя.
Ая напевает тихонько, и все замолкают: "В далекий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…"
Уходит шум улицы и далекого шоссе, исчезают за окном пальмы и апельсины на ветках, гаснет настырная реклама напротив, зажигаются иные фонари, иные прохожие шагают по тротуарам в надежде на иную удачу, проступают иные лики без облика-названия, каждому свои. Голосок бьется о стены, чистый, звонкий, ломкий на верхах: "Любимый город, синий дым Китая, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…"
Всем известна эта песня, переводить не надо. У филиппинки подозрительно блестят глаза. Реб Шулим хватается за бутылку с водой. Ривка молчаливо льет слезы: сад в Галилее, нежный взгляд не для нее. Заканчивается песня, возвращаются пальмы, зажигается реклама за стеклом - колкими соринками в глазах, исчезают нежданные облики. Под утро поступит послание под-подушечной почтой, которое проще нашептать на ухо: "Дедушка! У меня тоже есть прошлое?" - "Есть, хорошая моя, конечно, есть. Не забывай того, что принято забывать. Береги и не скрывай этого".
Все расходятся по квартирам, запирают двери на ночь до нескорого рассвета. Ото-то просит:
- Ломтик у меня переночует… Можно?
- Можно.
И он бурно радуется.
А тусклый человек с лицом злого скопца затаился, наверно, в подъезде. Характером не талантлив. Способностями не богат. Зависть к удачливым пучит его внутренности, вызывает разлив желчи, зловоние изо рта от непереваренной пищи. Стукнет кулаком в дверь: "Не доводите меня до крайности!", и рухнет покой этого места, дрогнет-опадет плод-апельсин.
- Сколько? - спросит Ривка назавтра.
- Четыре, - ответит Финкель. - Теперь их четыре.
Опечалятся оба.
9
Сон подкрадывался, словно тать в ночи…
…надоедливый - не отвяжешься…
…приземистый дом на припеке, которым Финкель, по-видимому, владел. Дом с палисадником, окруженный хилым штакетником, пустоты помещений с затененными пазухами, куда не проникнуть, а вокруг такие же обиталища в скудости пребывания, источенные жучком, порченные гнилью, неряшливо стареющие у безденежных владельцев. Лестницы темные, крутые, с битыми ступенями, комнатенки затхлые, стены щелястые, плешины дранки из-под обвалившейся штукатурки; мелкие, скособоченные окошки, тусклые лампочки под выцветшими абажурами, продранные диваны, колченогие столики; на подоконниках зарастали пылью немытые стеклянные банки со следами от болгарского фаршированного перца.
Шагал к своему дому упорно, настойчиво, пробиваясь через цеплючие ограждения, стучал в дверь - не достучаться, кричал - не докричаться: никто не проглядывал в окнах его видений.
И вот в последний, должно быть, раз: за дверью слышатся тяжкие шаги, проламывающие половицы, грузный мужчина в сатиновых шароварах, в майке-сеточке звучно щелкает замком. "Кого?" - спрашивает сурово, затыкая проход тугим пузом. "Я жил в этом доме. Вспоминал его. Видел во снах. Написал о нем книгу, которую готов подарить. Может, вам интересно". - "Нам неинтересно".
Но он уже проходит коридорами своих снов, где по комнатам затаились жильцы, готовые ощериться локтями, гикнуть в единый миг, гаркнуть, свистнуть в два пальца, ошеломив нежелательного пришельца, а мужчина топает следом, вплотную, выталкивает наружу сетчатым пузом-поршнем. "Нет тут твоего, - ненавистно. - И не было". Видение уходит, более не потревожив, - это прощание с домом на припеке, куда больше не проникнуть…
Телефон пробуждает от снов-раздумий.
Женщина из Хадеры, кто же еще?
- Всё говорят: познай себя, познай себя… Начнешь познавать, станешь шизофреником.
- Мне это знакомо.
- Мне тоже. - Задиристо: - Хотите подробности?
Хмыкает стеснительно:
- Как пожелаете.
- Пожелаю. Я пожелаю.
Начинает без спешки:
- Снимаем квартиру на двоих. Общая кухня. Кастрюли, сковородки, тряпки. Запахи чужого тела, чужой еды - у меня-то?..
Невесело усмехается, так ему кажется.
- У соседки бигуди по утрам. Огуречная маска на лице. Мексиканские сериалы со стонами-проклятиями. Готовит голубцы, кабачки, перцы с мясом, меня поучает: "Были бы деньги, всё можно нафаршировать".
- Замечательно сказано! - восхищается Финкель. - Восточная мудрость. Ближневосточная.
- Страхолюдина. Ходит с подскоком. Бурчит чего-то, пришепетывает. Ей бы метлу в руки - и полетела. Из форточки в небеса.
- Здесь нет форточек.
- Нет, - соглашается. - Здесь нет… Я для нее ни на что не годная, всё покупаю дороже, а она копит на Париж, даже завидно.
- Чему тут завидовать?
- Желаниям таким, незамутненным… Порой думаю: я к ней несправедлива. Мир должен быть на радость. Хоть кому.
- Мне на радость.
Молчит. Раздумывает.
- И мне. Кой-когда… Хотите знать, что сорвало с места? Пригодится для сценария.
- Я не пишу сценарии.
- А вы попробуйте. Эпизод для Феллини.
Морщит, должно быть, лоб, прикусывает губу:
- Теплоход уходил из Сочи. Бесшумно, неприметно, светлым неземным явлением. В ночь, в открытое море, весь в огнях: корабль Renaissance, круиз по островам-океанам. Женщины в вечерних туалетах, мужчины у бара, вальс над волнами. Господи, у людей музыка, вино, танцы, а я - позабытая, затерянная - глядела с темного замусоренного причала на уплывающее чудо…
- Тогда и решили?
- Тогда и решила: поплыву и я. К другому берегу. Как это сказано у сочинителя? Пусть поживет у нас. И имя ей Ломтик…
10
Ночь будет нескончаема.
Тени на потолке не порадуют, поспешая на тараканьих ножках.
Шепчущие, умоляющие, жалостливые и неотступные.
Вновь зазвонит телефон. Или почудится.
Не иначе, мама Кира. С острова Мальта. Из города Ла-Валлетта.
Скажет непременно: "Как дела?" - "Замечательны, - ответит Финкель. - Ая спит. У меня гостья". - "Так поздно?" - удивится мама Кира. "Так поздно". - "Эта? К которой поспешаешь?" - "Кого ты имеешь в виду?" - "Финкель, не лукавь". Перескажет новость папе Додику, потом спросит: "Останется у нас ночевать?" - "Осталась". - "Надеюсь, не в моей постели?" - "Нет. В моей". - "Даже так?" - "Так. Заснет под моим одеялом, подсмотрит стариковские сны". - "А ты где?" - "Такие вопросы мужчине не задают…"
Подошел к концу день четвертый, во время которого герои размышляли о том, как раздобыть желаемое или восполнить хотя бы потерянное…