Часть пятая
Ради чего станем жить?..
1
Осень неразличима в здешних краях - какая тут осень?
Страна переходит на зимнее время, а на улице теплынь, на небе ни облачка, вода в море - бульон с медузами, но холодит по ночам стены домов, тени удлиняются, замирают до весны цеплючие побеги, обреченно осыпается листва извещениями о потерях, щекочет обоняние мимолетное дуновение прелости, прозрачность на многие дали радует и печалит.
Арабская семья - муж с женой, бабушка с внуком - расстилают полотно перед оливковым деревом, трясут переплетение натужливых стволов под градом осыпающихся маслин, сбивают их шестами, ссыпают в мешок, взваливают на покорного ослика, а сами садятся в кружок на том же полотне, обмакивают лепешки в хумус, едят молча, истово, с уважением к тому, что нелегко достается.
Вот и ранний дождь, скромный поначалу, малыми каплями, не проникая в глубины земли, чтобы осмелеть, набрать силу, исхлестать струями иссохшую, истосковавшуюся по влаге почву, что жадно заглатывает ее под бурными ручьевыми потоками, впитывает взахлеб до глубоких корней, выгибаясь холмами в сладкой кошачьей истоме. Просыпаются источники подземных вод, пробиваясь через скальные породы; из ближних насаждений рвутся запахи зелени, отмытой от пыли; редкая изморозь истаивает без остатка к блеклому рассвету - пора включать бойлер, греть воду для душа.
Кучевые завалы над головой.
Тень под ногой.
Смута в душе, которую не избыть.
В доме напротив тоненько пиликает будильник: кому-то пора вставать, а кто-то еще не задремал, зависнув между полом и потолком. Долгими ночами можно сочинять письма на трех-четырех страницах - можно, конечно, но зачем? - надписывать на конвертах случайные имена-фамилии, рассылать по российским городам: "Главпочтамт. До востребования", ожидая нескорого возвращения с пометкой "Не востребовано", словно прибыло послание от далекого друга, готового на бумаге излить душу, передать на хранение в бережные руки.
Радостью хочется поделиться с каждым.
Страдание - неделимо, способное привести к очищению или к одичанию с озлоблением.
По телевизору показывают: косматое облако с темным обводом заваливается за гору Хермон, провисая под тяжестью градин. Снег опадает в Галилее, завороженный притяжением к земле, кружит пышными, приметными хлопьями, из которых хочется свить нити, соткать ткани, пошить свадебные наряды. Там, в Галилее, туманы обвисают до крыш, градины скачут по черепице, стынет вода под льдистой коркой, стекленеют лепестки роз, седеют травы под утро в точечном бисере, роспись узорчатая на стеклах машин, - воспоминания осаждают комнату, в которой не схорониться, не заблудиться без возврата во снах.
Окликнет старец в дверях синагоги: "Мужчина, тебе плохо". Ответит: "Мне хорошо". - "Подойди. Прими слово". Ответит: "Я знаю все слова". - "Моего ты не знаешь". Ответит: "Я не верю в твое слово". - "Я верю. Этого достаточно".
2
Дедушка с внучкой завтракают на кухне: ей молоко с кукурузными хлопьями, ему бутерброд с сыром.
Ящерка повисает без движения на оконном стекле. Суматошится муравей, озабоченный пропитанием огромной семьи, заползает на чашку со сколом, обжигая лапки, Ая его укоряет:
- Зачем тебе кофе? Такому маленькому?..
После завтрака приходит Ото-то, и они принимаются за дело. Выкинуть из дома излишнее, отобрать вещи, которым нет места в подступающем дне, - неотложная их забота. Мама Кира и папа Додик гуляют по Мальте, помешать не в состоянии, Ая и Ото-то бегают по квартире, выискивают, несут к дедушке на окончательное решение.
- Тапочки?
- Оставить.
- Они же драные!
- Выкинуть.
- Шапка?
- Чья?
- Ничья!
- Выкинуть.
- Коврик?
- Чей?
- Твой!
- Оставить.
- Горшок с кактусом?
- Отнести на балкон.
- Там и так много!
- Отдать Ото-то.
- Вазочку с трещиной?
- Ему же.
Ото-то берет с удовольствием, утаскивает к себе, усердием переполнен: чем больше вещей в доме, тем легче что-то найти.
Ая сомневается:
- Нам не нагорит?
