– Нет, может быть, это вы сейчас так считаете, когда уже не пьете тех лекарств. Двойную порцию. А тогда, припомните, все-таки хотели?
Альбина собрала всю свою волю и засмеялась.
– Да ничего я не хотела. Это все от этой моей… подружки моей идет? С нее станет. Она все и придумала. Мстит мне. Она мужа рогатит – у него там, как у оленя. Мы, было, с нею поссорились, и я, дура, ему сказала. Вышло так. А теперь она мне в отместку решила. На меня же все можно наговорить.
Альбину несло – как по хорошей лыжне под уклон. Слово ложилось к слову, она и не знала, что может так сочинять, ей вралось с таким вдохновением – захватывало дух от восторга перед самою собой.
Врачиха смотрела на нее с видимым недоверием.
– Но если вы пили лекарства больше, чем нужно, у вас вполне могли появиться всякие побочные эффекты.
– Могли, да? – сделала Альбина растерянный вид. – Наверное. Вы знаете. Может быть, были какие-нибудь. Я не заметила. Но насчет того… что вы! Бред какой!
– А если повспоминать, хорошо-хорошо повспоминать, – предприняла еще одну попытку поймать ее врачиха. – Вдруг это вам только сейчас так кажется?
Теперь Альбина сделала вид, будто очень крепко задумалась.
– Ну, я не знаю, – сказала она потом. – Если вы очень хотите, я, конечно, могу вам признаться… мне ведь все равно, я в любом случае здесь… но это будет неправдой.
Лишь бы не посадили на инсулин, молилась она. Логично, не логично ее вранье – о том она не думала. Ее не заботило это. Пусть сами разбираются. Лишь бы избежать инсулина. Она боялась: если инсулин – опять у нее, не заметит сама, отобьет всю память, опять потеряет Его из поля зрения, при том, что именно сейчас Он больше всего нуждается в ее охране, и, не дай Бог, повторится что-нибудь похожее на то ужасное землетрясение… нет, она не имела права допустить подобного! То, что ей не удается выбраться раньше, чем через два месяца, она, по прошлому опыту, прекрасно понимала. И следовало не просто продержаться эти два месяца, а продолжать отправлять положенные обязанности, исполнять свой долг.
Инсулин ей не назначили. Кто знает, может быть, действительно благодаря ее дурацкой шутке. Что-то кололи, давали какие-то таблетки. От уколов было не увернуться, а таблетки, научившись прятать их в защечных пазухах, показав медсестре чистый рот, выплевывала потом в туалете. И каждый вечер перед информационной программой заранее занимала место около телевизора.
Однако озонная грозовая атмосфера вокруг Него не рассасывалась. Она физически ощущала: как бы стремительные маленькие молнии беспрерывно трещали над его вконец поседевшей и на макушке совсем теперь безволосой головой, целя безжалостно и смертельно кольнуть своим острым жалом. И спасало Его лишь то, что, несмотря на несметное свое число, они были малы и слабы и пробить панцирь, которым она невидимо окружала Его, было им не по силам. Но если б они соединились вдруг в единый разряд, прочности панциря наверняка не хватило бы; угроза, высказанная Ему кровью двадцати человек в начале года, никуда не исчезла, она сохранялась, и это слияние молний в одну могло произойти в любой миг.
Временами теперь ей стало казаться, что оно возможно через посредство того властно-хитроглазого, что поднялся едва не вровень с Ним, с падающим на лоб круто-завитым клоком волос. Он так и назывался у нее про себя: Крутым. Крутой, добившись показа своего выступления по телевизору, держась с неестественной прямизной, будто был под одеждой в корсете, объявил с экрана, что больше не верит Ему, что прежде, веря Ему, ошибался!.
Это был молниевый разряд куда сильнее всех остальных. И все же что-то в Альбине сопротивлялось тому, чтобы окончательно утвердиться в своем ощущении. Словно бы не доверяла самой себе. Как бы сама же и сомневалась в верности того, что чувствовала.
Подтверждение сомнению ждать себя не заставило. Неимоверной мощи удар обрушился на Крутого. Шесть человек из того парламента, который он возглавлял, ближайшие его помощники, затеяли кампанию по его низвержению, и были мгновения – чудилось, что затеянное удастся им. Собравшийся съезд кричал и топал ногами, сгоняя Крутого с трибуны, столичные улицы, смотрела она с замирающим сердцем хронику, были забиты колоннами военных грузовиков с солдатами, удар был нанесен с таким расчетом, чтобы ему уже не подняться. Случившееся было того же рода для Крутого, что январская кровь для Него, и она поняла: Крутой ни при чем. Он, поняла она, не являлся ни соратником, ни соперником, он находился в какой-то иной связке с Ним, какой – непонятно, но совсем иной, чем она полагала, и были они связаны неразрывно, связаны так – не разъять, и неуспех одного означал бы поражение другого.
