Семен пришел разузнать о большом поле на краю поселка, именуемом "Дубками", – не отдадут ли ему это поле во владение. У меня, матушка моя дорогая, говорил он, хозяйство растет, я с ним куда на двенадцати своих сотках? А вон кругом с трибун выступают: давай да давай, инициативу развивай, кто работать любит – того поддерживай. Так? А я – сама видишь, у меня в руках горит, я хозяин, у меня даром ничего не пропадет. Поле бы мне отдали – я на нем развернулся б, весь поселок кормил! У меня уже все размечено: коровник, ясли, овчарня… Я вот третьего дня ягнят привез, купил их специально, порода такая: шерсть, как у мамонта. Приплод дадут, да детки приплод, ну, овцы, они котятся, сама знаешь как, валенки катать буду! Я уже деда нашел, катальщика, такие валенки станет делать! Валенки-то нужны? Не в Европах, чай, живем, без валенок нельзя! Ну, не в театр, конечно, а куда сбегать, по улице. По нашим-то зимам! Весь поселок валенками снабжу. Ей-бо, меня не знаешь, что ли?! Я разворачиваюсь, ух, я разворачиваюсь, мне без поля уже никак нельзя, – я у себя на двенадцати сотках никак не умещаюсь. От меня, вот лето настанет, соседи заплачут. У меня десять коров нынче будет. Это сколько навозу, какая вонь, представляешь? Это сколько мух, да не простых, а навозных, думаешь? Мне чего, коровы мои, своя ноша не тянет – а вот соседи? Я их жалеючи. Если бы поле – так от всех далеко, а так – среди всех, слева забор, справа забор, десять коров – шутка, что ли?
– Да неуж десять? – не выдержала Альбина. – Да это целая ферма. Кто у вас их обихаживать будет?
– Обряжать, матушка Альбина Евгеньевна, следует говорить. "Обряжать"! – поднял палец Семен. – На все своя терминология, и ее уважать надо. А кто?! Мы с женой. Да пацан. Пацан у меня, знаешь? Ого-го! Хозяин тоже.
– А кормов где напасешься?
– Ну, кормов… – Семен ушел от ответа. – Конечно, иной раз кого и нанять придется, чтобы помог. Так и что, что в том плохого? Вы вот, ремонт в доме затеваете, зовете кого или сами делаете? Что-то, глядишь, сами, а на остальное – работников. Так? Так. Ну, так и я.
– Аппетиты у вас… – сказала Альбина. – А если не "Дубки", а какое другое место?
Она понимала, почему Семен говорит о "Дубках". Поле было и близко к поселку, собственно – окраина его, сам поселок, сел там – и тебе вольный простор, и асфальтовая дорога рядом, и вообще к людям близко; а кроме того, через поле протекал ручей, и значит, весь навоз и помет, от которых не удалось избавиться, можно было б спускать в него, никакой головной боли с ними. Однако поле потому и называлось "Дубками", что два десятка прекрасных, мощных вековых дубов было раскидано по его зеленому травному простору, молодежь вечерами собиралась на нем жечь костер, балдела далеко за полночь, летом в хорошую погоду берег ручья был усыпан загорающим, млеющим на солнце людом, – и отдать Семену этот кусок земли значило отобрать его у всех остальных.
– Нет, мне другое место не нужно, – ответил Семен Альбине. – Зачем мне другое, мне это удобно. Ведь жить как надо, в чем ее смысл, жизни-то? Чтобы тебе удобно было. А если мне неудобно, так зачем?
– А если от вашего удобства другим неудобно?
– Чего это неудобно? Кому это неудобно? – словно ничего не понял, замигав своими шильчатыми голубыми глазками, заспрашивал Семен. – Я людей поить-кормить буду, чего это им неудобно?
– Так ведь цену-то за свое "поить-кормить" заломите – ого-го, не за здорово живешь!
– Ну, это как положено, конечно, а как же! За здорово живешь мне какой интерес ломаться. Я ломлю, а он бездельничает, мне его что ж, на загривок сажать? Не прав я разве?!
– Прав, прав, – согласилась Альбина. Она и в самом деле была согласна с Семеном. Но никак он не мог получить не только Дубки, но и другого куска земли, такого же по размерам. Никто бы ему не дал. Мало ли что и где, с каких трибун, говорилось. – Приходите, Семен, попозднее, – посоветовала она. – Может быть, в мае, может быть, летом… – И добавилось через паузу: – В общем, после выборов.
Снова так, как в разговоре с бывшим ее любовником, добавилось – совсем не нужно, без всякого внутреннего смысла, – но ужасно, просто невыносимо хотелось добавить, и она не смогла отказать себе в том.
