– Ладно, – вынуждена была отступиться Альбина. – Позвони тогда моему: пусть ко мне не приходят. Ни он, ни ребята. Ни в коем случае. Так и передай: ни в коем случае.
Она не хотела видеть никого из них. Даже сыновей. Ей хотелось забыть обо всем, что было ее обычной жизнью. Выпасть из нее – и остаться с одною собой, наедине со своим, без всяких связей с другими людьми. Пусть это даже будут ее дети. В конце концов, они уже взрослые, обойдутся и без нее. Она знала, что нежелание видеть близких людей считается здесь за явный признак болезни, но ей было все равно. Ну, пусть считают. Их дело. Пожалуйста. Бога ради. Главное, ничего не сказать. Ни в чем не открыться им. Главное, чтоб они не проникли в ее тайну, – а все остальное не имеет никакого значения.
16
Словно бы что-то выходило из нее. Выталкивалось изнутри, лезло наружу сквозь каждую пору ее тела, выхлестывало фонтанчиками – как выплескивалась через край закипевшая вода в переполненном котле. Хотелось кричать. кататься по полу, грызть зубами спинку кровати, тумбочку, стул – на что попадет глаз, брань рвалась с языка, и невозможно было ее сдержать.
Последняя волна рыдания прокатилась по ней, сотрясла в утробном рычании, и она почувствовала, что все вокруг начинает светлеть, проясняться, успокаиваться – будто ее носило по бушующему морю и вот прибило к берегу.
– А-ах!.. – с облегчением выдохнула она, вытягиваясь на кровати, закрывая на мгновение глаза и вновь открывая. Умиротворяющая обессиленность была во всем теле, даже, пожалуй, благостная, счастливая обессиленность.
– Ну, матушка, ну, дала опять! – проговорила над ней санитарка, дежурившая около нее, пока она выходила из комы. – Прямо всех святых выноси!
– Ну, я же не виновата, – сказала она, сконфуженно и счастливо улыбаясь. – Наверно, все я. Все, да?
– Все, все, – подтвердила санитарка. – Раз лыбишься. Хорошо?
– Вроде так, – согласилась Альбина.
– Значит, действует, выходит из тебя болезнь. Маргарита Изольдовна, – понизила санитарка голос, – очень довольна, как из тебя выходит. Так дело пойдет, скоро дома будешь. Соскучилась по дому-то?
Альбина смотрела на санитарку, наклонившую над ней, и видела ту насквозь. Она ответит, а санитарка понесет ее ответ врачу, и врачиха будет делать из этого ответа свои далеко идущие, глубокие выводы.
– Больница есть больница, – чтобы ответить и не ответить ничего, уклончиво сказала она.
На самом деле ей вовсе не хотелось домой. Нет, и в больнице не было ничего хорошего, о чем разговор, но домой не хотелось совершенно. Она находилась здесь уже едва не три месяца, без малого, без десяти дней три месяца, изрядный срок – как ни считай, она устала от больницы, ей хотелось вырваться из нее – да, но вот домой – нет, не хотелось, нисколько. Впрочем, не то что не хотелось. Казалось невозможным вернуться туда. Непосильным. Боже милостивый, она ненавидела свой дом, как же так! Она всегда любила его, вот еще тогда, в ту весну, когда обнаружилась дохлая собака, она стояла, смотрела на дом из того запущенного, заросшего бурьяном угла – и так стискивало от любви сердце, так сжимало… она помнит это, это было! И вот сейчас, оказывается, она его ненавидит!..
– Что такое? – спросила санитарка.
Чувство счастливой освобожденности высачивалось из Альбины, как вода, нашедшая для себя прореху, как сухой песок, подобный воде в своей сыпучести – безвозвратно, невосстановимо, и санитарка опытным глазом все заметила.
– Ничего, – попыталась улыбнуться Альбина.
И так всегда, каждый раз: никак не удержать в себе этого приходящего света, этой ясности; мгновение освобождения – и оступ, срыв, провал обратно в казематную тьму.
– Как же ничего, я что, не вижу, – сказала санитарка.
– Ой, отстаньте! – закричала Альбина.
Все будет передано врачу, и врачиха пометит в своей карте, что улучшения не наступает, и ее будут дальше и дальше колоть инсулином, она будет лежать здесь и лежать…
Вечером, к выпуску новостей она поползла смотреть телевизор. Она давно уже не смотрела его – ни фильмы, ни новости, – не было в ней никакого любопытства к тому, но сегодня вдруг ее начило томить некое беспокойство, не понимая его причины, она промаялась некоторое время и затем поняла, что это ее почему-то тянет послушать новости по телевизору.
