- Надя? Наденька! Простите, ради Бога, так получилось! Выслушайте… да, я из переговорного пункта вашего звоню… Представлюсь: Борис Семёнович Иванов, Заслуженный художник России, член МОСХа! Лауреат и прочее, прочее… Не удивляйтесь, вы, пожалуйста, выручите вашу сменщицу, у неё такие непредвиденные обстоятельства… - он не давал вставить слова человеку на другом конце провода… - Она вам сама всё расскажет, ничего страшного, наоборот, она неожиданно выходит замуж… понимаете… а вы не беспокойтесь, я сейчас пришлю за вами машину, пока вы собираться будете, только продиктуйте адресочек… и, пожалуйста, не волнуйтесь… вам Людмила Ивановна всё подтвердит… так, пишу… пишу… это ж Сокольники! Замечательно… всё, спасибо! Спасибо! Я вас лично отблагодарю… спасибо! - он выскочил из кабинки с бумажкой в руке и, бросив на ходу "Я мигом вернусь!", исчез за дверью.
- Как вы меня нашли? - возмущалась Милка через час, идя по улице рядом с Ивановым - ехать куда бы то ни было на такси она отказалась категорически.
- С первого же дня, с первой минуты - только правду! - торжественно произнёс Борис. Он шёл распахнутый, светящийся, весь какой-то золотистый подстать своей шевелюре… - Вы же мне телефончик вчера не дали!
- Именно! - подтвердила Милка. - Это вам Додик…
- Упаси Бог! - перебил Иванов, - я бы и попросить не решился, но…
- У вас большие связи… в милиции?
- Да проще всё! Людмила Ивановна! Взял такси и поехал к вам только с заездом во все переговорные пункты.
- Как? - удивилась Милка.
- А таксисты их назубок знают… их не так много… вокзалы исключил, Почтамт, Телеграф, гостиницы…
- Не так много? - Милка пришла в себя, но трудно понимала, что происходит… такой человек… за ней… по всему городу… и нашёл… и не шутит - замуж зовёт!
- Ну, повезло, конечно! - весело сообщал Борис… - ваш всего шестнадцатый.
- Шестнадцатый! - Милка удивлялась искренне и наивно… - всё так странно… согласитесь. Странно, Борис Семёнович!
- Отчего же?! - удивился Борис, - что странного?! Один человек делает другому человеку предложение, потому что понимает, что нашёл… нет. Не так, не искал же! Встретил своё счастье неожиданно и понял это сразу, и боится его… мммм… - он пытался найти слово, - боится, что оно… ну, не состоится!
- Додик ваш друг? Правильно?
- Нет. - совершенно серьёзно ответил Иванов.
- Нет? - Милка уставилась на него пристально, - а тогда почему же вы так о нём хлопочете и даже рискованно как-то представляете… Я не всё поняла вчера, но ведь вы же его в какую-то рискованную историю… и сами тоже рискуете очень… я… разве не правда… как это? И не друг?!
- Я клятву дал… - тихо произнёс Иванов. - В детстве ещё… сам себе поклялся: всем добро делать, кому могу… друг не друг… если выберусь сам - другим помогать… знакомым, не знакомым… такое правило себе назначил.
- А что ж вы у него… отбиваете… - она не знала, как выразиться, - ну, меня отбиваете… в тот же день сразу… это хорошо, что ли?!
- Это другое, совсем! - воскликнул Борис. - Я ж вам ещё вчера при нём сказал, что мы с вами одного поля - деревенские… ну, разве вы с ним пара… разбежитесь потом, разойдётесь, извините, конечно… страдания, дети, не дай Бог ещё… тоже боль… вы же деревенская… он - еврей…
- А вы евреев не любите? - саркастически, с издёвкой произнесла она.
- Да что вы! Это неправда! Мой лучший друг Мишка Гузман - действительно лучший… а Самарский… он - товарищ, знакомый… так вышло… не выбиться ему… уж я-то знаю… и постарше его и повидал больше… а мы с вами пара… я боюсь вам сказать так сразу - "Люблю!" или что-то такое, чтоб вы не подумали, что я какой-то болтун, бабник, или что… только я чувствую, что… ну, простите за такие слова громкие, но вы - моя судьба! Господи! - вырвалось у него, - ну, почему это Додику так везёт! Такие женщины его любят!