- Они не заметят, - обещает Финкель, ибо вещей в доме немало, а мама Кира подбавляет и подбавляет после каждого путешествия. Шкафы пучит от одежды, статуэтки теснятся на полках, картинки покрывают стены туалета, забавные фигурки на магнитах облепляют дверь холодильника - Финкелю тесно посреди чрезмерного обилия, к новым вещам долгое у него привыкание, но папа Додик не перечит, и мама старается вовсю.
"Что такое? - сокрушается мама Кира. - Пропадают вилки. Чайные ложки исчезают. Ситечко не отыскать". Дедушка с внучкой переглядываются: "Ложки мы не трогаем. И вилки. Ситечко - тоже не мы". - "Телевизор бы еще выкинуть, - мечтает дедушка, - но они обнаружат".
Выходят из дома, видят реб Шулима под нависшими апельсинами, в глубинах своей отрешенности. Финкель проверяет привычно: четыре, всё еще четыре, к вечеру запишет:
"…у реб Шулима черная точка в глазу; хлопотливая букашка зависает на краю зрения, чтобы сорваться с места, шустро перепорхнуть на дерево, с дерева на дом, с дома на облако. "К этому привыкают, - успокоил глазной врач. - Перестают замечать". Но он привыкать не желает. Сказала та, чье прощение не вымолить: "Живешь не в себе, Шулим, живешь рядом, будто отстегнутый. Лишь бы не отвечать за себя, не отвечать за меня, годы перетерпеть - тихой тенью по стеночке". - "Я звал, но ты не пришла". - "К кому было приходить, Шулим? К тому, кто снаружи, или к тому, кто внутри?" - "Хотелось как лучше". - "Как лучше, хотелось и мне…""
Женщина разместилась в будке, распирая ее изнутри, торгует лотерейными билетами, и остается гадать, как она втиснулась в тесное пространство.
- Ставлю ему бутылку - выжрал. Ставлю другую - то же дело. Дак с моих доходов не напасешься.
Топчется у окошка мужичок с неизбывной жаждой в груди, спрашивает старого знакомого:
- На взлет?
- На прогулку, - отвечает Финкель. - Город раскидистый, есть на что посмотреть.
- Может, и мне с вами?.. - размышляет мужичок. - Дала бы на автобус.
- Заработай сперва, - отвечает неласково из будки.
- Сказала… До работы надо еще доехать, а у меня на билет нету.
- Не дам, - говорит решительно. - Пропьешь.
Мужичок оглядывает ее мутным взором, с неким, казалось, ошеломлением, затем сообщает:
- Баба моя, поперек себя баба! Таежная, из промысловых, нигде не пропадет! Ты ее в пустыню закинь, в вечную мерзлоту, она и там извернется, мужику заработает на прокорм. Думаю даже так: скинуть ее с тридцатого этажа, упадет на лапы. Точно тебе говорю: баба - она живучая.
Осматривает придирчиво женщин на улице:
- Здешние не такие. Куда против моей.
Автобус увозит их в город, мужичок вздыхает вослед:
- Матери бы послать… Доллара два. Душа болит за мать…
3
- Нам сходить? - спрашивает Ая.
- Через две остановки.
- Зачем же встали у дверей? Так рано.
Хороший вопрос, сгодится на обдумывание: отчего мы совершаем то, что совершаем? Ответ может быть таков: "Состарилось, уходит поколение, срок отбывавшее при скудости-стеснениях. Не изготовят. Не завезут. Не подпустят. Не выложат на прилавок. Автобус не остановится, остановится - не откроют двери, откроют - не успеешь сойти…" Возможен и иной ответ, если он, конечно, существует.
Старушка - улыбчивая горбунья с обезьянкой - примостилась на парапете в центре города. Обезьянка танцует в ее руках, вскидывая тряпичные ноги, старушка шевелит бескровными губами, выпевает слабеньким голоском: "Я тучка, тучка, тучка, а вовсе не медведь…"
Бровки белесые, реснички реденькие, носик остренький, сиротливая монета в стаканчике. Огорчаются за нее: одинокая, должно быть, заброшенная старушка, достойная сожаления, а она отвечает:
- Я не одна. Я с подружками. Одно плохо: они при мужьях. Ходят парами, меня с собой не берут.
Финкель интересуется:
- Бабушка, не устала?
- Какая тебе бабушка… Помоложе буду.
- Шла бы домой. Отдохнула.
Смотрит на них светлыми, отцветшими глазками, в которых приязнь с хитринкой:
- Чего там не видала… Стены одни. Тут хоть на людях. Тучка - не медведь.
