2
Высвобождает Аю из спального мешка, переносит в постель, чтобы проснулась под птичьи пересуды, радужные искры по стенам от граненого шарика. "Обучу сына бесстыдству, - пообещала, похохатывая, ластоногая, наголо обритая особь, с глазами честно-блудливыми, залитая по горло несокрушимой сытостью. - Толкучему легче прожить". И Финкель беспокоится теперь за Аю, доверчивую посреди недоверчивых, ибо на одного нахала на свете будет больше. У которого на пакости достанет разума, на милосердие недостанет жалости. Которого на порог не пустишь. С дочкой не оставишь наедине. С внучкой - упаси Господь!
Стареет тело.
Дряхлеют чувства.
Молодеют сны - к стыду или изумлению.
Ликующий старик прикидывает, какие события взять с собой в подступающий сон, чтобы сплелись в прихотливом сюжете. Опечаленный его сожитель собирает по крупицам самое памятное в главное посмертное сновидение, до воскрешения из мертвых, - благословенно то прошлое, которое накапливает воспоминания. Один из них говорит: "Я пожилой человек и мучаюсь оттого, что обижал людей, встречавшихся на моем пути". Второй добавляет свое: "А я утешаюсь тем, что количество обиженных было невелико. Если этим, конечно, можно утешиться".
На исходе ночи глушит его дремотная усталость, и Финкель засыпает с улыбкой на губах, которой не продержаться до рассвета. Видение наплывает по порыжелым рельсам, неспешно, неотвратимо, пригородным составом с немощным паровичком, где молочницы гремят бидонами по душным вагонам, молодняк подпугивает в тамбуре, дерзостно сплевывая под ноги, гнусавит под гармошку стародавний пропойца на деревянной ноге, вымаливая подаяние скорбными песнопениями: "Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной. Я был за Россию ответчик…"
Вагоны укатываются за поворот - не удержать. Финкель бежит следом по шпалам - вспрыгнуть на подножку своей юности, но сон утекает, пыхая паром, песня утекает следом в угольном дыму, под лязг буферов, нестерпимую фистулу паровозного гудка: "…а он жил… с моею… же-е… но-о-ой…" Не твоя остановка там, в отдалении, не тебе сходить на ней под приветственные вопли незабвенного друга, - они все теперь незабвенные, кого ни позови; не тебе добежать до затерянной платформы в березняке, срывая дыхание под комариный стон, и эха нет, нет эха во снах, поезд уходит, пощелкивая по стыкам, затихая на закруглении путей: "Ах, Кла-ва, лю-би-мая Кла-ва…"
- Ты проснулся, но сон не просыпается, - полагает девочка Ая. - Ему и так хорошо.
- Ты встаешь, - подхватывает дедушка, - мокнешь под душем, ешь за столом кашу, ты одеваешься, обуваешься, бежишь на улицу…
…а сон живет сам по себе, сон не прерывается; не он для тебя - ты для него, подпитывая его из настоя памяти. Сном не овладеть и сна не пожелать, у него неведомое дневное пребывание без прилипчивых обыкновений, чтобы выказать в подступившей ночи, по прихоти, отрывок - обрывок? - видений, тебе недоступных и неподступных, в которых не запрятаться, не пересидеть в укрытии пуганые дни. Сны не подлежат наказанию и не умирают вместе с людьми; они утекают вслед за ушедшими в те края, где нет бранных криков, ненавистных взглядов, там они и остаются, оплакивая тех, к кому наведывались по ночам, - от этого и человек бы заплакал…
Уверяют знающие люди: сон - шестидесятая часть смертного состояния; уверяют не менее осведомленные: истинный сон - шестидесятая часть пророчества.
Неразгаданный сон - нераспечатанным письмом.
3
Говорил незабвенный друг:
- Если переполнюсь добродетелью, на кого ее изливать? Назовите поименно. Наиболее подобающих.
- Ты не переполнишься.
- А вдруг… Стоит подготовиться заранее.