Телевизор, однако, не работал. В комнате около него толклась толпа, и дежурная медсестра объясняла: "Перегорели предохранители. Предохранители перегорели, что я могу поделать?" Но странным образом никто ей почему-то не верил, все были возбуждены, не хотели расходиться, и Альбина тоже вмиг словно бы вся взвилась внутри и, даже не зная, какой разговор шел здесь до нее, потребовала:
– Зовите дежурного врача! Безобразие какое!
При чем тут дежурный врач, чем он может помочь, если действительно перегорели предохранители, – она и не подумала о том. Сорвалось с языка, и все.
Однако, какая бы причина тому ни была, телевизор не работал, дежурного врача медсестра не вызвала, и в конце концов пришлось расходиться.
– Специально отключили, паразиты такие, – вытирая слезы рукавом халата и всхлипывая, сказала, шаркая тапками рядом с Альбиной, та самая маниакальщица, что когда-то на прогулке собиралась со столба забора звонить в ООН в Америку. За это время, что Альбина лежала в больнице, она успела подлечиться и выйти и поступила несколько дней назад по-новой, только теперь она находилась в депрессии, постоянно, чуть что, плакала и была вялая – еле ходила.
– Зачем им отключать, что за резон? – настораживаясь и почему-то поверя ей, спросила Альбина. – С какой стати?
– С какой-какой, – сказала маниакальщица, швыркая носом и снова утираясь рукавом. – Чтобы нас не расстраивать. Какие-нибудь там сообщения дурные. Всегда отключают, когда сообщения какие-нибудь. Дура я, что ли.
– Какие такие сообщения? – Все в Альбине так и отозвалось тревогой, будто неосознанно, внутри себя, она уже знала о чем-то дурном – грандиозном, ужасном по масштабам, – но вместе с тем знание это было недоступно ей и требовало подтверждения прямой информацией.
Маниакальщица, отвечая ей, вся скривилась в гримасе боли:
– Откуда я знаю, какие сообщения? Видишь, таят от нас? Ничего не узнаешь, ничего, таят и таят!
И Альбину вслед ей тоже так и затрясло: таят, таят!
И трясло всю ночь – не могла уснуть; измаявшись, ходила к медсестре, просила снотворное покрепче, хотя давно уже, наученная опытом, не делала подобного: обо всем будет доложено, и врачиха сделает свои выводы и из этой ее просьбы. А утром на прогулке после завтрака, разговаривая через забор с давно не навещавшей ее Ниной, перебив самое себя, спросила неожиданно:
– Слушай, что такое "спитак"?
– Спи-так? – недоуменно переспросила Нина.
– Ну да, "спитак". – Откуда-то в ней сидело это слово, мучило ее своим непонятным смыслом, какой-то своей неясной связью с вошедшей в нее вчера тревогой, и требовалось избавиться от мозжащей боли незнания.
– Спитак, спитак – повторила Нина, раздумывая. И вспомнила – Так как – "что такое"? Город этот самый…
Ну да, ну да, тотчас вспыхнуло в Альбине, это же название населенного пункта. Конечно. Где-то в Армении, кажется.
– А почему "этот самый"?
– Ну, как почему… ну… странно, сама ведь знаешь.
– Много погибло? – Опять же откуда-то Альбине было известно, что название "Спитак" связано с гибелью людей.
– Да там… – Нина запнулась. Очевидно, известия были скверные. – Там, вообще, не знаю сколько. А если повсюду считать, вроде бы около семидесяти.
– Семидесяти человек? – В Альбине все ахнуло.
В глазах у Нины она увидела удивление.
– Каких человек, ты что. Тысяч.
Альбина решила, что неверно поняла Нину. Откуда могла взяться такая цифра. Но все же она переспросила:
– Семьдесят тысяч?
– Ну да. Спитак совсем разрушен, там единицы спаслись, а еще всякие другие города… и в общем около семидесяти. Ужасное землетрясение.
Альбина смотрела на Нину – и не могла теперь выговорить ни слова. Вот что, значит. Землетрясение. Семьдесят тысяч. Вот почему они не дали вчера включить телевизор…
Но почему она знала название этого разрушенного города? Ведь она же ничего не слышала о происшедшем. И знала о гибели людей. Каким образом? Откуда в ней взялось это знание?