- А что, у него их много? Вы знаете? - Борька смущённо посмотрел на спутницу, он вдруг почувствовал себя так неловко от своей оговорки, что ему стало жарко от вопроса… он взял Милку под локоть и старался перевести всё в шутку:
- Какие женщины могут с вами сравниться! Боже мой! О чём вы говорите!
- А что Борис Семёнович, не боитесь… вдруг вы ошибаетесь… вы и старше меня насколько… и из деревни-то, может, из деревни… да вы образованный, заслуженный, как я слышала, если правда…
- Чистая правда! - вставил Борис.
- А я вот только техникум осваиваю, если выдюжу… вы там в разных сферах, а я вот на почте и выбиться стараюсь… чтоб обратно в грязь деревенскую не скатиться… вы-то давно оттуда? Это уж и деревня другая… вы её, небось, позабыли… Давно не были-то?
- Давно. - грустно подтвердил Иванов. - Да и не тянет… - он совсем понурился… - Я понимаю вас. Понимаю. Я и не навеселе. Ничуть. Иногда хочется очень, чтоб и мне помогли, как в детстве, когда отмыли и обогрели… помереть не дали.
- Разве я гожусь для этого! - возразила Милка.
- Годитесь! - уверенно перебил Борис. - Только не говорите больше ничего… сейчас… я знаю, как трудно потом свои же слова перебороть… а помогать-то только душе надо… нам вот говорят, что никакой души нет вовсе… что это нечто нематериальное, а, значит, придуманное… вот мне бы и найти её… в себе хотя бы, чтоб как-то с ней поладить.
Милка размышляла, говорить ли Додику о своём приключении - по-другому приезд Иванова она и не воспринимала, но он сразу сказал ей такое, что она не решилась.
- Я принёс тебе почитать свою книгу, прежде чем Иванову ответить.
- Спасибо… за доверие, - чуть иронично заметила Милка.
- Больше мне посоветоваться не с кем.
- Я такой специалист? - опять подколола Милка.
- Разве в этом дело? - Додик даже не заметил её иронии. Она вдруг теперь поняла, что ему… плохо!.. Мало ли кто ей нравился - она никогда не лезла другому в душу, своих проблем хватало. По какой-то глупой привычке, может, от материнских наставлений, что "все они кобели!", она с недоверием относилась к врывавшимся в её жизнь мужчинам и боялась открыться, привязаться, довериться, да и личный опыт, не очень богатый, был, прямо сказать, грустным… а годы незаметно, незаметно то морщинку на лице прибавляли, то грязное пятно на прекрасный окружающий мир роняли, и ей иногда становилось грустно, одиноко и завидно, что у одной знакомой - семья, дети, у другой… но, когда она начинала подробнее вспоминать рассказы их о семейной жизни, об отношениях с мужьями, становилось ещё грустнее, и жалко себя бросать в ту же топку времени… но приход Иванова будто разбудил в ней что-то, стронул с места… она пыталась смотреть на себя со стороны и оценить… "А что? Может, это мой шанс? В нашей хрущёбе с матерью да братом не больно разгуляешься… а потом поди - лови своё счастье! Какое счастье? Какое? Этот - Заслуженный. Может, правда, художник хороший… а этот еврей - ну, и что…" Но сердце ей ничего не подсказало.
Наконец Додик решился. Окончание книги. Появление Милки. Звонок Бориса… он запутался в этом завязанном временем клубке. Наваливалась усталость, когда хотелось только бросить всех и вся и уехать куда-то, уехать так, словно положить перед собой новый лист бумаги и начать всё сначала, но оказывалось, что на этом новом листе так ясно проступают знакомые силуэты и места, словно он на них наложен, а ведь так и было на самом деле, и какой-то мощный луч откуда-то снизу, издалека проецирует их на его поверхность, и они просвечивают сквозь него ясно и чётко, теряя несущественные и ненужные потому детали… а дальше уже его природное неуёмное, бешеное воображение, стронутое с места и запущенное с нарастающим ускорением, влекло в невиданное, неслышанное, неизведанное, но такое яркое и увлекающее, что не было сил удержаться, и не было ни малейшего времени, чтобы заметить мелькавшее мимо.
Он не пошёл к Лысому. Не звонил Вере и вспоминал о том сумасшедшем времени, когда они встречались почти каждый день, с сомнением - с ним ли это было. Наверное, она оказалась права, как всегда, и стоило устроить такую паузу… она, наверное, преуспела в своих стараниях и готова уже к поездке, конкурсу, "дырочку в кителе крутит", как говорили военные, оповещённые об ожидаемой награде и уверенные, что она будет… А он, слава Богу, действительно, жив… закончил повесть, не взвыл от тоски, от пустой постели, от голода одиночества.
Закончил повесть, чтобы попрощаться с Милкой, вернее, чтобы перевести её в память навсегда, то есть, вернуться сюда, в своё время, из того, далёкого, такого родного и близкого сердцу, но… далёкого. Вернуться, чтобы она отпустила его… чтобы не ловить её интонации и жесты у знакомых женщин и не сравнивать их с ней - это же дорога никуда.
Но в памяти опять всплывала интонация Милки, когда она произносила: "Додик, ну какой же ты балда!" Только почему-то у неё были обертоны вериного голоса.
Он сидел на неуютной скамеечке под поднятой рукой великого маэстро и смотрел на улицу перед собой. Машины ползли и пофыркивали, будто переговариваясь друг с другом, тоже жаловались, наверное, на плохой бензин, лысые покрышки и щербатую дорогу, на дороговизну и дефицит… масло… сальники… цилиндры… на той стороне в магазинах зажелтели светом витрины, вечер сползал по конусным скатам побеленной церквушки, уцелевшей, очевидно, благодаря своей древности и крепкой кладке, в глубине двора, справа от улицы, бегущей прямо на Тверскую, чиновники расходились по домам, и дверь хлопала, провожая каждого, как одобрительные аплодисменты… а сзади, в Большом зале, уже зажигались окна. Публика деловито и торопливо входила под свод полукруглого портика, отыскивая на ходу билеты в сумочках и карманах. Видно, сегодня был ординарный концерт - ни особого наплыва, ни ажиотажа с таким сладким для слуха: "Нет лишнего билетика?", когда он у тебя в кармане.
Он сидел и уверенно знал, что не дождётся Веры. Не мог бы объяснить, каким образом утвердилась в нём эта уверенность, и зачем же он тогда ждёт. Сидел, как в полузабытье… даже мелькнула мысль: "Сидел бы тут вечно!" Но он усмехнулся, и она не выдержала такого грубого прикосновения.
Милка показалась из-за поворота монастырской стены ровно в семь, хоть часы проверяй. Тоненькая, с перетянутой талией, она зимой даже шубку из искусственного леопарда перетягивала ремешком, и походка у неё была решительная, быстрая… Она не оставила ему времени поплавать в своём воображении.
- Ну, Додик, что ты стоишь? - сказала она с "милкиной" интонацией. Он вздрогнул - настолько это было неожиданно и в то же время естественно - "А как же иначе?!" - он тут же оказался в другом времени и почувствовал страшную усталость, будто действительно только что закончил невиданный марафон в двадцать лет длиной. - Пошли! - она взяла его за руку, видя, что он всё ещё не вернулся откуда-то. Потом совсем близко подвинулась к его лицу и тихо, одними губами произнесла: - У меня сегодня никого нет… уехали в деревню, - пояснила она, - на похороны… на три дня… а я… - она долго молчала, потом опустила глаза и коротко выдохнула, - осталась!
Такие вечера запоминаются на всю жизнь, потому что они - первые… хотя ничего особенного, кажется, не происходит… Падает на пол одежда, послушно и бесшумно, и голос прерывается, и ласки из робких становятся очень скоро дерзкими и вседозволенными, и время сжимается с невероятной скоростью и взрывается в телах, в глубине, и эта взрывная волна уносит на недосягаемые высоты, и трудно даже представить потом, где был, как вернулся обратно, а главное - для чего!
- Знаешь, что я хочу? - шептала она в темноту, нежась щекой на его груди… - Хоть разок поехать за границу, посмотреть одним глазком, как они там живут.
"Хм!" - Додик усмехнулся и промолчал.
