Именно они и порождали муку, редко его покидавшую. В девятнадцать, еще до того, как он обратился к религии, у Хасана была подружка-кафирка, его однокурсница, белая уроженка Лондона по имени Дон. Такое уж ему выпало счастье - он умудрился отыскать единственную в Лондоне сексуально флегматичную кафирку. В Вест-Энде имелся не один район, куда пятничными и субботними ночами лучше не заглядывать - там пьяные девушки в крошечных юбчонках выставляли прохожим напоказ свои груди, прежде чем блевануть в канаву. Университетские друзья рассказывали Хасану пугающие истории о похотливости вечно желающих этого кафирок. А вот Дон по каким-то причинам, которые она толком объяснить не могла, предоставляла ему лишь ограниченный доступ к своему телу. Он мог засунуть руку ей под юбку и потрогать ее между ног, и не более того. Но сама отвечать ему не желала. И снизошла она до него, да и то не без слез, лишь когда Хасан (сам того устыдившись) сказал ей, что ее отказы объясняются скорее всего некими атавистическими расовыми предрассудками. Все произошло в квартире, которую она и три ее подруги снимали в Стэмфорд-Хилле, под громкое буханье летевшей из гостиной танцевальной музыки. Поначалу Дон стойко сопротивлялась, но потом, спасаясь от холода, стоявшего в ее неотапливаемой спальне, она все-таки улеглась, раздевшись, под пуховое одеяло. Хасан боялся, что им помешает кто-нибудь из сожительниц Дон, - был вечер пятницы, и девушки изрядно набрались. Все произошло не так, как ему мечталось. Дон настояла на том, чтобы выключить лампу у кровати, и это лишило его зрительной стимуляции. Когда он лег на Дон, ему показалось, что девушка вздрогнула, и Хасан подумал, уж не плачет ли она. Он сказал, что им вовсе не обязательно продолжать, но Дон ответила: раз уж они зашли так далеко, так лучше поскорее с этим покончить. Хасану представлялось, что желания, которые он подавлял вот уже семь лет, с тех пор как началось его половое созревание, сжались в твердый, размером с точку комок и вот-вот взорвутся. Но тут холодные руки Дон вяло погладили его по спине, и миг этот миновал. После двадцати минут неумелой возни, извинений и принятия самых отчаянных мер ему удалось достичь жалкого подобия конечного результата, никакими особыми ощущениями не предваренного. Хасану стало тогда так стыдно, что больше он с Дон не встречался.
Несколько недель спустя он поймал себя на том, что взгляд его все чаще останавливается на высокой веселой иранке по имени Шахла Хаджани, да и она, как показалось Хасану, прониклась к нему ответным интересом. Однако он уже успел обратиться к религии, вернее - к некой ее политизированной разновидности. И когда после одной вечеринки Шахла скромно, но кокетливо накрыла его ладонь своей, Хасан объяснил ей, что он должен вести жизнь целомудренную. Она взглянула ему в лицо опечаленными глазами, еще смеявшимися, но уже немного обиженными, разочарованными и сказала:
- Тогда я буду тебе другом. Это допускается?
- Конечно.
И она стала ему другом - добрым другом, этого он не мог не признать. Отец Шахлы был оевропеившимся тегеранским дельцом, покинувшим свою страну после низвержения шаха, мать - англичанкой с примесью еврейской крови. Сама же Шахла, номинально бывшая мусульманкой, не понимала и не одобряла того, что жизнь Хасана вращается вокруг мечети; впрочем, встречаясь с ним в университете, она оставалась внимательной, добродушной и щедро делила с Хасаном свое время и общество: в часы ланча вбегала на своих длинных ногах в столовую так стремительно, что сумочка на ее плече словно летела за ней, а присаживалась Шахла всегда за его столик. Иногда Хасану казалось, что он по-прежнему различает в ее темно-карих глазах проблески надежды, желания, влечения или чего-то еще. Она же по большей части задавала ему невинные вопросы или живо рассказывала о чем-нибудь, недавно увиденном ею, - о пьесе или о фильме.
Размышляя о вечном огне, который ждет неверных и в особенности отступников наподобие Шахлы, Хасан понимал, что ему следует отказаться от знакомства с ней. Однако дружелюбие Шахлы было настолько непритязательным, что он против воли своей увлеченно слушал ее рассказы.
Несмотря на то что, по мнению Хасана, ислам запрещал любые плотские связи, никакие молитвы подавить желания его двадцатиоднолетнего тела не могли.
