* * *
Шевелев пил чай из крышки термоса, ветер трепал палатку. Послышались шаги по камням, кто-то поднял "молнию" и позвал:
- Але! Привет москвичам!
Шевелев сказал:
- Здрасьте. Заходите.
В палатку, теснясь, забрались двое. Один был в очках, долговязый, со шкиперской бородкой. Другой плотный, маленький, в сванке.
"Пат и Паташон, - подумал Шевелев. - Сейчас про Вову спросят".
- Чай будете? - сказал он.
- Спасибо, почаевничали уже, - сказал Пат.
От него сильно несло потом и табачным перегаром.
- Погодка! - сказал Паташон и усмехнулся, как красноармеец Сухов. - Ха!
- У вас все спустились? - спросил Шевелев.
- Мы вчера закончили, - сказал Пат и по-турецки умостился на спальнике. - Сегодня фотки поснимали, погуляли. Тут водопад красивый недалеко.
- У тебя товарищ сейчас на стене, да? - сказал Паташон.
- Да. Будет ночевать.
- Худо, - сказал Пат. - Ебанешься, какая погода.
- Как одет? - спросил Паташон. - Пуховик?
- Гортекс на тонкий свитер.
- Худо, - повторил Пат.
- Спальник? - спросил Паташон.
- Не взял.
- Шапка?
- Каска только.
- Ну вы даете, москвичи! - укоризненно сказал Пат.
- А чо "москвичи"? Причем тут "москвичи"? - огрызнулся Шевелев. - Сам видишь, что с погодой. Днем-то было, как в Крыму.
- Связь есть? - спросил Паташон.
- Я сказал, чтоб он батарею берег. Связь каждый час.
- Ладно. Если что понадобится - приходи, - сказал Пат.
Кемеровчане выбрались из палатки.
- Спасибо, ребята, - сказал им вслед Шевелев.
- Да хули "спасибо", - отозвался снаружи Паташон. - Если б могли помочь как-то… Молись, москвич. Утром не спустится - выходим на спасработы.
* * *
- Совсем нельзя помочь в такой ситуации? - спросил Бравик.
- Ночью нельзя. Разве что - волшебник в голубом вертолете… Мужик правильно сказал: молись. Я всю ночь молился.
* * *
Пронизывающий ледяной ветер выл, натягивая шнуры. Гаривас закрепился на трех шлямбурах, но ветер полоскал его, как полотенце. Гаривас поднял и затянул капюшон, лицо обвязал платком, кисти спрятал в рукава. Он висел на шлямбурах, вокруг было черно, сек снег.
* * *
- Да, это не семитысячник, - сказал Шевелев. - Но люди и ниже гибнут. В лагере ночью было до минус десяти. Значит, на стене - под минус двадцать. Да с ветерком.
* * *
Шевелев посмотрел на светящийся циферблат, взял рацию.
- Вова, какие твои дела? Прием.
- Греюсь… - прохрипел Гаривас. - Все нормально. Прием.
- Двигайся, насколько можно. Все время двигайся. Прием.
- Давай, учи меня, учи… Ты только не вздумай за мной пойти. Прием.
- Кемеровчане приходили. Как начнет светать - будем к тебе подниматься. Прием.
- Там видно будет. До связи.
* * *
- Он там провисел почти десять часов. Страшное дело. Я его вызывал в три часа ночи - он не ответил. Потом сказал, что боялся не удержать рацию. Тяжко ему пришлось. Я как-то ночевал на шести тысячах, но у меня были горелка и пуховик. До рассвета я не утерпел, еще затемно пошел к подножью. Кемеровчан не стал звать. Я знал, что они и так подтянутся, когда рассветет. Думал: как что-то видно станет, начну подъем, пойду по его крюкам.
* * *
В утренних сумерках Шевелев подошел к подножью. Вдруг он услышал тихий скрежет, стук металла о камень, звяканье. По склону, шатаясь, полушел-полувалился Гаривас. Шевелев подхватил его, стащил с плеч рюкзак, бросил на камни.