Поучал через границы, подбадривая друга:
- Запомни, Финкель: скорость не важна для человека, важно ускорение. Первым ухожу от светофора, всегда первым: они еще не шелохнулись, а я вон уже где! Пускай потом пыжатся, догоняют-обгоняют - я же никуда не спешу. И ты не спеши, Финкель. Никогда. Нигде. Нет на свете того, что требовало бы твоей спешки. В нашей профессии это смерть.
- А к женщине?
- К женщине - непременно.
Проходят дни. Утекают недели. Поступает час, заранее негаданный, чудом явленным на потолке:
- Забери меня.
И он выскакивает из дома.
Бежит.
Едет.
Снова бежит.
"Утолите мое нетерпение!" - взывает ликующий старик. "Не утоляйте, не надо!" - старик опечаленный. К старости всё меньше нежданностей на пороге обитания, даже смерть не вызывает удивления, но вот, но теперь, - кто бы мог подумать, кто?!..
- Де-душ-ка… Ты куда уходишь?
- Разве я ухожу?
- А то нет. По вечерам. Надолго.
- На прогулки, моя милая.
- А мама говорит…
- Что говорит мама?
- Ничего…
Она ожидает на скамейке, тайная его подруга.
Когда бы ни пришел, она там.
Полная луна выкатывается над головами. Небо бездонное, темнее синего. Стена Старого города, подсвеченная к вечеру. Покой и безлюдье.
Садится возле нее на скамейку.
Ладонь кладет на ладонь.
Молчат. Обвыкают после разлуки. На газоне напротив французского консульства, где гул ветра в вышине, следы человеческого обитания за спиной и запахи, призывные запахи позабытого маминого кушанья: рассыпчатая картошка с укропом всяким воскресным утром, селедка, политая подсолнечным маслом, лук кружочками, бородинский хлеб с тмином, в пахучую мякоть которого хотелось уткнуться носом.
Сосны вокруг - прямоствольны, высокомерны - гордо вскинули головы, будто ни о чем не печалятся, но так только кажется. Им бы - корабельным, мачтовым - парусную оснастку, светлую струю за бортом, крики вахтенных: "Земля! Земля!.." Кора в рыже-коричневом окрасе, высвеченная изнутри нежарким пламенем, не обезображена лишаем, сколом, потертостями; сосны неспешно покачивают верхушками, разглядывая пришельцев, переговариваются степенно, без излишнего любопытства и наговоров, склоняя к соседям метелки игл.
Сосны многое повидали на веку и многих, радуются иначе, иначе огорчаются, - эти, на скамейке, им по душе. Седоголовый, светлоглазый, подростковый на вид, в растерянности от позднего счастья, нахлынувшего нежданно, и женщина иного возраста, глаза бездонные, нараспашку, в пробой чувств, оставляя навеки в ослеплении. Хочется ее защитить - так она раскрыта! Хочется уберечь - от кого?..
"Отвори мне лицо полуночное, дай войти в эти очи тяжелые…"
Две собаки, черная и пегая, не бегут - пластаются по траве. Пара шагает следом, рюкзак с ребенком за спиной, понизу обвисают голые ножки. Проходят мимо, взглядывают с интересом, всё понимая и принимая, - что тут можно понять?.. Старый человек выволакивает себя на свет Божий, пробиваясь через немоту, выплескивает наружу запрятанные в глубинах, позабытые, казалось, слова:
- Не войти в новый день, не подумав о тебе. Не услышав голос твой. Не наполнившись ожиданием… Невместимо! - в отчаянии: - Невместима! Не разгадать тайны твоего умолчания…
Отвечает:
- Нет от тебя тайны.
И опять затихает. Слушает. Смотрит неотрывно в своей затаенности и ждет, молчанием поощряя многословие, ждет и смотрит, не смаргивая. А ветер погуживает и погуживает, сосны пошумливают и пошумливают, раскланиваясь верхушками; кажется, отпало ее внимание, - ладонь вздрагивает в его ладони:
- Я с тобой.
Как тронули бережно колокольчик, и он отозвался спросонья, но не умолк, нет, не умолк, затаившись в глубинах, не может, не желает утихнуть: зачем-то его обеспокоили?..