Звякает монета в ее стаканчике. Звякает другая.
- Очень вам благодарная, но можно без этого.
- Зачем же петь?
- А для удовольствия… Думала: всё уж, износилась, граждане-товарищи, докукую какая ни есть, - сняли катаракту с глаз и оживела. Мир просветился. Тьма рассеялась. Лица придвинулись. На что хошь сгожусь!
Взглядывает с торжеством, говорит с вызовом:
- Кто ломкий, а мы из пластинчатых. Согнут - выпрямлюсь, платьице себе спроворю, укладку сделаю, стану хорошиться, глазки строить… Тоже не худо!
Затягивает: "Я тучка, тучка, тучка, а вовсе не медведь…" Ая подпевает: "Я тучка, тучка, тучка…" Обезьянка лихо притоптывает тряпичной ногой, Ото-то шлепает по асфальту огромным башмаком, прихлопывает ладонями, выказывая лошадиные зубы: "Я тучи-ка… Тучи-ка…" Прохожие останавливаются, улыбаются, кидают монеты в стаканчик.
Попели. Повеселились. Собираются уходить, а старушка просит:
- Умыкните меня. Всё веселее.
Останавливаются.
- У вас внуки есть?
- Есть, - отвечает. - Даже телефон подарили - призывать на помощь, а я его отключаю… Так что? Станете умыкать?
Финкель говорит:
- Разве можно похитить чью-то бабушку? Уму непостижимо.
Идут есть мороженое - Ото-то на радость. Улыбчивая горбунья с обезьянкой шагает следом, не отстает.
- Бабуля, ты куда?
- Куда вы, туда и я.
Вопрос ставится на обсуждение.
- Возьмем? - спрашивает дедушка.
- Возьмем, - соглашается внучка.
- Мороженое… - беспокоится Ото-то. - На всех не хватит.
- Хватит.
- Мне вашего не надо, - гордо заявляет старушка, позванивая монетами в стаканчике. - Своего наработано. Зяма, муж мой, упреждал перед загулом: деньги и нервы полагается тратить.
Финкель повторяет задумчиво:
- Мир просветился. Тьма рассеялась… Не снять ли и мне катаракту?
А старушка в ответ:
- Порадуешься - всё увидишь. Опечалишься - себя разглядишь.
4
Возле кафе стоит стул.
На стуле примостился хмурый баянист, голову склонил набок, чуб свесив поредевший, небрежно растягивает мехи: "Буденный - наш братишка, с нами весь народ…"
Жарко. Солнце припекает. Женщина останавливается возле него, слушает, кладет монету в футляр от баяна, улыбается стеснительно:
- В память о дедушке…
В кафе благодать. Разложено под стеклом великолепие всяких сортов. Усаживаются за стол, смакуют ванильные, шоколадные, лимонные, клубничные шарики.
У окна дед с внуком. Оба упитанные, мордастые, с наслаждением потребляют огромные порции со вкусом вишни, персика, киви и пассифлоры. Дед приглядывается к ним, подходит:
- Честь имею, граждане товарищи!
Финкель отзывается:
- И мы имеем.
Простоват с виду, возможно, плутоват; мог бы затеряться на дворовой скамейке, среди игроков в домино, там он на месте. Глаза выпученные, шальные, сеточка нездорового румянца на щеках, из ушей торчат пучки сивых волос, которые не мешало бы укоротить. Из тех творений, довольных собой, что не знают преград на море и на суше.
- Женщина, - как на одесском привозе, прицениваясь к буракам с синенькими. - Вы меня, конечно, извиняйте, но я прерву ваше застолье.
Горбунья разрешает без любезности:
- Прерывай.
- Балабус, - как на том же привозе, - я вас узнал. Мы учились в одном классе и жили в соседних домах.
- Простите, но я вас не помню, - отвечает Финкель. - У меня плохая память на лица.
- Вы простите: она у меня хорошая. Вашу жену тоже помню. Интересная женщина, очень мне нравилась… - Смотрит на старушку: - Это были не вы.
Общая неловкость, но унять его невозможно.
- Сейчас вы меня припомните. Был диктант, и я написал слово "жеребенок" таким образом - "же ребенок". Доказывал потом: "Это же ребенок", а мне поставили двойку.
- Как же, - улыбается Финкель. - Такое не забывается.
- Вот видите! Учительница сказала: "Ты плохо начинаешь, Яша", а я ответил: "Зато хорошо закончу". Кто думал, что это произойдет в Иерусалиме?