Ее особая заинтересованность в политических новостях на прошла мимо внимания врачихи.
– А почему вас так все эти дела волнуют? – спросила врачиха во время очередной беседы с Альбиной. – Я заметила, как по телевизору что-то о высших сферах, – вас прямо не отрвать от него. Другие хотят фильм, а вы – чуть не до драки с ними: сессию смотреть.
– Ну, а почему… я не поняла… если интересно… – Альбина вся напряглась, боясь неосторожным словом нанести какой-нибудь ущерб Ему. Слишком близко подступила врачиха к ее тайне.
– Нет, это хорошо, что интересно, – согласилась врачиха. – Но мне кажется, вам как-то по-особенному интересно. Словно бы вас как-то лично касается. Да?
Альбина понимала, что нужно запутывать след. Она ощущала себя зайцем, убегающим от гончей, и горячее собачье дыхание уже опаляло сзади ее беззащитное заячье тело.
– Ну так ведь нужно же развлекаться каким-то образом, – сказала она. – Скучно ведь. А там, на сессиях этих, – такой цирк! Да что цирк! Цирк ни в какое сравнение не идет.
– Значит, это для вас как развлечение? – уточнила врачиха.
– Ну так! – подтвердила Альбина. – Никакой цирк – ни в какое сравнение.
Врачиха сидела, молча смотрела на нее, и по глазам врачихи Альбина не могла понять, удалось ей сбить преследующую ее гончую со следа или нет.
Ей казалось, что все-таки удалось. О том свидетельствовало и собственно это вот растерянное врачихино молчание, и то достаточно щадящее лечение, которое она не заменяла ни на какое другое.
И Альбина решилась пойти в атаку сама. На очередной беседе она потребовала от врачихи выписать ее из больницы.
Врачиха, похоже, ждала от нее чего-то подобного. Она вся переменилась лицом, глаза ее оживились, и рука, потянувшись к волосам, поправила белокурый локон, убрала со лба, спрятав наполовину под шапочку.
– Выпишем, непременно, – сказала она. – Только нужно вам хорошенько поправить здоровье.
– Так уж поправляете, поправляете… разве не поправили? – сделала удивленный вид Альбина.
– Вы же нам не помогаете, – сказала врачиха.
– Как это не помогаю? Что я такое делаю?
– А вот к знахарке вы ездили, обращались к ней. Почему вы к ней издили? С чем обращались, с какими жалобами?
Муж сообщил, машину брала у него, сообразила Альбина. А может быть, и бухгалтерша. Наверное, врачиха приглашала на беседу и бухгалтершу.
– С геморроем обращалась, – сказала она, вспоминая свой разговор с бухгалтершей.
– С каким вы геморроем обращались, что вы! – увещевающе и ласково произнесла врачиха. – Нет у вас никакого геморроя, неделю назад наш специалист вас смотрел. Зачем вы мне врете?
– Сейчас нет, тогда был, – нашлась Альбина. – Вылечилась.
Врачиха улыбнулась, отрицательно качнув головой.
– Не было у вас никакого геморроя. Я на этот счет специально поинтересовалась. Дурака вы валяете и больше ничего!
Альбина потерялась, не зная, как ответить. Неужели попалась, подумалось ей. Она услышала за спиной запаленное дыхание гончей, и ее обожгло воспоминанием о прошлом пребывании, об ужасе инсулиновой смерти, о том землетрясении… о, она не хотела повторения этого, она не могла этого допустить!
– И про мужа подруги вы мне наврали, – вкрадчиво продолжила врачиха. – Наврали, наврали, не отрицайте. Вы ведь все врете. Врете и врете. Оно бы и бог с вами, но в вашем случае, при вашей болезни – это очень дурной признак. Очень нехороший симптом. Мне бы хотелось, чтобы вы признались, что говорили неправду. Признаетесь – и ваш организм сам собой начнет излечиваться. Это такая болезнь. Сам себя будет лечить. Только признайтесь!
Зубы гончей, пытаясь схватить ее, уже роняли слюну на ее заячью шерсть, еще мгновение, другое – и ей конец, летит кубарем, острые клыки, прорывая шкуру на горле, перекусывают артерию… Она была разоблачена, хитрость ее была разгадана, и ее будут теперь держать здесь и держать, теперь ей не выбраться отсюда, не сдавшись им на милость… Но ждать от них настоящей милости – это бессмысленно.
Она использовала, чтобы освободить себя от дальнейшего разговора с врачихой, то единственное средство, что было доступно ей сейчас в ее положении: заплакала, рыдала, уткнув лицо в ладони, сотрясалась всем телом, – а, надо сказать, и не особенно ей приходилось стараться, изображая свое страдание: так горько было, что и вправду хотелось рыдать.