…она незримо присутствует у скамейки, ушедшая до срока, затрудняя признания, рвущиеся на волю. Выговаривает слова, светлые и печальные, - не его ли оправдание их нашептывает? "Тоску не растеряешь, Финкель, не случится этого, и оттого не затворяй порывы, не утаивай важное и нужное, что недополучила от тебя. Мне ты говоришь, Финкель, мне тоже, только не называй ее так, как называл меня в минуты откровений. Дай ей иные слова, иные междометия, остальное - по обстоятельствам…"
- Не уйду отсюда. Не желаю. От неба - темнее синего. От сосен. Скамейки. От глаз твоих. Почему я должен уходить, да еще навечно?.. Пусть силой вытолкнут за дверь, пусть! Вернусь с черного хода.
- Постучишь. Я открою.
Прислушиваются к тому, кто говорит кратко. Приглядываются. Ищут разгадку, побуждаемые к размышлению. И он торопится, прерывая себя, струна дрожит в груди истонченной жилкой, ибо времени у него мало, а поведать надо о многом, пока дыхание наполнено воздухом, обещание - недолговечной льдинкой - не истаяло в ее глазах.
- Перехаживаю свои сроки. В надеждах. Опасениях… Смешно сказать, но я помолодел, старый дурак. Глаза помолодели, тебя высматривающие. Руки, тебя ожидающие. Ноги, к тебе бегущие…
Хочется повиниться перед ней из-за сроков, ему отпущенных. Хочется ей что-нибудь подарить, хочется ей всё подарить, начиная с самого себя, - но куда, куда отнесет щедрые дары, требующие разъяснения своим появлением? Где-то надышано возле нее, кем-то населено: плащ на вешалке, чай в чашке, головы на постели, тапочки на полу, - в ночи "шепчется женщина с мужем своим", в ночи хрупкого согласия… Так и тянет позвонить в неурочный час - руки поверх одеяла, глаза в потолок, отблеск фонаря в лихорадочном нетерпении, чтобы окатило холодным безразличием: "Абонент временно недоступен".
Когда же он доступен? Кому?..
Любовь неподвластна прокурорам. Осуждать надо ненависть. Они встречаются, расставаясь, не первый день. Они прощаются, не простившись ни разу. Такой захлёб! Таких чувств! Старому человеку не под силу.
Запах ее духов - дымный, тревожащий, легкого касания крыло - притягивает и не отпускает. Принюхивается Бублик к незнакомым ароматам, поглядывает внимательно девочка Ая, обеспокоенная благоуханиями, задумывается ликующий старик, озадачен сверх меры старик опечаленный.
- Дедушка, - в молчании спрашивает Ая. - Ты ее выдумал, де-душ-ка?..
Начинается новый день, в котором Финкель взлетит в заманчивые эмпиреи, а возвратившись оттуда, сообщит соседям об увиденном, дабы удивились, позавидовали, примерили к себе кому что покажется…
4
Пробуждаясь, он расслышал под утро натужливый храп, который огорчил старого человека.
- Кум, Пин-кель… - призывают птицы. - Кум-кум…
Легко сказать: "Вставай, Финкель, вставай…" Пройти бы в легком касании до последнего часа, посреди цветов и колосящихся трав, в наваждениях апельсинового дурмана, - усталость обвисает поутру мягкой неодолимой рухлядью, словно напялили на него драповое пальто до пола на стеганой подкладке, застегнули по горло на костяные пуговицы, вздернули воротник выше ушей, нахлобучили по брови тесную шапку-ушанку, тесемки затянув удавкой, руки засунули в ватные рукавицы, ноги - в тугие, неразношенные ботинки с галошами.
Голову не поднять, пальцем не пошевелить, день не отбыть до вечера. Туман в мозгах, вялость мысли, омерзительное ощущение тупости. "Не люблю себя, тугодумного…" - стонет ликующий старик. "Не терплю себя, неподъемного…" - кряхтит старик опечаленный. В этом они единодушны.
Пошел к врачу, пожаловался, как раскрывал постыдную тайну:
- Перехожу на зимнее время существования.
Тот взглянул без особого интереса:
- Разъясните.
- Всяким утром. Нет давления крови. У кого-то оно есть, у меня нет. Будто подняли с постели, а оживить забыли.
Врач сказал:
- Пошлем вас на обследование, но оно ничего не покажет. Просто вы устали. Не вы один.