- Пошли, пошли, быстренько, быстренько… - говорил Шевелев, сводя Гариваса вниз. - Все бросаем… Я потом поднесу…
Он уложил Гариваса в палатку, стащил ботинки, переодел в сухое. У Гариваса стучали зубы, тряслись руки. Шевелев свитером растер Гаривасу кисти, натянул на его ноги вязаные носки, налил в крышку термоса чай, добавив туда коньяка. Гаривас глотнул, закашлялся. Шевелев вынул из аптечки тюбик солкосерила, намазал Гаривасу нос, губы и виски, помог залезть в спальник. Гаривас, вздрагивая, съежился в мешке, что-то бормотал, всхлипывал, стучал зубами. Шевелев вылез из палатки, развел горелку, заварил свежий чай. Послышались шаги, по тропинке подошли Пат, Паташон и еще двое - все в пуховиках и со снарягой.
- Ну чего? - сказал Пат. - Готов? Пошли.
- Здравствуйте, - сказал Шевелев. - Не надо идти, обошлось. Он только что спустился.
- Да ладно? - изумленно сказал Паташон и посмотрел в сторону скрытой сумраком стены. - Ни хера себе!
- Врача бы, - сказал Шевелев. - Он поморозился.
- Я врач, - сказал мужчина с плоским азиатским лицом. - Посвети.
Они влезли в палатку, Шевелев включил фонарик. Врач расстегнул спальник и взял Гариваса за запястье.
- Как себя чувствуете? - громко спросил он. - Дышать не трудно? Руки-ноги чувствуете?
- Все хорошо… - прошептал Гаривас, стуча зубами. - Спасибо… Спать буду… Спасибо…
Кемеровчанин задрал на Гаривасе свитер, приложил ухо к груди. Потом перевернул Гариваса на спину, опять послушал и сказал:
- Вроде все спокойно. Жара нет, дыхание свободное, чистое. Пульс хорошего наполнения, ритмичный. Лицо поморозил, да. Солкосерил есть?
- Уже помазал.
- Помазанник, значит, - сказал снаружи Пат. - Повезло вам, москвичи.
Шевелев и врач вылезли из палатки.
- Чай будете? - спросил Шевелев.
- Давай попьем, раз все обошлось, - сказал Пат.
Кемеровчане сняли снарягу, сели. Шевелев достал кружки, разлил чай.
- Так ты его у стены встретил? - спросил Пат.
- Ну.
- Слушай, а чего он там провисел-то тогда всю ночь? - удивленно сказал Паташон. - Получается, что всю ночь провисел - а только под утро стал дюльферять?
- Не знаю. - Шевелев грел руки о кружку. - Не выяснял.
Его отпустило. Он чуть с ума не сошел за эту ночь. Человек он был сдержанный, но фантазию имел живую. За эту ночь он не раз представлял, как после спасработ и всех формальностей повезет тело Гариваса из Бийска в Москву.
- Интересный у тебя товарищ. - Пат шумно втянул чай. - Морозился там всю ночь, морозился - а потом в темноте же и спустился… Чего ж он сразу не дюльфернул, раз мог?
- Не знаю, - сказал Шевелев. - Может, ждал, пока ветер стихнет. А может, злость копил. Ребята, вы извините, я сейчас очень хуево соображаю.
- Интересный у тебя товарищ, - повторил Пат.
- У меня живой товарищ, - тихо сказал Шевелев, - я без претензий.
* * *
- Я был рад до усеру, что Вова спустился, и все обошлось. А потом подумал: действительно, странно. Всю ночь висел на стене, терял силы… И все-таки спустился - в темноте, помороженный.
- А он рассказал, как спускался?
- Нет. Проспал до вечера. Потом поел супчика и опять залег.
Шевелев подлил чаю себе и Бравику.
- На следующее утро я поднялся к тому месту, где он ночевал. Вынул спиты, веревки собрал.
* * *
В расщелинах сочился влагой посеревший снег. Шевелев поднимался к месту, где Гаривас схватил холодную. Шел он быстро, по всему маршруту были пробиты крючья. Он прошел монолит, полку в обход жандарма, увидел шлямбуры, пристегнул к нижнему карабин и, отдыхая, повис. Со стены открывался вид изумительной красоты. Слепило солнце, по ярко-голубому небу уходила на запад вереница облаков. Шевелев прижал ладонь к скале и закрыл глаза.