Ей тут же, в кабинете вкатили успокаивающий укол, увели в палату, она уснула, а когда проснулась, едва открыла глаза, отпуская от себя стремительно несущиеся качели, уже знала: бежать отсюда! Бежать во бы то ни стало!
Мозг работал с четкостью и стремительностью компьютера. Без сторонней помощи, формулировал он, бежать из больницы она не сможет. Нужен кто-то, кто принесет ей одежду, даст хорошие деньги медсестрам за разрешение, когда из врачей никого не останется, встретиться вечером за дверью отделения на лестничной клетке; и, если заранее будет готов ключ от наружной двери, тогда уже покинуть больницу ничего не стоит. И кто это может быть ее помощником, компьютер внутри нее выдал без промедления: младший сын. Ни муж, ни невестка, ни старший сын – никто, равно как и Нина с бухгалтершей, не был заинтересован в ее побеге. И младший сын тоже не имел в том, конечно, никакой корысти, но для него, чувствовала она, было б заманчиво способствовать ей в этом деле из чисто спортивного интереса. И, кстати, вместо ключа он вполне мог бы воспользоваться отмычкой; если у него самого и нет ее, то именно он, не кто другой, представляет себе, где ее достать.
Что делать, как быть после того, как оставит больницу, – вот этого она не знала. Возвращение домой исключалось. Ее тут же сдали бы обратно, без всякой жалости. А если бы вдруг не сдали, что было бы невероятно, то из больницы, разыскивая ее, первым делом пришли бы не куда-нибудь, а, конечно, домой, и уж когда бы пришли, то едва ли бы кто предпочел ее укрывать, а не вернуть на лечение.
Но между тем она даже не хотела задумываться, как быть после побега. Бежать, неумолчно звучало в ней, бежать! А что там простиралось за бегством – было словно б неважно, несущественно было; словно бы этим ее бегством само собой и окончательно разрешалось и все дальнейшее.
Уже совсем ночью на следующий день, когда, наверно, спал уже дежурный врач, она за две шоколадные плитки медсестре получила доступ к телефону в ординаторской. Медсестра, чтобы не допустить больше ничего противозаконного, стояла в дверях, следила, но она не собиралась ни делать, ни говорить ничего неположенного. "Алё! Кто это?! – рванул там у себя трубку муж. – Кого нужно? Который час, понимаете?!" Младший сын, на ее счастье, был уже дома и даже спал. Подними, распорядилась она. Хочу поговорить. Младший за все время, что она лежала нынче в больнице, появился у нее всего раз, и она будто бы хотела попенять ему за то.
Несколько дней спустя младший сын был у нее.
– Ты что, мамань, совсем с болтов соскочила, бегать отсюда?! – в свойственной ему манере воскликнул он, когда она объяснила ему, что от него требуется. – Это тебе лагерь, что ли, тебе срок, что ли, мотать – как до Луны, невтерпеж стало?
Он уже не работал на оборонном заводе, на который его в свою пору устроил муж, а болтался в охране кооперативного ларька, одного из тех, что во множестве выросли за последние месяцы на центральных улицах города, армии больше не боялся – хрен они меня в военкомат затащат, ссал я на них, не те теперь времена, говорил он, – и все качал и качал мышцы, так что руки уже были у него как два калача.
– А может быть, тут хуже лагеря, – сказала Альбина. Она знала, на что бить, чтобы ее младший загорелся помочь ей. – Без суда, без следствия, ничего не доказано – а держат. Может, меня десять лет тут продержат!
– Какие десять, что говоришь! – воскликнул сын. – Как это так?
– А есть, и по двадцать сидят, – перебивая свои слова тяжелым вздохом, сказала Альбина. – Без суда, без следствия…
Они стояли у сетчатой металлической ограды прогулочной площадки, за спиной у себя Альбина слышала чавканье раскисшей земли и расквашенного снега под ногами ходивших по кругу больных, – был уже апрель, все таяло, но тепло наступало на холода по-черепашьи, и эта вялость весны раздражала Альбину. Раздражала и подстегивала к побегу. Тем более что молниевое кипение вокруг Него усиливалось день ото дня. Широкоторсый человек с непомерно объемным животом, весь – и лицом – похожий на неторопливого, основательного хомяка, в тонкой оправы очках на клювистом носу и редкостно стриженный бобриком, избранный Им своею правой рукой вскоре после той январской угрозы кровью, выступая на очередном сборе высшей партийной власти, вдруг произнес речь, распалившую съехавшихся бонз до белого накала, человек за человеком они поднимались на трибуну и требовали Его отставки, ревели из зала: "Вон!" Хомяк ослаблял Его, действовал Ему во вред, она ясно видела это. Хомяк был врагом, настоящим, неприкрытым, и не защитить Его от Хомяка сейчас – потом уже будет поздно. Бежать, бежать, колотилось в Альбине. И казалось, что как убежит, так окончательно полыхнет и весна, придет настоящее тепло, снег мгновенно стает, земля высохнет и ударит из себя свежей зеленью, и свежей зеленью опушатся деревья с кустарниками.