Отправили его на проверку, поставили на движущуюся ленту, и Финкель зашагал, обклеенный датчиками. Шел, дышал, потел помаленьку, получал удовольствие.
- Стоп! - скомандовала женщина в халате и остановила ленту. - Пульс - сто сорок два. Больше нельзя.
- Еще… - взмолился в задыхе, на частом дыхании. - Давайте еще… У меня, между прочим, молочный зуб сохранился. Даже два. Учтите непременно…
Но женщина была неумолима. "Мотек, - сказала, - сладкий ты наш! Дофек - сто сорок два, не больше". - "Мотек, - повторил на выходе, - у тебя дофек", и смирился с ограничением, которое не одолеть. Выписали ему витамины к уменьшению умственной усталости, посоветовали: "Дышите дальше", и Финкель стал осторожничать, стараясь не спугнуть малые силы, которые ненадолго притекают после чашечки кофе.
Пошел к другому знатоку. Заплатил денежку.
- Спотыкаюсь с недавних пор, падаю кой-когда - отчего оно так, доктор?
Ответил:
- Ноги уже не те, милейший. Не поспевают туда, куда увлекает желание.
- А у вас?
- И у меня.
- Оттого и спотыкаемся?
- Оттого и падаем.
Штруделя это не удовлетворило.
- Какой-то я никакой, доктор… Ложусь старенький, встаю не молоденький. Зачем тогда спать?
Знаток выслушал его, тяжко вздохнул:
- Вам надо взмывать. Воспламеняться духом. Витать в эмпиреях - полезно для самочувствия.
И записал на бланке: "Один взлет, одна посадка. Раз в две недели".
Финкель повертел в руках рецепт, сказал задумчиво:
- Знал я такого летуна… Кричал после второго стакана: "Порхать! Желаю порхать!.." Вышагнул в окно с девятого этажа.
- Это не ваш случай, - успокоил специалист. - Не ваш. Стремление в небеса - его следует пробудить.
В дверях Финкель замешкался.
- Если честно… - признался. - Во сне я взмывал.
- Вот видите! Верный тому признак.
- Давно было. Очень давно.
- Не важно. Навыки быстро восстанавливаются. Стоит начать.
- Вы так убедительно говорите. Вам хочется верить.
- Верьте, верьте! Разбежался, набрал высоту - и в полет. Над морем. Над горами Моава. Преодолевая силы притяжения и государственные границы.
Финкель пошел из кабинета, но сейчас же вернулся:
- Давай вместе. В те самые эмпиреи. Вместе не боязно.
- Рад бы, - ответил исцелитель душевных недугов, - да некогда. Двадцать человек на взлет. Следующий!
На выходе Финкель углядел объявление: "Добавлены вечерние часы приема. Для экстренных случаев". Порадовался. Сказал себе:
- Жизнь стала лучше для экстренных случаев. Для экстренных случаев жизнь стала веселее.
5
Хамсин беспокоит еще на подходе.
Природное изменение стихий, которого не избежать.
Нечто жаркое, неодолимое натекает из Аравийской пустыни, тревогой заряжает воздух, людей, животных и растения - каждому достается свое.
Девочка Ая затихает на коленях у медведя.
Ото-то впадает в тихое неповиновение.
Птичьи хулиганы безобразничают на балконе, не унять зернышками.
Приблудная собачка Бублик распластывается на полу, мордой на лапах, не желая шевелить хвостом.
Папа и мама препираются без смысла, дотошно, придирчиво и зло:
- Что я? Ну что?.. Что опять не так?
- Всё не так. Всё!
- Что всё? Ну что?..
Мама Кира молчит в затаенной обиде, долго, упорно, неприступно - это у нее хорошо получается, а папе Додику ее молчание нестерпимо, папа начинает бегать по комнатам, пинать ногой мебель, выговаривать негожие слова, каких не найти в порядочных словарях.
Хамсин тревожит и Финкеля: не сидится ему, не читается, не думается. Ноют локти. Ноют его колени. Мысли створаживаются в голове, настроение становится пожухлым без видимых на то причин, будто провисает над домом небо - заношенное, занавешенное половыми тряпками, серыми, посекшимися, годными лишь на выброс. Что это означает? Это означает: пора готовиться к полету. В те высоты, куда не терпится вознестись.