Исчезли солнце, теплый ветерок, сухой камень стены.
Сек снег, хлестал ледяной ветер, репшнуры уходили вниз, в густую тьму.
Шевелев поежился, открыл глаза и потер лицо. Вокруг него были хрустальный воздух ущелья, нагретая солнцем скала в блекло-оранжевых пятнышках лишайника и редкие пушистые облака. Со стены как на ладони просматривались лагерь и палатки кемеровчан. Шевелев достал из кармана монокуляр и навел на лагерь. Там, спиной к склону, сидел на валуне Гаривас и бросал в реку камешки.
* * *
- Что он там передумал на стене, когда его било-колотило при минус двадцати, одному богу известно. Может, минуты считал. А может, с Витькой прощался. Как он нашел силы спуститься в темноте? Он не говорил, я спрашивать не стал. Мы вечером собирали бутор, он все молчал, молчал, а потом отошел в сторонку и стал камешки в реку бросать… Долго бросал. Лицо от меня прятал.
* * *
Шевелев засунул в рюкзак бухту репшнура и поднял голову. Гаривас стоял метрах в десяти от палатки и глядел на бурлящую реку.
- Вова, может коньячку?
Гаривас не ответил.
* * *
- Ему так худо было, что в него коньяк не лез.
- А почему, собственно, худо? Ведь все обошлось. Он немного поморозил лицо, но все обошлось. Почему он так раскис?
- Выбирай слова. Вова не раскис. Его подломило. Ты повиси десять часов на стене при минус двадцати в гортексе на тонкий свитер - я на тебя просмотрю.
Шевелев допил чай и сгорбился на пуфике, уперев локти в колени.
- У меня есть товарищ, Коля Литовцев, - сказал он. - В девяносто девятом он сильно поломался на Чегете. Три раза оперировали, был остеомиелит, Колька полгода ходил с аппаратом Илизарова. Но в конце концов восстановился. Ну, там - боли на погоду и после нагрузок… Но физически он восстановился полностью. До травмы он катался на лыжах лет пятнадцать, и любил это дело больше, чем жену. В Терскол ездил три раза за сезон. Так вот, физически он восстановился, а кататься перестал. Подломило.
* * *
- Вот такая история, - сказал Бравик.
- Интересное дело… - Гена свернул с Нахимовского на развязку к Варшавке. - Ты можешь мне сказать, почему Шевелев знает про Гариваса такие вещи, а мы нет?
- Он был там с ним - вот и знает.
- Мы дружили с Вовкой двадцать шесть лет. А он не рассказал нам, как чуть не погиб.
- Ты обижаешься на него, что ли?
- Вроде того, - признался Гена.
- У него была одна очень симпатичная мне черта: он делился только хорошим. Все плохое он оставлял при себе.
* * *
Ольга набрала сестру и сказала:
- Ленка, справку Вите напишут. Я вот подумала: а не нужно справку о прививках?
Лена ответила: нет, только обычную справку о том, что не противопоказаны занятия в плавательном бассейне.
- Но ты мне еще раз скажи: тебе все это не в тягость будет?
- Что ты глупости какие-то несешь, - сказала Лена. - Ну когда это мне Витюшка был в тягость?
- Тебе нужно по-человечески отдохнуть. Поэтому я спрашиваю.
- Все, хватит об этом, Оль, - сказала Лена. - У Витюшки отца не стало, а ты манерничаешь. Я все-таки твоя сестра, не говори глупости.
- Спасибо тебе. - Ольга вздохнула. - Я сейчас брать отпуск не могу, а Витьку надо обязательно увезти из Москвы. Чтоб были новые впечатления, чтоб поменьше вспоминал Вову.
- Оль, я все понимаю, не дура, - сказала Лена. - А Аркадий просто в восторге.
- Аркаша не возражает? Правда?
Лена засмеялась.
- Аркадий? Да он целый план составил: и в поход они пойдут, и под парусом, и рыбалка, и сто тысяч приключений.
- Ну ладно, - сказала Ольга. - Я тебе еще позвоню.
Она положила трубку.