– А ты, мамань, что, думаешь, в самом деле отсюда рвануть можно? – спросил сын.
24
Было уже совсем темно, фонари горели только на центральной больничной дороге, ведущей к выходу, и, пробираясь хлюпающей тропой в зарослях ветвистого колючего кустарника к пролому в бетонном заборе, Альбина то и дело оскальзывалась, влетала в секущее царапливое кружево и раз таки упала, глубоко утонув рукой в жидкой холодной земле. Идти центральной дорогой, а затем проходить через будку дежурного в воротах – это было отвергнуто ею с самого начала, и она попросила сына как следует исследовать территорию и найти другой путь. Исчезновение ее могло быть обнаружено сразу же после бегства, дежурный в будке уведомлен о том, и ее бы элементарно задержали там.
– Ну, пролезешь? – спросил сын, ловко проныривая вместе с сумкой в пролом между бетонными спицами.
Она вся подобралась, наклонила голову, перенесла ногу на другую сторону забора и, ухватившись руками за спицу, стала протискиваться. Грудь под пальто смялась, ягодица, пролезши наполовину, застряла, она проталкивала себя мелкими червеобразными движениями, и ничего не получалось.
– Сними пальто, ё-моё! – сказал сын.
Она вытиснулась обратно, расстегнула, торопясь, пуговицы, скинула пальто, просунула его в проем сыну и снова полезла в пролом. И снова произошло то же: застряла посередине, и только теперь не могла двинуться ни взад, ни вперед.
– Да смелее ты, ё-моё! – схватил ее под локоть сын и рванул.
– И-ии! – каким-то писком невольно вырвалось из нее от боли в груди и крестце, но была уже на свободе, здесь, с вольной стороны забора, и только еще вторая нога оставалась внутри.
– А ты, дурочка, боялась! – снисходительно проговорил сын.
В ней так и полыхнуло неприязнью к нему. Он произнес это – словно она была какой-то его девчонкой, его покорной шлюшкой, и он мог обращаться с нею, как ему заблагорассудится.
– Все, давай, – надев и застегнув пальто, протянула она руку к сумке. – Иди.
Кроме неприязни к нему, она не испытывала больше ничего. В ней не было даже чувства благодарности. Та ее отстраненность, с которой она всегда относилась к детям, сделалась теперь более чем холодностью; у нее не было чувства: вот он – сын, она – мать, и ответственна за него до конца своих дней, ей казалось – она исполняла свой долг, исполнила его, вырастив их, и ныне свободна от всякой ответственности.
– Да чего ты, потащу! – отдернул он сумку, не давая взять ее. – Мне – ништяк, а тебе тяжело.
– Давай, говорю! – повысив голос, ухватилась она за ручки, потащила к себе, и он отпустил их. – Все, иди! Спасибо, помог. Иди теперь!
– Да ну, а ты что? Ты-то куда? – заприговаривал он. – Ты что, не домой?
– Не твое дело! Все! Иди!
Он переступил около нее с ноги на ногу, матюгнулся, отступил на шаг, постоял, снова матюгнулся и быстро, не произнеся слов прощания, пошел прочь.
Он пошел, и она вспомнила еще об одной вещи, которая нужна была ей от него.
– Постой, эй! Скорый какой! – окликнула она сына.
Он остановился. Опять переступил там, на расстоянии, с ноги на ногу, как бы покачался вперед-назад и медленно направился к ней обратно.
– Чего такое еще?
– Деньги с собой есть? – спросила она.
Она знала, что есть. У него с той поры, как стал охранять этот ларек, всегда теперь были полные карманы денег. Может быть, у него имелось их даже больше, чем у старшего. Кошелька он не заводил, и деньги у него в самом деле были рассованы по карманам.
– Ну, есть деньги. А что?
– Дай, сколько можешь. Рублей сто. Или двести. Если сможешь.
– Зачем тебе деньги? Ты чего хочешь-то? – сообразил, наконец, спросить он.
– Брось мне – "чего хочешь"! – взвилась она. – Ты мне бежать помог, ты соучастник, давай без допросов! Чего хочу – того хочу. Денег давай!
– Триста возьмешь? – пошуршал у себя в карманах, протянул он ей деньги. Она взяла, и он спросил: – Так ты не домой, что ли?