Воображение - его утеха.
Устремления неизбывные.
Ограниченный в средствах не ограничен в фантазиях.
С этим не согласен папа Додик, не согласна мама Кира, но Финкель упрям, его не переспоришь: кому много дано, тот, как известно, обходится малым. Встает с постели, пьет кофе, набираясь сил на дорогу, укладывает пару рубашек в чемодан на колесиках, выясняет сводку погоды на подступающий день.
- Простите, - говорит. - Я прослушал. Повторите еще раз.
Диктор отвечает с охотой:
- Для Гур-Финкеля повторяем: день безоблачный, видимость прекрасная. Самое время на взлет.
Под апельсиновым деревом - под оранжевыми его плодами - стынет реб Шулим, выглядывая наружу из сокровенных глубин. Уединился, чтобы не растратить остатки чувств? Замолчал, уберегая? Глотает и глотает воду из бутылки, смывая не слово - крик, рвущийся на волю…
"…реб Шулим закрыт на переучет эмоций. Сколько потрачено ликований к этому дню, сколько уберег предвкушений и состраданий, на что пошли гордость с доверием, что делать с остатками стыда, злорадства, чувства неудовлетворенной мести, на кого излить последнюю нежность с умилением…"
Реб Шулим не верит в закон всемирного тяготения.
Финкель тоже не верит. Поверишь - не взлетишь.
Птицы суматошатся на деревьях, не желая расставаться: "Киш-куш, Пинкель, киш-куш…" Опечаленный старик остерегает: "Не поддавайся игре, дурень! Уведет в такие дали, откуда нет выхода, заморочит и бросит". Но ликующий старик с ним не согласен, Финкель не согласен тоже. Шагает к автобусной остановке, взывает к каждому напористо, без звука:
- Посмотрите в эти глаза, не знающие помутнения. Приглядитесь к этому мужчине, который чуток, пытлив, восприимчив. Прислушайтесь к биению его сердца, мышца которого сильна и неутомима. Спина прогнута. Ноги упруги. Живот подобран. Походка легка, широка, можно сказать, летуча, ибо подошвам незачем касаться земли. Заговорите - он ответит улыбкой, шуткой, легкой необидной иронией. И не уступайте место в автобусах, не надо: этот человек может еще постоять. А теперь скажите, положа руку на сердце: разве можно предавать земле столь удачный экземпляр, которому доступны воздыхания с возлияниями? Разве это не потеря для человечества? И вам придется признать со вздохом: потеря, конечно, потеря, недостача, которую не восполнить. Такому экземпляру - только взлетать…
Женщина разместилась в будке возле автобусной остановки, заполонив ее могучими формами, торгует лотерейными билетами, грудь уложив на прилавок. Не умолкает радио на доступном ей языке; зазывное контральто вещает хрипловато, с волнующим придыханием, с готовностью отдаваясь слушателю на коротких волнах: "В эти дни, когда весь еврейский народ…" Топчется у окошка затруханный мужичок-чирышек: лицо испитое, вихорки на стороны, глазки умоляюще подмаргивают за толстенными линзами, но женщина сурова и непреклонна:
- Все люди как люди… Выпил небось?
- Не, не пил.
- Я тебе шекель давала. Больше не дам.
- Вот он, твой шекель. На него погуляешь…
- Смотри! Деньги целы. Заболел, что ли?
Туфли на босу ногу, мятая майка, штаны на заду мешочком; на плече выколот якорь, через бровь давний шрам.
- Матери бы послать… Долларов двадцать. Душа болит за мать.
- Нет у тебя души, нету! Так я тебе и дала… Опять пропьешь. Господи, хоть бы прибрал малахольного!
А он - рассудительно:
- Навоешься без мужика. Без памяти валяться будешь.
Финкель сидит на скамейке, ждет автобуса. Мужичок пристраивается рядом; глаз у него цеплючий, страждущий, в глазу пугливая надежда на нечаянную удачу, что явится в облике нежданного спасителя со стаканом, потушит пожар в груди. На правах начинающего знакомца задает вопрос: