Фельдфебель Вишняк был из кантонистов, вояка отчаянный и умелый. В екатерининские времена такие солдаты нередко выслуживали эполеты. Когда я услышал, что он вызвался идти в ночь на атаку турецкой батареи, то мне, признаться, стало спокойнее за успех дела. Я сказал: "Вы, голуба моя, только разума не теряйте, когда завяжется дело. Что Вишняк, что Даниленко - это такие бесы, не приведи господь, зверье. Они станут кромсать турок, а ваше, Петр Евгеньич, главное дело - заклепать орудия. Я с темнотой разверну две роты в цепи, как услышу кашу на батарее, так тотчас начну атаку. Коли упасете роты от шрапнели - честь вам и хвала". Потом я спросил: "Сколько у вас тифозных?" - "Шесть, господин майор, - сказал Лебедев. - Ермолаев и Стариков совсем плохи, и еще четверо вчера слегли, унтер Синцов в горячке. Алексей Никифорович опасается, что Синцов до утра не дотянет".
Тут, легок на помине, подошел Алексей Никифорович. Никогда я не заводил любимчиков, но к этому офицеру питал живейшую симпатию. В один год с ним из Киевского университета выпустился мой шурин Аркадий. Он в ту пору служил на Балканском театре, военным хирургом. Я написал шурину, что под моим началом оказался его товарищ по курсу, но Аркадий ответил, что, увы, не помнит его. То был человек во всех отношениях замечательный. Превосходно образован, выдержан, обязателен. Он был крепкого сложения, энглизированный, тонкий в талии брюнет среднего роста.
"Что, тиф у Синцова?" - с досадой спросил я.
"Владимир Александрович, солдаты восьмую неделю без бани, - ответил Алексей Никифорович, адресуя укоризну не мне, но отвратным обстоятельствам. - Спят на земле, завшивели безбожно. Что ж тут удивляться тифу?"
"Отобьем Кизил-Тапу - будет передышка, - нарочито уверенно сказал я. - А требования на палатки я в интендантское управление шлю пятую неделю. Сукины дети, не ковры ж хорезмские требую - двадцать палаток!"
Пойдя к брустверу, я остановился, закуривая папиросу, и слышал разговор Алексея Никифоровича с Лебедевым.
"Охотники не ели?"
"Голодными веду. Злые как черти. Ох уж эти ваши премудрые теории, Алексей Никифорович!"
"Это, Лебедев, не теории, а опыт. В случае ранения в живот вероятность выжить гораздо выше, когда желудок и кишечник пусты. Спросите доктора Гоглидзе - как он давеча у Терещенко перловку выскребал из брюшины. Да, и вот еще: дайте охотникам водки перед делом".
"Чует мое сердце, что не откажутся".
"Дайте немного, два-три глотка. - Алексей Никифорович протянул подпоручику баклагу. - Но не сейчас, а когда полезете на батарею".
"Алычовая, славно… И сам причащусь. А то, признаюсь, нервничаю перед делом".
"Вы в рукопашных бывали?"
"В деле при Карсе".
"Ах, ну да. Центральный люнет. Вишняк, чертяка, тогда отличился… Что за револьвер у вас? "Смит-энд-Вессон"?"
"Кольт".
"Хорошо. За нож не беритесь, это штука хитрая, вы этого не умеете. Ежели угодите в свалку, то берегите шею и живот. С богом, Лебедев".
- А дальше очень интересно получается, - сказал Гена и поставил перед Бравиком дымящуюся кружку. - Вот именно что роман Пикуля. С апреля 1877-го по январь 1878-го полк передислоцировался от Ардагана к Карсу, а затем к Эрзеруму. Все это время полк интенсивно воевал и нес большие потери. Времена были жуткие, доантибиотическая эпоха. Две трети раненых погибали от септических и гангренозных осложнений. Имеретинский полк вел непрерывные бои и сохраниться мог только при условии своевременного пополнения. А пополнений он не получал, Юферев упоминает это обстоятельство неоднократно. Все пополнения направлялись в Кобулетский отряд, там сложилось наиболее тяжелое положение. И тем не менее Имретинский полк сохранил семьдесят процентов личного состава.
- Да-да, это очень интересно. Но при чем тут Вовкин дед?