Словно бы черная молния беззвучно полыхнула у нее перед глазами. Земля под ногами разверзлась, и она оказалась в непроницаемом, глухом мраке некоего не имеющего границ пространства, она летела в нем с жуткой скоростью, падала куда-то, беспомощно, кукольно кувыркаясь, и такая ледяная тишина давила на барабанные перепонки! Качели опять стояли, маятник снова замер, маховые колеса вновь с бешеной скоростью раскручивались в обратную сторону, еще немного, буквально миг – и непоправимое произойдет, случится – и не поправишь…
Мгновение, тысячную долю секунды находилась она в том пространстве, – и снова очутилась у металлической сетки забора с Ниной, стоящей с другой стороны, было начало зимы, земля уже укрыта снегом, десятиградусный мороз каленил воздух, и шаги остальных обитательниц женского отделения психбольницы, ходивших за ее спиной вокруг голых, сквозящих кустов посередине площадки, были хрустко-скрипучи – звучны и сочны.
Качели стояли! И она совсем не вспоминала о Нем! Не вспоминала, не думала о Нем совершенно, – уже давно, уже целую прорву времени, это надо же, как же так получилось, что она не думала о Нем?! Все, ради чего Он был призван, висело на волоске, а она оставила Его без своей защиты!
Боже мой, осознала она, семьдесят тысяч. Ради того, чтобы она очнулась. Какая цена. Боже праведный, какая страшная плата! Жить теперь с этим… Если бы Нина исполнила тогда ее просьбу о церкви, может быть, ничего бы подобного не случилось…
– Я тебя вот о чем умоляю, – сказала она, с таким трудом ворочая языком, будто он был пришит к нёбу. Её всю трясло, словно стояла на этом десятиградусном морозе без всякой одежды, совершенно голая, и она ненавидела себя, ненавидела Нину, ненавидела врачей-следователей, оглушавших ее своими дикими лекарствами. – Позвони моему, пусть придет. Мне с ним поговорить нужно.
– Мужу твоему? – удивленно уточнила Нина.
Еще ни разу за все время, что лежала здесь, Альбина так и не позволила ему появиться у нее.
– Мужу, мужу, – подтвердила Альбина. – Иди прямо сейчас, сейчас прямо и позвони. Пусть прямо сегодня придет, к вечерней прогулке. Скажи: обязательно! Может, не может… Пусть на уши встанет – а будет!
И вечером, в густеющих сумерках, когда еще не зажглись дворовые фонари, но темно уже было так – не разглядеть чужого лица в метре от тебя, глядя через эту же ячею металлической изгороди на неразличимое чертами лицо мужа за нею, приказала ему:
– Вытаскивай меня отсюда! Правдами, неправдами… Как засадил, так и вытащи. Власть у вас еще есть, – вытаскивай. Не вытащишь – хуже будет. Тебе будет хуже. Обещаю.
Сейчас, к вечеру, она чувствовала в себе неожиданный для нее самой прилив сил, словно бы некто невидимый собрал в комок всю ее волю, она ощущала в себе удивительные по сравнению с утром твердость и уверенность, и эти твердость и уверенность, слышала она, звучали в ее голосе, и знала, что муж подчинится ей, не посмеет не подчиниться.
17
Она вышла из больницы под Новый год.
Черная персональная машина мужа несла ее по заснеженным, утопшим в сугробах, белым улицам города, ее распирало от жадности схватить глазами как можно больше, освежить себя картинами давно не виденной вольной жизни, приникала к окну, смотрела мгновение – и опускалась обратно на спинку: плоть жаждала, а душе недоставало энергии на впечатлении, душа отказывалась от них. Вся ее энергия эти минувшие три недели, как поняла, что ей необходимо срочно вырваться из больницы, уходила на то, чтобы держать, не упускать из поля внимания Его. И таких усилий, такого напряжения воли стоило перебарывать действие всех этих лекарств и процедур, которыми трамбовали ее сознание! Боже праведный, допустить, чтобы с нею сотворили подобное, угодить сюда, провести тут полные три месяца, извести их неизвестно на что!..
В машине по дороге муж сообщил ей новость. Оказывается, старший сын за это время, что она лежала в больнице, женился – на той самой девушке, которую приводил летом для знакомства, – и они жили теперь у них дома.
– У нас?! – воскликнула она.
Собственно известие о женитьбе сына она восприняла абсолютно спокойно, оно как-то не задело ее, женился и женился, подошла пора – и женился, повезло, не повезло – все равно узнаешь только потом, а то, что они поселились у них, ее взволновало. Получалось, у нее не будет своей, отдельной комнаты, не выйдет, как она надеялась, изолироваться от мужа, придется быть вместе с ним. А ей сейчас так нужно сосредоточиться на своем!
– А квартиру они что, не могли снять? – спросила она.
– Какое снять, – сказал муж. – Какие цены сейчас заламывают, знаешь?
– Что уж, у нас, – она выделила голосом "у нас", – даже у нас таких денег нет?
Муж на своем переднем сидении рядом с шофером поиграл мышцами челюстей.
– У нас-то сейчас как раз и нет.
– Как это? – не поняла она.