- Ну, что ты смеёшься, Додик?! - он вздрогнул от знакомой интонации. - "Опять? Я схожу с ума!"
- Ты что, Додик? - Милка приподнялась на локте и заглянула ему в глаза.
- Так и живут! - вздохнул он.
- Додик, ну, ты говоришь… будто был там и знаешь!
- Нет. Не был. Но знаю.
- А я - нет.
- Всех тянет, тянет куда-то в безвозвратность.
- Кто все, Додик?.. - знакомая интонация мучила его. "Как это так получилось? Или это я сам стою только такой интонации, внушаю её? Какой? Такой - насмешливо покровительственной".
- Ну, Додик, где ты?
- Ты же прочла книгу? Молчишь? - откликнулся он.
- Почему ты её не ищешь, - откликнулась Милка после паузы. - Додик, ведь ты же её до сих пор любишь?
- Можно любить, но нельзя найти прошлое.
- А я думала… ты поедешь её искать… - она снова прижалась щекой к его груди, и стало так тепло и просто… просто от простого жеста… без слов, без клятв.
- И возьму тебя с собой, да?
- Ты же сам говоришь, что нельзя найти прошлое!
- А если найду?
- Какой же ты… Додик… - она чуть шевельнула головой, а он почувствовал, что не может больше выдержать этого состояния постоянного перелёта: туда и возвращения, и снова туда… что эта интонация, звучащая в её голосе, не случайна, что вообще это всё не случайно - её появление, её имя… её продолжение той… его Милки… - А вдруг она толстая и у неё трое детей? - сбила его Милка.
- Не говори так!.. Не говори… понимаешь?.. Я не могу тебе объяснить этого.
- Не надо. - Милка села и повернулась к нему спиной. - Ты хочешь, чтоб я стала её продолжением… и ловишь во мне её черты, и её голос.
- Милка! - он даже задохнулся… - Это же… как ты… я даже не представлял, какая ты…
- Сволочь!? Да?
- Что ты?! Что ты говоришь? Какая ты замечательная! - он потянулся к ней, чтобы снова… но она перебила:
- Не надо… не говори ничего. Ты иногда так говоришь, будто уже написал заранее… особенно, когда волнуешься… не говори, Додик… какой же ты… - она застряла на слове, но нашла его, - фантазёр!.. А я хочу быть сама собой, понимаешь? А не отражением! Эх ты, писатель… - она понурилась, а потом сама потянулась к нему. - Ты такую книгу написал, что я две ночи ревела. Читала и ревела… и бабку хоронить не поехала… а ты ничего не понял! И ничего на свете, кроме своей Милки, не видишь… и никого не любишь.
Колесо приснилось, совершенно непонятно, почему? Говорят, снится то, о чём думаешь перед сном. Он думал о Милке. Думал о том, что на свете очень много похожих людей - не только лицом, - душой… то есть они воспринимают всё похоже, а может, одинаково, думают похоже… природа хоть и разнообразна, а и в этом бесконечном разнообразии есть свои совпадения… стандарты… и вот один человек не только напоминает, а продолжает другого… если не сказать, - замещает…
Колесо катилось по дороге само по себе. Спицы слились в один ослепительный круг, и обод окаймлял его, разрезая дорогу пополам, а из-под чёрной широкой шины прыскали струйки пересохшей, превратившейся в пудру песочной пыли.
Он даже слышал, как шипели эти коротенькие струйки.
Он видел себя, как всматривается в происходящее и удивляется: куда это само по себе катится колесо?! Оно что, сбежало от велосипеда, от Милки? Куда оно денется? Или его украли сначала, а потом оно сбежало от вора… он бы всё равно его не смог продать - ему не было пары во всём посёлке - уж это знал каждый мальчишка. Такого велосипеда, как у Милки, ни у кого не было.
Колесо катилось долго. Он даже мог назвать улицы, по которым оно мелькало, и он не отставал и даже не запыхался, как-то странно. Всё непонятно было в этом сне… и проснулся он оттого, что колесо налетело на штакетник, остановилось на мгновение, повернулось боком и оперлось на него - даже не упало… упал он сам. Даже не упал, а сходу сел на край канавы, тянущейся вдоль улицы, и ноги опустились в неё… в этот момент раздался привычный Милкин упрёк: - Ну, Додик! - никто больше не мог сказать с такой интонацией. Он проснулся, некоторое время соображал, что происходит, а потом стал вспоминать: кто же это сказал - "та" Милка или "эта"? Но ничего не получалось - не вспоминалось, потому что он никак не мог их различить.