- Ма! - позвал Витя из детской. - Бравик приедет, да?
- Не Бравик, а дядя Бравик, - громко сказала Ольга. - Откуда знаешь, что он приедет?
Она прошла в детскую. Витя собирал "лего", палас был усыпан деталями.
- Ты с ним по телефону говорила, - сказал он. - Я слышал. И Гена приедет.
- Не Гена, а дядя Гена.
- А Никон - дядя Никон?
- Да. Не надо фамильярничать со взрослыми.
- А и не да.
- Что еще за новости?
- А Васен говорит просто Никон.
- Это невежливо.
- А я Никону говорю "Никон", а он не обижается совсем.
- А Никон твой, который не обижается совсем, тебя распустил совсем.
- И все остальные мужики меня тоже распустили, да?
- Какие мужики?
- Папа так говорит про Гену и про себя. И про Никона. Что они все мужики. А я мужик?
- Нет.
- А кто мужик?
- Кто двух генералов накормил.
- И Никон генералов кормил?
- Не знаю.
- А Бравик?
- Не Бравик, а дядя Бравик.
- Кормил?
- Бравик не кормит генералов, он делает операции.
- Рассекает и ушивает.
- Это он тебе сказал?
- Он папе сказал.
- Когда?
- На Селигере. Когда в палатках жили. Папа сказал, что он лузер, а Бравик делом занят.
- И что Бравик?
- Бравик сказал, что он только рассекает и ушивает в нужном месте и в нужное время. Они у костра сидели, а я не спал. Васен спал уже, а меня комары ели.
- Кокетничает твой Бравик.
- Он не мой, а папин. А что такое "кокетничает"?
- Скромничает.
- А что такое "скромничает"?
- А что такое "демагог"?
- Болтун.
- Вот ты и есть болтун. Мой руки, кушать пора.
- Я не буду лапшу.
- Здрасьте!
- Я пиццу хочу.
- Хуже порчи и лишая мыслей западных зараза.
- Это как?
- Пицца - итальянская еда. А тебе полезно лапшу.
Ольга ушла на кухню и поставила на плиту кастрюльку с куриной лапшой.
* * *
Кухонный стол был завален распечатками.
- Беспорядок у тебя, - сказал Бравик. - Новую книгу начал?
Когда Гена начинал книгу, то забывал бриться и есть. "Издательский дом Владимира Панченко" выпустил восемь Гениных книг, ему платили столько, что хватало на жизнь. Но ежедневные "пятьсот строк" или иная норма Гене не давались - оттого, наверное, что в словесное дело Гена пришел не с филфака, а из городской клинической больницы номер шестьдесят четыре. Генино писательство протекало от озарения к озарению, и манера эта была какой угодно, только не профессиональной. Он начинал работать по восемь-десять часов кряду, только если увлекался. Тогда Гена пил кружками крепкий чай со смородиновым листом и иной раз делал по двадцать страниц в день. Работая, он сносил к столу справочники, путеводители, биографии и мемуары, раскладывал и наваливал их вокруг лэптопа амфитеатром.
- Не успел убраться, - сказал Гена, - до утра сидел. Искал все, что может быть связано с тем текстовым файлом. Забивал в поисковик те слова: "сто пятьдесят седьмой Имеретинский пехотный полк", "Шатилов", "Юферев", "Вишняк" и остальное. Каждое слово забивал в контексте "сто пятьдесят седьмой Имеретинский пехотный полк". В какой-то момент вылезла сноска на сайт Главного военного архива, там я все и нашел. И еще я вспомнил, кто такой Вишняк.
- Кто?
- Вовкин прапрадед. Вовка мне рассказывал про него лет пять назад. Он имел знак отличия Ордена Святого Георгия. Имя этого человека есть в Георгиевском зале Кремля. Я нашел "Хронику 157-го Имеретинского пехотного полка", там фамилия "Вишняк" встречается несколько раз. Унтер-офицер, отважно воевал в Кавказскую кампанию 1878 года. В 1885 году вышел в отставку и поселился в Одессе.
- Ну поселился, хорошо, - сказал Бравик. - И что?
- В Одессе жил Вовкин дед, Николай Иванович Шкуренко. Он умер в девяносто седьмом.
