- Какой же? - Додик на секунду замешкался, и когда Зина уже готова была прощаться, резво затараторил: - Значит так! Слушай сюда, как говорят в Одессе. Первое - я отощал от невыносимо тяжёлой работы и скверных условий жизни, второе - все ресурсы кончились, а время - мёртвый сезон, и третье, - главное… Приготовься!
- Ври, ври дальше.
- Зина, я закончил повесть!
- Правда!? - буквально вскрикнула трубка.
- Клянусь честью, честное пионерское, чтоб мне с места не сойти… - начал тараторить Додик, чувствуя удачу… - И я даю слово тебе её прочесть, ты будешь первая… первый читатель, - поправился он, - но…
- У тебя всегда "но" Додик!
- Но - это означает, что сначала я должен её отредактировать в спокойных и стерильных условиях вашей замечательной больницы, больше негде, но не в палате № 6…
- Додик… ты бываешь серьёзным? Хоть иногда!..
- Да. Когда вижу тебя или твою святую сестру Светочку со шприцем в руках, а я уже лежу на животе… со спущенными, извините, штанами и этим самым местом кверху.
- Хорошо, - сказала трубка… - Возьми направление у участкового и приходи завтра… только с самого утра… понял?
- Зина, Зина! Позволь я скажу тебе гадость! До завтра не дотерплю!
- А ты только это и умеешь!
- Зиночка! Как хорошо, что я на тебе не женился!
- Да?!
- Да! Потому что неизменно вижу, как ты очаровательна, раз, а если бы женился, привык бы и - баста, и второе - ты бы никогда не положила меня в свою палату и так бы не ухаживала за мной, потому что это была бы семейственность, а так… ты мой первый слушатель, любимый читатель, а главное, я по-прежнему и неизменно в тебя влюблён!
- Болтун!
- Это вечно! - серьёзно сказал Додик.
- Что болтун? - возмутилась трубка.
- Что влюблён! Зина!.. Поверь мне!
Длинные ночи в больнице. Тишина наполнена страданием. Она медленно плывёт по коридорам незримым облаком и впитывает в себя все шёпоты, шорохи, стоны, всхлипы, тяжёлые вздохи, молитвы и благословения, призывы и проклятия, просьбы о жизни и смерти… она тяжелеет к рассвету и давит на каждого, заставляя забыться, а утром сбрасывает с себя всё, что тащила в тишине, чтобы с наступлением ночи приняться за ту же работу… только ветер за окном, задевающий листья, напоминает, что есть другие звуки, другая тишина, другая жизнь…
Додик трудно засыпал. В полудрёме, скрывающей провал в неизвестность, его мучили разные совершенно ясно очерченные фантазии, он вздрагивал и открывал глаза, но сразу же упирался взглядом в потолок, по которому бесшумно скользили ночные тени… И снова долгие минуты, предваряющие забытье, в которые тишина наваливается на тебя, раздражает храпом соседа, отдалённым стуком рамы на другом этаже, шарканьем ног по коридору, призывным звуком сирены в дальней палате, какой-то суетливой вознёй и приглушёнными тревожными голосами… на вторую ночь он решил сбежать… Его мучила совесть, что он занимает чьё-то место, что врачи тратят на него время и лекарства… потом ему стало страшно оттого, что после всяких анализов, опросов и осмотров, невропатолог внушал ему, что надо сменить режим, что нервы никуда, что такой образ жизни до добра никого не доводил, что невроз наличествует во всём, и что лечить его по-настоящему очень трудно и никто толком не умеет, что легче избавиться от последствий инфаркта, и не надо доводить себя до крайности… тогда, после всех устрашений, он вдруг успокоился, что не зря сюда попал, а здоровых людей на свете не бывает, и чёрт с ней, с задницей, - потерпит два укола в день… зато и работалось ему тут замечательно… он улетал в свою страну, где всё настолько отличалось от окружающего, что и виделось так ясно, как никогда, и он дополнял её, строил, чистил с любовью и нежностью, на которые в суете, может быть, не хватало времени, а может быть, остроты взгляда… и ни одна фальшивинка не ускользала от него, и ни одна откровенность не стеснялась проявиться и попасть на бумагу.
Первый раз в жизни он так скрупулёзно и медленно работал над рукописью и часто с благодарностью вспоминал своего приятеля Степана - если бы не он, и не узнал бы никогда, что так бывает.
Когда он добрался до последней страницы, оказалось, что через два дня его выписывают.
Он подкараулил Зину в коридоре и смущённо объявил ей, что готов к расплате. Она не поняла сначала, и Додик объяснился, что рукопись готова, и что обещания свои он всегда выполняет, а потому, если у неё есть возможность послушать его после дежурства, он будет читать ей хоть всю ночь до утра.
Зинаида загадочно улыбнулась и назначила ему свидание, как раз в ночь перед выпиской - так совпало расписание… и в тесном предбаннике у кастелянши, куда "люди в белых халатах" не заглядывали, если в двери с надписью "Служебное помещение" светилось занавешенное изнутри, маленькое окошечко, потому что знали, что втайне от начальства сестры назначали там свидания больным, всю ночь напролёт читал Додик свою повесть, изредка поднимая глаза на заплаканное лицо позабывшей обо всём на свете её первой слушательницы… Она опустила руку с марлевой салфеткой, заменявшей платок, в карман и нервно перебирала пальцами, смотрела на стоящего перед ней человека и после долгого молчания вдруг обняла его и тихо сказала, не отстраняясь, так что звук долетал до него из-за спины: "Додик… я очень боюсь за тебя… не надо так… не пиши кровью"…
Из больницы Самарский вышел с готовой рукописью. Потрёпанные, помятые листы с закруглившимися углами были исписаны в междустрочьях и на полях мелкими теснящимися буковками. Звёздочки и стрелки требовали читать внизу, читать на обороте, а когда места не хватало, страница продолжалась приклеенными косо и загнутыми снизу и с боков листками, на которых было крупно выведено "ОТВЕРНУТЬ!"