Она сейчас буквально жила предстоящими выборами. Думала о них все время, лишь о них и думала, ни о чем больше, и от этих мыслей все в ней словно бы ходило ходуном, плясало отвратительной нервной дрожью. Как если б опять она была тетивой лука и натянулась до такого предела, что еще чуть-чуть, немного сильнее, – и ее раздерет. Выбирать должны были депутатов на первый, похожий, наверное, на прежние новгородские вече, всеобщий народный съезд, выбирать, впервые на ее памяти, впервые за десятки лет, сразу из многих претендентов, и она ждала выборов как некоего водораздела, как словно бы какого-то горного перевала, к которому шла, шла всю эту пору, карабкалась, обрывалась и снова карабкалась, – и вот осталось совсем ничего. У нее было странное, кружившее голову, впрямь пьянившее чувство, что ради этих уже совсем близких выборов, которыми как бы открывалась новая, неизвестная, заповедная до того дорога, она и жила. Ради того, чтобы они свершились, и толкала качели, носилась на них со страшной, леденившей сознание скоростью в том безмерном, бесконечном, но несомненно физическом пространстве, в котором неизвестным ей образом находилась одновременно со своим телесным существованием; свершившись, они должны были придать маховым колесам такую инерцию, что уже ничего не смогло бы вновь остановить те и начать раскручивать вспять, – пусть она даже и прекратит толкать качели.
Хотя она уже и теперь почти не толкала их. Они промахивали свой громадный, положенный им путь с неудержимостью артиллерийского снаряда, посланного орудийным стволом, замирали на неуловимое мгновение в мертвой точке и с прежней неудержимостью устремлялись в обратный путь, и она лишь чуть-чуть подгибала ноги, чуть-чуть напрягала руки, когда они, оказавшись в очередной мертвой точке, соскальзывали в движение, и этого оказывалось достаточно, вполне хватало, чтобы движение сохраняло всю свою мощь и скорость.
Когда после рабочего дня вместе с бухгалтершей вышли на улицу, обнаружилось, что давно оставивший поссовет Семен караулит ее около крыльца, прохаживаясь перед ним туда-сюда.
– Вопросец у меня, матушка-голубушка Альбина Евгеньевна, небольшой, но важный, на минуточку можно? – скороговоркой посыпал он, загораживая им с бухгалтершей дорогу. – На минуточку, ага, можно? – оттирая Альбину от бухгалтерши, посмотрел он на ту. – Или вы идите, чего стоять, идите, идите, – подтолкнул он бухгалтершу рукой. – Я Альбину Евгеньевну только спрошу, ничего плохого не сделаю ей, не беспокойтесь! – И, когда бухгалтерша, послав Альбине сочувственную ухмылку, двинулась своей дорогой дальше, спросил, понизив голос: – Меня, матушка моя дорогая, Альбина Евгеньевна, вот что очень интересует: вы что имели в виду, когда говорили: "после выборов"? Знаете что-то? Какие-нибудь сведения есть, что будет?
– Что будет. Съезд будет, что, – сказала Альбина.
– Съезд, съезд, понятно, что съезд, – нетерпеливо подхватил Семен. – Ну, а на съезде-то что? Что планируется?
– Откуда я знаю?! – Альбина была вполне искренна в своем удивлении. Не знала она и не хотела знать, ее и не интересовало вовсе, что будет конкретно.
– Нет, ну чего вы боитесь, чего боитесь! – заприговаривал Семен. – Вот напуганные какие, как вас всех напугали, сами себя боитесь! Мне скажешь – во мне умрет, но только мне знать надо, к чему готовиться? Частную собственность, что ли, вводить будут, правильно понимаю?
– Ой, Семен, отстаньте! – сказала Альбина. Он ее раздражал своей прилипчивой, безапелляционной настойчивостью. Она вообще легко сейчас раздражалась, уловила за собой это, пыталась контролировать себя, – и не очень-то получалось.
– Знаете, что будет, знаете, как не знаете! – с упреком в голосе произнес Семен. – Муж-то у вас… он не может не знать. У них все наперед известно.
– Что ему известно? Ничего ему не известно! – вконец раздражаясь – и может быть, оттого, что он помянул мужа, – едва не выкрикнула Альбина. И это было абсолютною правдой: не то что ничего ему не было известно, а сам, как вот Семен, изводился маятой – что будет, и изводил этой своей маятой ее.
– Ну-ну, ну-ну, – примиряюще проговорил Семен. – Шуметь-то… чего шуметь, чего я такое секретное узнать хотел? Приготовиться надо – чего ждать. Надо же приготовиться. – И спросил: – Он у тебя тоже, поди, баллотируется?