- Слушай дальше. Оказывается, в полку была отлажена замечательная медицинская служба. В распоряжении врачей имелся превосходный инструментарий. Заготовки под инструменты делали в полковой кузне и доводили в оружейной мастерской. Хирурги госпиталя владели разнообразными анестезиологическими методиками и были весьма осведомлены в вопросах гнойной хирургии. Благодаря этому, потери от раневых осложнений были сведены к минимуму. Юферев был хорошим рисовальщиком и проиллюстрировал свои мемуары. Он изобразил схему полевого госпиталя и вспомогательных служб, а также инструменты.
Гена порылся в бумагах, нашел распечатку с рисунками пером и подал Бравику.
- Смотри, - сказал он. - Механический ранорасширитель. Неплохо для полкового лазарета?
- Нашелся какой-то Кулибин… - Бравик пожал плечами. - Голь на выдумки хитра. Как говорит Никон: и хули?
- Вовкин дед, Николай Иванович Шкуренко, умер в девяносто седьмом. Вовка летал на похороны, я сам отвозил его во Внуково.
- И что?
- В "Хрониках 157-го Имеретинского пехотного полка" и в мемуарах генерала Юферева упоминается один и тот же человек. Военный врач, выпускник Киевского университета. Он-то, по свидетельству Юферева, и создал в Имеретинском полку невероятно эффективную госпитальную службу. В Имеретинский полк его перевели из Тарутинского егерского, в июне 1877-го. В завершение кампании он был награжден орденом Святой Анны третьей степени. Как, ты думаешь, звали того человека?
- Пирогов… - Бравик зевнул в кулак. - Авиценна. Святой Петр.
- Шкуренко. Капитан Алексей Никифорович Шкуренко.
- Это совпадение.
- Вовка хранит в компе файл с упоминаниями о прапрадеде и человеке с фамилией деда. Эти люди служат в одном полку, и в одно время. Ну разумеется, это совпадение.
- Хм… - Бравик взял кружку и сделал глоток. - Хорошо, это не совпадение.
- И вот это почитай, - сказал Гена.
Он дал Бравику другую распечатку.
рассвету мы отбили Кизил-Тапу, и вскоре к лазарету потянулись носилки и волокуши. Их ставили рядами на козлы, Гоглидзе и Соснин сортировали раненых: в перевязочную, на стол, к батюшке. Когда я подошел к лазарету, то глазам моим предстало зрелище привычное, но неизменно тягостное. На крайних козлах заходился в крике ефрейтор Долгий, он сучил ногами и прижимал к паху залитые кровью руки. Рядом, выхаркивая розовую пену, хрипел ротмитр Судзинский. Когда перебили турок на первой линии окопов, и солдаты уже рыскали по палаткам, собирая трофеи, то турецкий лейтенант, которого в горячке атаки признали мертвым, вскочил с земли и пробил Судзинскому грудь штыком. На соседних носилках громко икал рядовой с землистым, заострившимся лицом. Шрапнель отсекла ему левую кисть и размозжила плечо. Поодаль сидел на снарядном ящике вольноопределяющийся Кобызь. Он матерно ругался и баюкал левую руку, осадненную о пряжку ремня капитан-паши. Перелезая через фашины, Кобызь расстрелял все патроны своего "Лефоше", угодил в безжалостную рубку на первой линии окопов, а капитан-пашу задушил ремешком. Сейчас Кобызь баюкал руку с пустяковой ссадиной, а сам не замечал, как его правый глаз, раскачиваясь на красной жилке, бьется о впалую щетинистую щеку. Иеромонах Анатолий ссутулился возле носилок, где, всхлипнув, обмяк Колычев из третьей роты, и забубнил отходную. Санитар крикнул, разогнувшись над вологодцем с обугленной пулевой дырой выше подсумка:
"Ваше благородие, тяжелый! Подносить?"
"Подождет", - сказал Гоглидзе.
Он остановился у носилок с тучным унтером Шиловым. Тот мычал сквозь сжатые губы и руками, перемазанными в рыжей земле, запихивал в гимнастерку перламутровые кишки.
"Этого подноси", - сказал Гоглидзе.