Все кафирские средства массовой информации были изгажены чувственностью. Ведущие викторин, игр и ток-шоу - высокооплачиваемые, уважаемые, с карманами, набитыми миллионами полученных от налогоплательщиков денег, - рассуждали о мастурбации, размерах гениталий и содомии. При этом они подмигивали, погогатывали и похлопывали своих гостей по бедрам - так, точно это было правильным и нормальным.
На коммерческих каналах продукция самого разного рода навязывалась доверчивым кафирам женщинами, которые имитировали оральный секс или просто обсуждали его за кадром с придыханием, самым что ни на есть непристойным. Дешевый шампунь пенился на экранах под крики испытывающей оргазм женщины, кукурузные хлопья рекламировались подвывавшими, лежащими на коробках девицами, и все это считалось "забавным", или "смачным", или бог его знает каким. Собственно, Хасан ничего против и не имел, усматривая во всем творившемся на экране лишь доказательство своей правоты.
Куда сильнее тревожило его другое - вкрадчивое вторжение женщин и девушек в его сознание. Была на телевидении одна ведущая смешанных кровей, возможно - евроазиатка, которая в восемь вечера появлялась едва ли не на всех каналах. Грязных разговорчиков она не вела, однако юбки носила короткие, а вид имела самый цветущий, что и выводило Хасана из равновесия. Порой ему казалось, что мир попросту перенаселен бабьем - девушками, женщинами всех мастей и сортов, посланными Богом на землю, чтобы испытывать его, Хасана, стойкость. Черноволосая официантка из итальянского кафе, Барбара, выходя на улицу, чтобы выкурить сигаретку, надменно выпускала дым изо рта, когда он проходил мимо, и даже не опускала глаз, встречаясь с ним взглядом. Или возьмите молодых матерей у ворот школы в Уолворте, болтавших поджидая детей: он чуял исходивший от них душок гормональной активности; все они состояли в браке уже лет восемь-десять, складки жирка понемногу нарастали на их животах, однако с молодостью эти дамочки распроститься не спешили. Приглядись ко мне, говорили их позы, я замужем, но ты все равно можешь меня захотеть.
Отец Хасана, Фарук аль-Рашид, получил в апреле конверт с грифом "На службе ее величества". Решив, что это письмо от налогового управления, он не без опаски вскрыл конверт. И прежде чем до него дошло поразительное содержание письма, Фаруку пришлось перечитать его несколько раз. Некий именующий себя "покорным слугой" служащий дома номер 10 по Даунинг-стрит "строго конфиденциально" извещал Фарука, что премьер-министр, составляя ко дню рождения королевы наградной список, надумал включить в него и мистера аль-Рашида, дабы…
Дабы что? Ему пришлось, изумленно помаргивая, вернуться к началу письма. Королева, Империя, премьер-министр… Уж не собираются ли они короновать его, сделать королем? В конце концов Фарук понял: ему предстоит, если он "ничего не имеет против", стать офицером Ордена Британской империи. Вообще-то, подумал он, такую награду получают обычно телевизионные комики или олимпийские чемпионы. Он видел в газетах фотографии этих людей с орденом на ленточке в руке и с цилиндром на голове. И вот его удостаивают этой великой британской чести за…
- За пикули с лаймом, - сказал он. - Подумать только!
Назима встала из-за стола и поцеловала мужа в щеку. Муж крепко обнял ее.
Фарук аль-Рашид открыл первую свою фабрику в Ренфру, что в Шотландии, двадцать два года назад, в тот самый месяц, когда родился Хасан. Фарук приехал в Британию в 1967-м, тринадцатилетним мальчишкой. Его родители покинули долину Мирпур - в пребывавшей под пакистанским правлением части Кашмира - после того, как их маленький земельный участок был затоплен при строительстве плотины Мангла, и, подобно многим жителям тех мест, нашли первую свою работу на одной из текстильных фабрик Брэдфорда. Закончив в шестнадцать лет школу, Фарук получил затем диплом бизнес-менеджера и перебрался в Глазго, где подыскал себе место в производившей готовое платье компании, которая принадлежала деду его мирпурского приятеля. Фарука прозвали Дверным Молотком - в дальнейшем это прозвище сократилось до Молотка, - поскольку первое время он обходил дома и стучался в двери, разыскивая собратьев-мусульман, с которыми мог бы вместе молиться в мечети на Оксфорд-стрит.