– Баллотируется, – с неохотою отозвалась Альбина.
– Ну так, конечно. Понятно. Все начальство сейчас баллотируется. Надо же свой шанс испытать. Удачи ему, передай. Семен-де желает.
– Еще чего! – фыркнула Альбина. – Удачи ему!..
– Ага! Ага! – обрадованно выговорил Семен, и по оживлению его стало ясно, что на самом-то деле пожелание удачи носило смысл совершенно противоположный.
Альбина сообразила с запозданием, что не след было раскрываться Семену в своем отношении к мужу. Муж – все-таки муж, а кто такой ей Семен?
– Ну-ка пусти, – сказала она с досадой, обходя Семена и, не прощаясь, пошла по асфальтовой дорожке прочь от поссовета.
Она, противу всякого здравого смысла, действительно желала мужу провала на выборах. Что ей было желать провала, какой ей в том прок? – никакого! Наоборот, следовало вроде бы хотеть избрания: такой почет, такие, наверное, новые жизненные возможности, привилегии, от которых перепадет и ей, – но нет, наперекор подобному здравому смыслу хотелось, чтобы он провалился.
– Ну, и провалишься, нечего тебе там делать, только тебя там не хватало! – грубо произнесла она вслух для самой себя – как бы оправдывая себя и успокаивая.
19
Она видела, как Он голосовал. Камера поймала его еще выходящим из машины, проводила до подъезда, а потом Он появился на экране уже в помещении избирательного участка, шляпы на голове у него не было, и она обратила внимание, что за эти прошедшие четыре года, как Он возник на экранах, виски у него абсолютно высеребрились, волос на темени почти не осталось, и странное родимое пятно в форме африканского континента чуть сбоку от темени сделалось очень заметно. Вокруг Него толпилась целая армия охранников, и тот высокий, со спокойно-волевым, как бы вытесанным из булыжника лицом, главный среди них, тоже находился тут, прямо за его спиной, и она, его спутница, также, разумеется, была рядом с Ним. И, впиваясь взглядом в нее, снова находя во всем ее облике подтверждение своему прежнему впечатлению: пантера! – ощупывая взглядом лица охранников с напряженными, колюче-безжалостными глазами, снова, как уже случалось однажды, Альбина возопила про себя: да что они есть рядом с Ним, что нет, – какая они защита Ему!..
Он голосовал за других, сам Он был уже избран на этот будущий съезд – по какому-то отдельному, специальному, льготному списку. Все вокруг за эту явную, слишком хорошо понятную хитрость Его осуждали, подчас накаляясь в разговорах едва не до крика, она ни в каких спорах ни с кем не участвовала, но внутренне безоговорочно поддерживала Его: и правильно, что схитрил! Он не должен был проиграть. Ни в коем случае. Слишком тонкая шла игра, слишком опасная для него, слишком легко поскользнуться, – а Он не имел на то права.
Вот хорошо или нет, что победил в своем округе, оказался избранным на этот съезд тот человек, что был сброшен с заоблачной высоты правящего синклита за некое резкое выступление – в какие-то словно б иные, давние времена, хотя минуло тому всего полтора года, – хорошо это или плохо, что он победил, она не знала. Его в последнюю пору тоже часто показывали по телевизору, и она его хорошо разглядела. Он был высок, крупнотел, но, впрочем, не толст, с одутловатым мясистым лицом и необыкновенным – простовато-хитрым и властным одновременно – выражением маленьких, утонувших в щеках глаз, на лоб ему постоянно падал потешный круто-завитой пепельный клок волос, он отводил его ладонью, и круто-завитой клок тут же падал вновь.
Она помнила, что тогда, полтора года назад, у нее было чувство вины – будто это она потянула его за язык, заставила произнести те слова, – и сейчас, видя то здесь, то там написанные на стенах, на заборах масляной краской поздравления ему, она радовалась за него, и в то же время словно бы тревога не давала разрастись этой радости, теснила ее, не позволяла вспыхнуть во всю силу. И чувствовала расположение к нему – и недоверие; как если б он были другом Ему – и врагом; вроде и соратник – и соперник…
Старший сын с невесткой, те симпатизировали этому человеку безоговорочно. Они буквально болели за него – совсем так, как за какого-нибудь спортсмена на соревнованиях, – и следили за всеми перептиями его предвыборной борьбы. Вылавливали сообщения о нем в газетах, приносили домой слухи. И, когда он победил, то с неделю все их разговоры за вечерним столом так или иначе сворачивали на него. "Вот дает! – У, он еще даст! – Так свалиться – и так подняться! – Другой бы ни в жизнь не смог, а он сумел!" – перебрасывались они друг с другом восторженными фразами. Да, сумел бы, если б Он не захотел, думалось ей, но вслух того она не произносила. Если бы те восторженные слова говорил только сын, она бы ему ответила, но их говорила и невестка, а с невесткой она, непонятно для самой себя, не решалась ввязываться ни в какой спор. Словно бы действительно боялась невестки – и старалась оберечь себя от ее возможного недоброжелательства.