Санитар подозвал товарища, и они понесли Шилова в шатер. Я пошел вслед поглядеть, как работают господа хирурги. В шатре вкруг четырех столов по углам тускло светили керосиновые лампы, висел кислый, густой дух пота, крови и карболки. Доктор Ежов ушивал резаную рану ефрейтора Шуравина, отчаяюги, первого песенника в батальоне. Шуравин давеча вызвался с Вишняком, своим неразлучным дружком, заклепал две пушки и получил удар ятаганом в горло. Ежов при виде носилок с Шиловым велел: "Васютович, смени инструмент!". Санитар взял в узел простыню с инструментами, вывалил их в таз и споро перестелил инструментальный столик. Ежов громко сказал: "Господа, глаза! Васютович, поддай карболовой!". На лицо Шилову положили мокрую тряпку, хирурги зажмурились. Санитар, часто жамкая каучуковой клизмой, распылил карболовую. С Шилова стащили сапоги, разрезали гимнастерку и исподнее. Ежов наложил маску Эсмарха и стал капать эфир. В шатер, придерживая полог, заглянул капитан Шкуренко и спросил бодро: "Господа, справляетесь?" - "Покуда справляемся, - ответил Соснин. Он производил ампутацию голени по методике профессора Пирогова (Алексей Никифорович на минувшей неделе доходчиво описал мне эту операцию). - Алексей Никифорович, я час назад в одиночку, не поверите ли, выполнил резекцию тонкой кишки. Наложил ранорасширитель и превосходно управился один. Васютович только немного помог". Надобности оставаться в хирургической мне не было, но тут меня настигла тяжелая усталость после трехчасового ожидания атаки и ночного боя, и я без сил опустился на парусиновый раскладной стул.
"Владимир Александрович, хотите спирту? - заметив меня, спросил Соснин. - Васютович, наведи". Санитар поднес мензурку, я выпил и ободрился.
Ежов, дожидаясь, пока уснет Шилов, сказал: "У нас, хочу сказать, с турками постыдное неравенство. "Бердан" первой модели - это совершеннейшая архаика. Времен очаковских, с позволения сказать, и покоренья Крыма. А у турок - "Пиподи" и "Мартини". На шестистах-семистах шагах мы лупим в белый свет, а магометане с той же дистанции выбивают, как в тире. Вы заметили, господа, как прибыло пулевых за последние месяцы? Пулевых теперь втрое больше, чем осколочных со штыковыми".
"Гоглидзе, про дренажи не забываете? - спросил Шкуренко. - Что вы сейчас выполняете, Ираклий Гедеванович?"
"Экзартикуляцию локтевого сустава, господин капитан, - откликнулся Гоглидзе. - Дренирую рану всякий раз. Васютович, ты полоски заспиртовал?"
"Точно так, Ираклий Гедеванович, - ответил санитар, забрасывая в мешок окровавленные разрезанные сапоги. - Ленточный дренаж помещен для стерилизации в спиритус вини".
"А спиритус вини некоей частью своей помещен в Васютовича, а после разбавлен ашдвао, дабы не видно было недостачи", - проворчал Соснин.
Шкуренко сказал: "Федор Андреевич, я сейчас поработаю с Коростылевым на сортировочной площадке, а после помоюсь. Вы покуда оперируйте этого, а на осколочное грудной клетки я встану к вам на крючки". "Занятный у вас там, в Киевском университете, жаргон, Алексей Никифорович", - добродушно сказал Ежов, склонившись над Шиловым. "Во всяком университете свой жаргон, Федор Андреевич. Вы, я знаю, в Дерпте оканчивали курс, с буршами? Там поди тоже были особенные словечки?". "Были, конечно же. Но ваши словечки, Алексей Никифорович, очень емкие…
- Итак, там встретились два Вовкиных предка, - сказал Бравик. - Да, любопытно.
- Капитан Шкуренко в сентябре 1878-го был награжден Орденом Святой Анны третьей степени. Но вот что странно, толстый: после этого Шкуренко словно исчез. В апреле 1879 года сороковая пехотная дивизия вернулась к месту постоянной дислокации, в Саратов. Жители и отцы города устроили героям Карса и Эрзерума торжественную встречу, в "Хрониках Имеретинского полка" она описана в деталях. На смотру генерал Шатилов вручал награды офицерам и низшим чинам. Неоднократно в этой связи упомянуты фельдфебель Вишняк, ефрейтор Шуравин…
- Ген, не надо с ятями и фитами. Не заходись.