Щелкает каблуками:
- Майор Финтиктиков. В отставке майор и в отставке Финтиктиков. Что скажете о моей фамилии?
- Редкая для еврея. Однако не хуже прочих.
Торжествующе:
- Вот!.. С ваших бы уст да в Богово ухо. А внук сказал: "Чересчур длинная фамилия. Бессмысленная трата букв", решил укоротить. Фин, Зеев Фин. Тут уж я возмутился: "Вей из мир!.. Фин! Что за Фин?! С двумя "н" на худой конец?" - "Зачем, - говорит, - с двумя? С одним достаточно". - "Фин! - кричу. - Огрызок какой-то от Финтиктикова… Обобрал! Обкорнал отца, деда с прадедом, я не переживу!.." Тогда он поменял фамилию на Цимхони. Потому что не ест мяса.
- Да, - соглашается Финкель, - не простой случай.
- Вы понимаете! - ликует. - Вы меня понимаете!.. Я ему говорю: "Цимхони по-нашему - Вегетарианцев, еще больше букв в слове". Внук отвечает: "Я не живу по-вашему".
Спрашивает:
- Не поменять ли и мне фамилию? Заодно с ним? Бывший Финтиктиков, ныне майор Цимхони… Но я люблю мясо. Особенно курицу. Что посоветуете?
Бурно хохочет. Слеза пробивается от смеха в выпученном глазу.
- Видали? Нет, вы видали? Чуть что, глаза мокреют. "Финтиктиков, - говорили в полку, - не быть тебе генералом. Слезлив не по чину". А я отвечал: не по чину обрезан.
Клетчатые, в синеву, панталоны коверного в цирке, широкие и короткие, клетчатая шапка с козырьком и оранжевым помпоном: выйти на манеж, заверещать пронзительно до дальней галерки: "Здравствуй, Бим!", шлепнуться носом в опилки, чтобы заалел на потеху зрителей.
- Вас не удивляет мой наряд? - продолжает бравый отставник. - Отдыхаю после мундира, погон с портупеей, казенных гаткес под брюками, которых стыдился в дамском обществе. Отдыхаю сознательно и бесповоротно: чего стесняться? Недаром говорил мой шофер: однова живем.
Излишки живота сползают с туловища, обвиснув над брючным поясом, в глубинах голубой, в разводах, рубашки. Зубы белые, крепкие, не иначе вставные. Бритая наголо голова, спереди чубчик.
Старушка интересуется:
- Ты у кого стрижешься?
Изумляется:
- Вы заметили? Нет, вы заметили? Это же "бритый бокс". Единственный "бритый бокс" на всю страну! Мастер старенький, руки трясутся: бреет по волосу, потом против волоса, денег с меня не берет. "Ради прежних утех, - жмурится. - Сладостных ради переживаний. Еще бы "Шипром" освежить, да где ж его взять? В войну тоже не было "Шипра". Весь выпили".
Снова хохочет.
- Идн, назначаю вам свидание. В этом кафе. Бли недер. Не зарекаясь. Посидеть, вспомнить былое. Мастер советует, у него опыт: "С клиентом полагается беседовать, больше заплатит. С дураком говори по-дурацки. С умником продержись пару минут".
- Пару минут, - повторяет Финкель, давая понять, что разговор закончен. - Больше и нам не осилить.
Но Финтиктиков не уходит:
- Что я хочу сказать… А биселе, самую малость, пока мороженое не растаяло. Воевать не довелось, но вся служба прошла при оружии, и у меня есть соображения. Судьбу человеческую - ее полноту - надо оценивать по тем возможностям, которые у каждого были. Чтобы погибнуть. Вы со мной согласны?
- Проясните, - просит Финкель; это уже любопытно, до этого следовало додуматься самому, уложив в очередной сюжет.
- Мы с вами погодки, и большая война малолеток не зацепила. Но возможности были, еще какие! В сороковом году наша семья переехала с Украины в столицу, не то пропали бы за милую душу. В сорок первом собирались летом под Житомир, но отца не отпустили с работы, - в какой яме лежали бы наши кости? Не падала на нас бомба при немецких налетах: хоронились в подвалах, в туннеле метро, - на кого-то она падала. Не разбомбили с самолета эшелон, когда уезжали из Москвы…
- И наш, - соглашается Финкель. - Не разбомбили.
- А в нас, - сообщает горбунья, - попали сразу. В лесном овраге. Из пулемета. Но мы выжили. Не все, конечно. Одна я…