Да, тогда же, когда колесо катилось, "этой" Милки ещё не было! - вдруг сообразил он. Значит, "та" - старше? Ну, конечно! И сказала та! И какое отношение "эта" Милка имеет к его, настоящей… сон отошёл на дальний план, затуманился. Остался вопрос. Додик почувствовал это и подумал: "Наверное, потому и сон приснился, чтобы опять возник этот вопрос без ответа…"
Из бильярдной вышел мужчина его возраста и комплекции, оглядел буфет и направился к столику, за которым сидел Додик.
- К вам можно? - Додик мельком взглянул и кивнул головой. Он допил последний глоток, и в тот момент, когда уже поднимался, подсевший снова заговорил: - Не хотите сгонять? - Он кивнул на дверь, из-за которой раздавался стук шаров.
- Нет, спасибо. Не играю. - Додик направился к выходу. Через полминуты на середине пролёта лестницы его догнал незнакомец уже в пиджаке и галстуке - когда он успел облачиться?!
- Вы извините, я не представился. Василий Иванович… Вы ведь Самарский, правильно? Давид Самарский? - Додик смотрел на него и старался припомнить, где они могли познакомиться… - Да вы не старайтесь, мы не знакомы… то есть я слышал вас на выступлениях, а вы меня, конечно, не знаете… я в зале…
- А что, собственно…
- Да не волнуйтесь, мне просто поговорить с вами надо.
- Здесь? О чём?
- Да в том-то и дело, - Василий Иванович замялся, - а давайте завтра ну, часиков в двенадцать… в "Ласточке", знаете?
- А что, собственно…
- Да вы не волнуйтесь, всё в порядке, - Василий Иванович улыбался просто ослепительно, - по творческим делам, конечно! О чём ещё с писателем можно говорить!
- И…
- Я вам завтра всё объясню…
Полночи Додик ворочался, пытаясь восстановить разговор и удивляясь, почему не послал этого графомана… но ничего не получалось. Во-первых, почему графоман? Он ни одной строчки его не прочёл. Во-вторых, человек хочет посоветоваться о творчестве… о чьём? Своём? Нет. Он же сказал, "о чём ещё с писателем…" Откуда он меня знает? Какие выступления? Так, расширяя круг, он вдруг пришёл к совершенно бредовой мысли: "Да он же из серого дома!" Только непонятно было - зачем ему понадобился Самарский? "Может, уехать?" - Додик даже усмехнулся: "Зачем? Куда? От кого?" На душе было тошно. "А если я, как всегда, всё напридумывал?" Но что-то подсказывало ему, что он не ошибся.
Разговор с Василием Ивановичем никак не начинался. Фразы, которыми они обменивались, были пустыми пристрелочными, необязательными, пока Додик демонстративно не посмотрел на часы… Василий Иванович решительно сменил тон.
- Вы, знаете, Давид Евгеньевич, я тоже немножко пишу… вот в клубе бываю… интересуюсь литературой… да и по роду службы… ну, вы же человек взрослый… знаете, литература всегда на первом месте в обществе, а в России-то! Ого! "Поэт в России - властитель дум!" Так уж испокон века в нашем обществе… у нас партийная литература.
- Я понял. Вы уполномочены…
- Ну, зачем так официально. Я знаю, как трудно сейчас издаваться…
- Хотите помочь! - съехидничал Додик.
- Хочу, - серьёзно подтвердил собеседник. - Мы же с вами одного примерно возраста. Одно поколение. Хочу вам помочь, а вы мне… так мир устроен, извините…
- И чем же могу быть полезен?
- Ерунда… несколько вопросов… так изредка за бильярдом… в кафе… знаете… Додик почувствовал, что голова наливается кровью и становится тяжёлой.
- Любопытно! Кем же интересуетесь?
- Значит согласны?
- Я этого не говорил, - жестко возразил Додик.