– Да бросьте вы, "свалился", "поднялся"! – не выдерживал, взрывался от разговоров молодых муж. – Там все заранее расписано, просчитано на двадцать ходов вперед, что я, не знаю систему?! Все расписали, роли раздали, и теперь играют. Уши не надо развешивать, чего лопухами-то быть! Для чего спектакль разыгрывают – вот в чем вопрос!
И она снова молчала, не реагировала теперь на слова мужа. Ей, впрочем, было это не очень сложно. Она знала, чем они продиктованы, и, что он ни говорил, ее не задевало. Он, как того и следовало ждать, проиграл на выборах. В тот специальный льготный список он не попал – не по его рангу было оказаться в нем, – а в открытом соперничестве провалился так оглушительно, что не мог, конечно, не кипеть теперь желчью. Провал был тем оглушительнее, что его обошел какой-то совсем мальчишка, едва постарше собственного старшего сына, некий младший сотрудник из третьестепенной научной конторы, и вот теперь этот мальчишка покатит в Москву, будет заседать там, принимать решения, а он – читай о том в газетных отчетах!
Однако она не сочувствовала мужу даже теперь, задним числом. Наоборот, некое мстительное удовольствие было в ней: ага, получил! Думал, все на блюдечке с голубой каемочкой будет? Фига с два! Покушай-ка вот из корытца! Словно он был ей не мужем, а она ему – не женой, словно бы его судьба не имела никакого касательства к судьбе ее, словно они не были связаны так накрепко, что его худо непременно должно было отозваться на ней. Да надо сказать, что теперь, после выборов она пребывала в такой тревоге, в таком напряженном ожидании расплаты, что ей и не могло быть особого дела до мужа. Теперь, после выборов, следовало ждать той самой жатвы, которая должна была воспоследовать ответом на свершившееся, и какая цена будет назначена, что будет востребовано платой? – мысль об этом пробуждала ее в страхе даже подчас среди ночи, и до того было невыносимо ждать, что временами в ней, когда просыпалась вот так, звучало то прежнее: "А не просыпаться бы!.."
Но долго ждать не пришлось. Полторы недели, всего лишь. Подводная лодка, ухнувшая в ледяную пучину Норвежского моря, была не обыкновенной, а опять с ядерным реактором, и имела на борту две торпеды с ядерным зарядом, и если сорок два погибших моряка следовало считать жертвой прямой, то сколько людей было обречено сделаться косвенной, – в том неизвестном будущем, в которое протянуло свой дамоклов меч готовая ударить фонтаном радиации с океанского дна атомная смерть?
"Нет, никогда, ни в коем случае!" – с ужасом твердила она про себя, тоже давно не возникавшие в ней слова, узнав о случившемся. Хотя и ожидала чего-то подобного, вынести все это было невозможно. Она напрочь утратила способность делать что-либо – и дома, и на работе. От лекарств, которыми ее кололи в больнице, у нее тряслись руки, последнее время – все меньше, все меньше, она уже перестала замечать это дрожание, теперь их так и задергало. Прыгали, как у алкоголички, не могла деражть ни ручку, ни нож, и, чтобы их пляска была не слишком заметна, приходилось сжимать руки перед собою одна в другой. И все время, не переставая, будто крутилось кольцо магнитофонной ленты, в ней звучало с отчаянием, бессмысленным заклинанием: "Нет. Никогда. Ни в коем случае!.."
Она думала, что может и в самом деле свихнуться. Она перестала спать, никакое снотворное из тех, что ей выписали, ее не брало, бродила неприкаянно, сжимая руки, в ночной темени по дому, стараясь, чтобы никто не услышал звука шагов, а особенно страшась того, что муж заметит ее отсутствие в постели и все в конце концов завершится вызовом врача, – а там психушка, которая на этот раз может затянуть ее в себя подобно трясине… хотя и понимала вместе с тем, что еще одна, еще другая такая ночь, и не выдержит этой бессонницы, побежит к врачу, прося облегчения, сама. Мозг в черепной коробке будто распух, сделался горячим, он как бы закипал, все ближе и ближе подходил к точке кипения, – и вот когда закипел бы, это и значило бы, что она и в самом деле свихнулась.