– Так это. Куда дело идет, не знаю, а только знаю, что не туда, куда бы следовало.
– Очень жалко, – сказала она, не особо вникая в смысл его ответа и понимая лишь то, что снять квартиру для сына невозможно. – Ну, а… собственную им сделать? Пусть не новую, пусть в старом каком-нибудь доме… собственную им если?
Взгляд, каким ее наградил муж, указав при этом на шофера рядом, свидетельствовал о том, что она совершила чудовищнейшую непристойность. Словно бы обнажилась в публичном месте.
Машина подкатила к дому, они выбрались из нее, пошли, хрустя снегом, к калитке, и он сказал, с явным трудом не позволял голосу налиться яростью:
– Можно о таких вещах без посторонних?! Мог бы сделать квартиру – что, не сделал бы? Уже бы имели! Ни хрена теперь, совсем кислород последние дни перекрыли… какое на нас наступление кругом идет, не знаешь? Продает нас со всеми потрохами, о себе только и думает!
– Кто? – спросила она.
– Кто! Этот, меченый, кто еще!
– А-а, – протянула она, решая не ввязываться с ним в схватку. Ее не задевала его ярость. ей было все равно, что он испытывает. Пусть называют Его меченым, пожалуйста. От Него не убудет.
Она вдруг вспомнила о своем младшем. А может быть, как старший женился, так того за это время забрали в армию, и тогда одна комната свободна, и она может получить ее в свое распоряжение? Ведь он же не поступил в институт, осенью ему был срок призываться, и может быть, раз дела так плохи, мужу не удалось укрыть его от призыва?
На оборонном заводе, ответил муж на ее вопрос. Работа не пыльная, с компьютерами, год пересидит на брони, а там будет видно.
Чувство вины, что она хотела блага для себя за счет собстенного сына, иголочным уколом мелькнула в ней и исчезло. Все в ней было нацелено на одно: не допустить больше того, что случилось. Найти способ, не допустить.
Дома уже стояла, празднично блестя золотом и серебром украшений, новогодняя елка.
Невестка, в ожидании знакомства с нею, тоже вырядилась такою елкой: какое-то блестящее, сверкающее металлической ниткой платье, блестящее колье и блестящая золотая цепочка на шее, блестящие серьги в ушах. Ну, в общем, девка и девка. Очень рада, холодно сказала Альбина, здороваясь с ней. Поздравляю!
Оказавшись в комнате, она первым делом разделась, не оставив на себе ничего, открыла створку платяного шкафа со сверкающей пластиной полномерного, большого зеркала внутри, которого была лишена все эти месяцы, и посмотрела на себя. Она была круглая, как колоб. Талия совершенно слилась с бедрами, а тазовые кости исчезли, и было невозможно не только увидеть их, но даже прощупать, выпер вперед живот, висела, переполненная салом, как два бурдюка, грудь, висели, наползая одна на другую, жировые складки на ребрах, маленькие прежде, аккуратные ягодицы бугрились двумя чудовищными ядрами. Что они с ней сотворили, это надо же! Они хотели сделать из нее корову, жвачное животное, тупоумную скотину, не слышащую ничего, кроме урчания пищи в собственном пищеварительном тракте!
За столом, по случаю ее возвращения домой накрытым с праздничным, уже совсем новогодним размахом, она не притронулась почти ни к чему. И после, за чаем, отказалась даже от самого крохотного кусочка великолепного, украшенного и цукатами, и орехами, и шоколадом бисквитного торта, испеченного в ресторане по специальному заказу. Невестка сидела с вытянувшимся, задеревеневшим лицом, – это она устраивала нынешний стол. Вытряхнулась, наверно, до дна, чтобы угодить свекрови.
Старший сын чувствовал себя, похоже, как на раскаленной сковороде. Его всего так и корчило, – он едва сдерживал свои чувства.
– Ну, мам, ну ты что! – сказал он, когда она отказалась от торта. – Сейчас с продуктами, знаешь, как трудно стало? Знаешь, как все это тяжело доставать? У папы вон даже его наборы… и половины прежнего нет!
– Ну что же мне теперь, трескать ради вас за обе щеки? – произнесла она с тайным, не вполне ей самой понятным злорадством. – Мне сейчас бутылку кефира в день – и достаточно. Вы мне добра или чего желаете?
Никто ей не ответил, все за столом покорно молчали и прятали от нее глаза.
Получили?! – билось внутри нее все то же злорадное, победное чувство. Они все были ненавистны ей. И сыновья тоже. Расстарались для нее! Не нужно ей ничего, оставьте ее своей заботой, оставьте в покое, нет у нее никаких интересов – кроме одного, – но о том вам не знать!
Праздновать с ними наступление Нового года она не стала вообще.