Однако свои деловые интересы Фарук связал не с текстилем, а с пищевыми продуктами. Он быстро понял, что привычную для его субконтинента еду можно поставлять не только в дешевые ресторанчики, но и в супермаркеты, поскольку население страны проникалось все большим интересом к пряным заграничным яствам. Ему потребовалось больше десяти лет усердного труда и экономии, чтобы скопить деньги, идеи и набрать необходимый персонал. В тридцать четыре года Фарук покинул одежную компанию, в которой успел к тому времени стать вторым человеком, арендовал в Ренфру старую фабрику, занял деньги для приобретения промышленных весов, огромных котлов и стерилизующего оборудования. Он переделал поточную линию так, что по ней двигались уже не ящики с одеждой, а картонные коробки со стеклянными банками, он объехал в поисках лучших овощей и фруктов Мексику, Бразилию и Иран. И создал, проконсультировавшись с тамошними поварами, рецепт, в котором резкость имбиря, красного перца, соли и чеснока смягчалась вкусом лайма и коричневого сахара. Придуманный Фаруком соус придавал остроту даже самому пресному блюду; цитрусовая кожура оставалась в нем мягкой и легко усваивалась, а сладость умеряла жгучесть соуса. Вкусовые рецепторы жителей Глазго стали требовать эту новинку в таких количествах, что Фарук едва успевал ее производить. За десять лет он стал миллионером. И женился на самой красивой девушке Брэдфорда, не отступившись от традиции Мирпура - выбирать невесту, чьи родители происходят из твоей деревни, - и у них родился сын, темноглазый и красивый, зеница отцовского ока.
В Глазго Фарук аль-Рашид обзавелся немалым числом друзей - его повадки нравились коренным шотландцам. Конечно, он не мог встречаться с ними в пабах, где куется настоящая мужская дружба, однако и не привередничал по поводу их сквернословия, футбола и безбожия, а они с легкостью закрывали глаза на его приверженность исламу.
- Значит, нам придется теперь называть тебя "сэр Фарук"? - спросила, обеспокоенно глядя на мужа, Назима.
- Что за глупости? Как звала меня Молотком, так и зови.
- Да, но в письмах, там ведь…
- Нет, если бы меня произвели в рыцари, тогда я стал бы сэром Фаруком аль-Рашидом. А так я Фарук аль-Рашид, ОБИ.
- Ну не смешно ли? - сказал Хасан. - Ты становишься офицером ордена той самой империи, которая захватила и раздробила твою родную страну.
- Это было давно, Хасан. Ты и сам знаешь. Теперь мы дружим.
- Британцы посадили там своего ручного диктатора, который…
- Ради всего святого, перестань, - сказала Назима. - Не порть отцу такой день.
- Мне что же, придется напялить костюм пингвина? - спросил Хасан.
- Я куплю новое платье, - сказала Назима.
- А мне нужно будет придумать слова, с которыми я обращусь к королеве, - сказал Фарук. - Как ты думаешь, она много читает?
Одна из тайн Молотка аль-Рашида состояла в том, что читать он практически не умел. Семья его оставалась неграмотной на обоих континентах и книг в доме не держала. Йоркширским мальчикам, с которыми он учился в средней школе на Мэннингем-лейн, предстояло обратиться в заводских и строительных разнорабочих, так что учеба их почти не интересовала. У детей небольшого класса, состоявшего из отпрысков иммигрантов, в который определили Фарука, слишком много времени уходило на то, чтобы научиться говорить по-английски, а на чтение его почти не оставалось. Учитель, мистер Олброу, давал ему книги Уинфреда Холтби и Эмили Бронте, однако Фарук ничего в них не понял. Из школы он вышел, сдав экзамены лишь по математике и естественным наукам. Правда, обучаясь в вечернем колледже, он заставил себя читать газеты и обнаружил, что понимает отчеты компаний и балансовые сводки, однако написаны они были специфическим языком и содержали довольно мало понятных терминов. Впервые услышав, примерно в то же время, слово "дислексия", Фарук погадал, не страдает ли и он этим расстройством - в добавление к естественным трудностям освоения чужого языка. Однако, получив диплом, да еще и с отличием, перестал думать о чтении и сосредоточился исключительно на бизнесе, к которому у него имелся, похоже, особый дар, ни в каких сложных словах не нуждавшийся.
Теперь же мысль о встрече с королевой пробудила в нем давнюю тревогу. По представлениям Молотка аль-Рашида, ему предстояло провести с нею какое-то время в тронном зале и, когда они наговорятся о погоде и его разъездах - "Как далеко вы забирались?", королева может спросить, словно бы между делом, довелось ли ему в последнее время прочесть какую-нибудь хорошую книгу. Английские умники вечно задают этот вопрос. Читал ли он, осведомится королева, сочинения последних лауреатов литературных премий - Ассоциированного королевского или "Пицца-Палас", к примеру? А он не читал; всего лишь видел в газетах их имена. Или же она может спросить, знаком ли он с творчеством сэра В.-С. Найпола либо сэра Салмана Рушди, - он и этих ни единого слова в глаза не видел, и не потому, что ему не нравились их имена, а просто из-за неумения читать.