- Так вот, о капитане Шкуренко на тот момент уже нет ни слова. В апреле 1879-го фамилия Шкуренко уже нигде не встречается - ни в полковых и дивизионных документах, ни в саратовских газетах. Как будто он исчез. И не погиб даже, и не умер от болезни, а просто исчез. Последнее упоминание о нем встречается в приказе генерала Лазарева номер сто девяносто по Карскому отряду русских войск от 16-го сентября 1878-го. Там отмечена заслуга Шкуренко в предотвращении эпидемии тифа в дивизии. А после - все. Как отрезало. Больше ни единого упоминания.
- Мало ли, при каких обстоятельствах мог потеряться человек. Да еще в те времена.
- Офицер - это не портсигар и не болонка, он не может "потеряться". В сохранившихся документах нет никаких упоминаний о гибели капитана Шкуренко. О его смерти от ранения или болезни. О его выходе в отставку или переводе в другую часть. Он просто исчез, как будто его и не было.
- Война есть война. Пропасть бесследно мог не то что человек - полк.
- Это при коммуняках полки пропадали, а в те времена…
- Да не идеализируй ты те времена, ради бога. Усатые чудо-богатыри и интеллигентные офицеры, игравшие на роялях… Трогательная белогвардейщина.
- Говори что хочешь, но человек исчез. Был, и нету.
- Ерунда. Ты надергал с сайта документов и теперь разводишь конспирологию. Шкуренко твой мог отбыть в родовое имение или помереть от пневмонии. А ты думал, что в Главном военном архиве зафиксирован каждый чих? - Бравик пренебрежительно махнул пухлой ладонью. Потом он, словно вспомнив о чем-то, спросил: - Кстати, а как он выглядел?
- Юферев пишет "энглизированный". Фигура гимнаста и нос с горбинкой. Еще я нашел в "Хрониках" ту фотографию, которую мы вчера открыли.
И Гена подал Бравику распечатку. Понизу изображения шла строчка:
Военные лекарi 40-й пехотной дiвизии Карского Отряда Русскихъ Войскъ.
Когда они спустились к машине, Бравик похлопал по карманам и сказал:
- Черт, забыл футляр от очков… Дайка ключ, я быстро.
Гена дал ему ключ от квартиры, а сам завел двигатель и стал протирать стекла. Бравик поднялся на восемнадцатый этаж, открыл дверь, прошел на кухню и взял со стола распечатку страницы с фотографией врачей сороковой дивизии. Там, приосанившись, застыли люди в мундирах. Крайний во втором ряду был снят в профиль. Лицо еле угадывалось, фотография выцвела еще за десятки лет до того, как ее отсканировали в Главном Военном архиве. Бравик снял очки и, озабоченно сопя, рассмотрел распечатку. Потом он сложил лист вчетверо и спрятал во внутренний карман пиджака.
* * *
- Ты зачем поднимался? - спросил Гена, выехав на Котельническую набережную.
- Забыл футляр от очков.
- Ничего ты не забыл.
- Хотел еще раз взглянуть на врачей.
- И что?
- Так, догадки.
- Скажи-ка, а чем это Вовка так пугал Шевелева?
- Пугал?
- Шевелев сказал тебе, что Вовка иногда его просто пугал.
- Он пугал Шевелева своими дикими выходками.
- Чушь. Я в жизни не видел человека уравновешеннее, чем Вова.
- И тем не менее.
* * *
Шевелев подлил Бравику чаю и сказал:
- Я Вову знал неплохо. Мы познакомились в восемьдесят седьмом, в Шхельдинском альплагере. За ним всякое водилось, человек был непростой. А иногда просто с цепи срывался. Я только ему мог такое оставить без последствий.
- Не понимаю. Володя был уравновешенным человеком.
- Это точно - уравновешенным. Но выходки допускал совершено дикие.
* * *
Солнечным февральским днем, стоя у верхней опоры чегетской однокреселки, Шевелев пристегнул лыжи к рюкзаку и стал медленно подниматься к "Балде". Всю ночь шел снег, теперь "Балда" пышно белела, на ней еще не было ни одного следа. Внимательно рассматривая северный цирк, Шевелев медленно шел наверх.