- В Одессе жили и умерли многие люди.
- Дело не в Одессе. Хотя, и в Одессе тоже… За ночь я собрал целый архив про 157-й Имеретинский пехотный полк. Леонтий Вишняк воевал при осаде Карса и Эрзерума…
- Ген, где имение, а где пруд? - сказал Бравик. - Я тебя не понимаю.
- "А ты послушай, Бах, - говорит Бог. - Ты послушай". Леонтий Вишняк был человек отчаянной храбрости. При штурме Карса он первым ворвался в центральный люнет и отбил трехбунчужное знамя. Или, например, такой эпизод. Ночью турки силами бригады предприняли наступление на передовой пункт Кизил-Тапы. Им противостоял батальон. Турок дважды сбрасывали с горы штыками. Спасая знамя и людей, майор Юферев отвел батальон в лагерь авангарда. Утром Юфереву приказали отбить позицию, но турки уже установили на Кизил-Тапе пушки. Ночью команда охотников, начальником коей номинально был подпоручик Лебедев, а фактически - фельдфебель Вишняк, взобралась на турецкую позицию. Они закололи часовых и начали бой без намерения отступить. Стреляли в упор, били штыками, ножами, заклепали пять орудий. Рядовой Зонов прикладом размозжил голову командиру батареи. Вишняк расстрелял все патроны и дальше орудовал, как кистенем, биноклем. Третий батальон Имеретинского полка в полной темноте бросился на высоту, и утром Кизил-Тапа вновь была у русских.
- Не входи в раж, - сказал Бравик. - Прямо роман Валентина Пикуля.
- Они вскарабкались по откосу, сняли часовых и начали резать. Их было двенадцать человек. Подпоручика Петра Лебедева застрелили, едва они ворвались на батарею. Из той команды охотников в живых остались трое.
- Ты в детстве в войнушку недоиграл, - сказал Бравик.
- Ты слушай, толстый, слушай. Я скачал "Хронику 157-го Имеретинского пехотного полка", изданную в Саратове в 1887 году. И еще я нашел номер "Русского инвалида" за 1892-й, с воспоминаниями генерала Юферева. В кампанию 1877–1878 годов он командовал третьим батальоном Имеретинского полка. Владимир Александрович Юферев завершил карьеру профессором Академии Генштаба. Он хорошо писал, непринужденно и образно. - Гена взял со стола лист и протянул Бравику. - Читай, я чай заварю.
Бравик стал читать.
бруствером стоял короткий, неровный строй охотников в рваных чувяках и грязных, просоленных гимнастерках. Чуть поодаль стоял подпоручик Лебедев, прибывший в батальон тремя неделями ранее. Он был в щегольском, хоть и изрядно потрепанном (по моде, что заведена была в частях Кавказских линий), архалуке с серебряными газырями. Накануне у Лебедева случилась ссора со Штауфманном, отличным, офицером, храбрым и осмотрительным, но обладавшим прескверным характером. Я сказал: "Господин подпоручик, Штауфманн доложил, что вы не в очередь нынче идете с охотниками". Засим я взял Лебедева за локоть и отвел в сторону. "Петр Евгеньевич, - сказал я, - вы в полку уже за своего, офицеры вас приняли, показывать себя нужды нет. Зачем вы вызвались, коли нынче черед Штауфманна? Знаю, что у вас с ним раздрай. Так вы ему, что ли, показываете свою лихость, а? Вздорно ведете себя, это лихость невместная. Коли черед Штауфманна, так пусть он и ведет охотников, а вы еще успеете голову подставить".
"Владимир Александрович, вы были в штабе дивизии, а в полку состоялось собрание офицеров, - ответил подпоручик. - И постановили, что с сего дня охотников водим по жребию. Выпало идти мне, а Штауфманн завидует. И раздрая между нами нету вовсе, а просто Людвиг Янович третьего дня изволили просадить мне в штос сорок пять рублей и теперь дуются. Я к вылазке подготовился как должно, Владимир Александрович. Провел рекогносцировку, Вишняка с Даниленко оставил в секрете, дал им бинокль". "Вишняк, говорите, вызвался?" - обрадованно спросил я.