Надо будет переговорить с имамом, когда они встретятся в мечети в Чигуэлле. Имам человек мудрый и сможет дать хороший совет. Если ему, Фаруку, не удастся связать двух слов, ее величество может счесть его неучем, а это будет оскорбительно и для семьи его, и для веры. Из полученного им письма Фарук понял, что до окончательного объявления имен тех, кто удостоен в этом году высоких почестей, остается два месяца, а во дворец он должен будет явиться еще через шесть, стало быть, времени на то, чтобы пройти краткий курс английской литературы, у него достаточно. И никто, даже королева Елизавета, не сможет сказать, что Молоток аль-Рашид - человек некультурный.
Весь день он ловил себя на том, что воображает сцену, которая, надо полагать, предшествовала получению письма от "покорного слуги".
Ее величество восседала на троне, стоявшем на высоком помосте, обсуждая с придворными свой предстоящий день рождения. Несколько пониже расположился премьер-министр, и вот он поднял глаза от стопки документов, которую держал в руках:
- Переходим к вопросу о мистере Фаруке аль-Рашиде, ваше величество.
- О да, конечно, - ответила ему королева. - Мы полагаем, что уже настало время признать его заслуги перед нашей державой и перед нами.
- Быть может, произведем его в офицеры Ордена Британской империи? - спросил, взглянув на нее поверх очков, премьер-министр.
- Это еще самое малое, - сказала ее величество. - Пошлите за покорным слугой и прикажите ему отправить письмо.
Мысль о том, что при встрече с королевой он может глупо выглядеть, портила Молотку долгожданное удовольствие, внушаемое ему мыслями относительно ОБИ. Времени на то, чтобы подучиться, у него было все-таки мало. И как-то раз, когда он сидел в машине, которая везла его в Дагенхэм, ему вдруг пришла в голову хорошая мысль. Год назад, на обеде по случаю сбора средств для поддержки политической партии, он познакомился с человеком по имени… Как же его звали? Писаное слово Молотку, может, и не давалось, однако слова и имена, которые он слышал, заседали в его цепкой памяти надолго… Трантер. Вот как. Софи Топпинг, муж которой рассчитывал пройти в парламент, устроила тот обед, чтобы познакомить потенциальных жертвователей вроде Молотка с партийными шишками. Среди гостей был и этот самый Трантер - книжный обозреватель или критик (какая между ними разница, Молоток представлял себе плохо), получавший раз в месяц деньги за исполнение роли "модератора" в книжном клубе Софи Топпинг. Трантер не был ни политиком, ни возможным жертвователем - просто человеком, знакомством с которым миссис Топпинг гордилась, человеком, способным, как она явно полагала, придать ее приему особый, возвышенный тон.
В тот вечер Трантер продемонстрировал обширные познания в литературе, уверенно рассуждая о живых и мертвых писателях (похоже, предпочтение он отдавал последним). Насколько удалось понять Молотку, Трантер ухитрялся жить тем, что читал книги и высказывал свои суждения о них. Газета нанимала его, чтобы он поделился своим мнением о какой-нибудь книге с читателями, а те платили ему просто за то, что Трантер ее прочитал. Такой способ добычи средств к существованию был настолько далек от всех известных Молотку, что ему пришлось несколько раз обсудить с самим собой материально-технические аспекты профессии Трантера, прежде чем он усмотрел в ней хоть какой-то смысл. В конце концов, решил он, движение наличности и производительность, спрос и предложение для него, Молотка, в данном случае существенного значения не имеют - важно лишь то, что Трантер может помочь ему не ударить лицом в грязь на предстоящей встрече с королевой Англии.
Приехав на Дагенхемскую фабрику, он попросил свою секретаршу Дорис Хайн отыскать Софи Топпинг и узнать у нее, как связаться с Трантером. И в скором времени миссис Хайн отправила по электронному адресу rgt34@easinet.co.uk письмо следующего содержания: "Уважаемый мистер Трантер, пожалуйста, простите меня за столь внезапное обращение к Вам, но моему работодателю, весьма известному джентльмену, очень хотелось бы вступить с Вами в деловые отношения по вопросам литературы, и он был бы очень признателен Вам, если бы Вы строго конфиденциально позвонили по указанному выше телефону и попросили соединить Вас с мистером аль-Рашидом. С почтением, Дорис".