И тут его позвали:
- Паш!
Шевелев обернулся - его догонял Гаривас. Он шел налегке, его твинтипы "Scott" лежали на снегу, в ста метрах ниже.
- Куда собрался? - подойдя, спросил Гаривас.
- Не понял… Ты ж в Тырнауз поехал?
* * *
- Они с Трушляковой за час до этого поехали в Тырнауз. Я сам видел, как они садились в машину. Их Рустам повез, на белой "девятке". У Вовы сдох аккумулятор для камеры, а мы собирались на следующий день пройти от Гара-Баши до обсерватории, Вова хотел поснимать. Но у него аккумулятор совсем сдох, его хватало минут на двадцать. И они с Ксюхой поехали купить аккумулятор.
- С кем?
- Ксюха Трушлякова. Безумная девушка, досочница, ходит, дура, в одиночку всякими краями… Вова поехал в Тырнауз, и она с ним, за компанию. Она к нему неровно дышала, это все знали. Так вот. Часа в два мы с Фридманом и Дудкиным поднялись наверх. Собирались пройти от "Балды" до "Погремушки".
- Паша, я не знаю этих ваших слов.
- Сейчас. - Шевелев встал. - Я покажу.
Он открыл шифоньер и достал большую истертую панорамную фотографию Чегета. На ней разноцветными пунктирами были размечены райдерские маршруты.
- Вот, смотри. Мы хотели пройти отсюда, - Шевелев провел пальцем по одному из пунктиров, - вот сюда. Вдруг слышу: "Паш". Обернулся - Вова. При том, что они с Ксюхой на моих глазах сели к Рустаму в машину. Когда бы он успел вернуться?
* * *
- Вы вернулись уже, что ли?
- Ага, - сказал Гаривас, - уже вернулись.
- Аккумулятор купил?
- Нет. Там только к "Кэннону" есть батареи.
- Слушай, мы сейчас до "Погремушки". Присоединяйтесь, барон.
- Прости, Паш, - сказал Гаривас.
- В смысле?
- Я тебя четыре раза уговаривал.
- Ты чего? - недоуменно сказал Шевелев.
Гаривас подтянул перчатку и сильно ударил Шевелева в лицо. Тот, гремя лыжами, повалился набок, капли крови забрызгали снег.
* * *
- Хорошо, хоть нос не сломал. - Шевелев разгрыз сушку. - Блин, меня в армии так не били… И не по пьянке, заметь, не в запале. Поговорил со мной и уравновешенно дал в рыло.
* * *
Не пытаясь встать, Шевелев собрал ком снега и промокнул кровь.
- Прости, - без выражения сказал Гаривас. - Можешь мне уебать.
- Ты… - Шевелев прижал к носу снег. - Ты чо себе позволяешь?!
- Прости, - повторил Гаривас. - Спустимся под опорами. Я все внизу объясню.
Шумно дыша, подошли по глубокому снегу Фридман с Дудкиным. Фридман помог Шевелеву встать.
- Вы чего устроили? - растерянно сказал Дудкин. - Вова, ты заболел?
- Я все внизу объясню, - сказал Гаривас.
- Хули ты объяснишь… - Шевелев отбросил красный комок. - Это чо за номера вообще?!
Гаривас встал перед Шевелевым, опустив руки.
- Давай, - сказал он и зажмурился. - Можешь мне обраточку прислать.
- Иди ты на хер… - У Шевелева от бешенства дрожали губы, алая струйка текла из левой ноздри на подбородок, капли прочертили тонкие дорожки по оранжевой куртке BASK. - Ты что вообще себе позволяешь?!
- Прости, - сказал Гаривас. - Спиши на горняшку.
- Вова! - Шевелев перчаткой размазал по лицу кровь. - Вова, ты меня пугаешь! Вова, тебе в дурку пора! Ты после Караташа вовсе поплохел! Ты спасибо скажи… Я бы, блядь, любому другому…
- Ладно, пошли. Спустимся под опорами, - сказал Дудкин, вдвинувшись между Шевелевым и Гаривасом. - Поехали, внизу разберетесь.
Фридман опасливо посмотрел на Гариваса и подал Шевелеву палки.