В городе было душно, пыльно и пусто. Жёлтые листики неохотно падали на асфальт, как первые веснушки осени. Почтовый ящик тоже был пуст… мёртвый сезон - все старались исчезнуть: кто на юга, кто в деревню, если там кто-то выжил… куда Додик ни звонил, везде отвечали односложно: "Отпуск, отпуск, отпуск…"
Но его теперь держал ритм прозы, им же самим ей заданный. Он настолько был им пропитан, настолько врос в своё повествование, что совершенно естественно шагнул в его продолжение, в свой город, где ничто его не отвлекало и не сбивало с этого пути. Даже в переговорном за стеклом сидела незнакомая пожилая женщина, ничего не ведавшая ни о ком или не хотевшая вступать в разговоры.
Иванова найти не удалось. Серый не вернулся из загранки или уехал отдыхать. Дрейден оброс библейской бородой и работал над своей теорией сутками в полуподземелье с гудящим котлом. Лизку устроил в пионерский лагерь приятель, она недавно вернулась… даже Анна Ивановна куда-то исчезла, и в квартире разлился необычный покой.
Додик бродил по городу и подспудно ждал какой-то невероятной встречи с Милкой… с той, своей, которая уехала много лет назад, и на самом деле с которой он не расставался.
- Опять повесть принёс, - всплеснула руками машинистка.
- Окончательный вариант, - совершенно серьёзно уверил Додик. - В больнице родил… в терапевтическом отделении.
- Самарский, ты на кого работаешь? - спросила Нинка и уставилась на него.
- Не понял? - переспросил Додик.
- Ты на машинистку работаешь. "Не понял…" - передразнила она саркастически… - я ж уже по пятому разу это переписываю.
- И что? Не получается по-другому… знаешь, сколько раз Толстой переписывал.
- Тихо! - прервала его машинистка, - У него Софья Андреевна была, она ему бесплатно переписывала!
- Ну, и что? - удивился Додик.
- А то! - нравоучительно растягивала слова Нинка. - То, что ты столько денег изводишь, а всё равно не напечатаешь это… а жить как?!
- Проживу!..
- Э-эх! Непутёвый ты, Додик, - сказала она вдруг совершенно ласково, даже нежно, - жениться тебе надо.
- Что ж я, рукописи перестану править?
- Писать о другом станешь, что продать можно, потому что не только о себе думать будешь… у тебя ж такое перо лёгкое.
- Может, слишком лёгкое… на продажу-то их полно - вон целый Союз - строчат, строчат… настоящих, жаль, мало.
- Эх, Додик, всё правду найти хочешь… где? Нет. Надо тебе жениться - точно!
- У тебя один диагноз, Нина! Как приговор!.. Да на ком, - нет же никого!
- Во! Ты что всех баб растерял? Так хоть на мне! - опять сменила тональность Нинка, - я тебе печатать бесплатно буду! Всё деньги в доме останутся.
- Подумаю, - согласился Додик и буквально в самое ухо прошептал ей, - ты, пожалуйста, лишнюю закладку не делай, ладно… - Нинка кивнула головой. Додик поцеловал её в щеку и молча вышел. Он знал, что машинистки всегда делают лишнюю закладку (да Нинка всё равно сделает, хоть и обещала), когда им очень нравится рукопись, а потом не хранят копию у себя, а пускают по рукам, дают почитать подругам. Многие произведения благодаря этой маленькой хитрости не исчезли навсегда стараниями Большого дома или по случайным трагическим обстоятельствам… "Это верно, конечно, - рассуждал он по дороге, - что "не надо заводить архива, над рукописями трястись"… да не больно-то жизненно… может, потом, лет через пятьдесят или сто литература нынешняя совсем по-другому выглядеть будет… другие книжки из нашего времени изучать в школе будут… не "Железный поток", не "Цемент"… не только такие же идиоты в наше время существуют… есть же ещё и Гроссманы, и Казаковы и Казакевичи…"
Настроение совсем испортилось. Шутка Нинки насчёт женитьбы вдруг показалась ему не такой уж невероятной. "А что? Жениться на ней и успокоиться… и сынишка у неё уже есть - готовый… квартира… далеко где-то… какая разница… напротив какой-то лесомассив (Слово-то какое! Отвратительное!) Буду в лесок ходить за ручку с пацаном, листьями шуршать, кропать, что надо, и зарабатывать, а Нинка будет перепечатывать… чаёк на кухне попивать будем… глядишь на машину наскребём и поедем по всей великой Родине обозревать её бескрайние просторы и стройки…" - Додик плюнул от этого тошнотворного текста и только тут увидел, что стоит у фонтана в самом центре Москвы в окружении театров… квадрига летела прямо на него… вода журчала о вечном, деревья шептали другу театральные сплетни, на всех скамеечках под деревьями сидели девушки, явно приезжие, и горячо говорили, говорили, жестикулируя и внезапно замолкая, - наверное, абитуриентки… как раз пора экзаменов… вот они наверняка знают, что делать, что писать и как жить… станут инженерами, врачами, а загодя на третьем курсе забеременеют, выйдут замуж, останутся в столице и опять наверняка будут знать, что делать, что писать и как жить… наверное, при коммунизме, как учили… и тоже на кухне будут пить чай… с лимоном… Дался мне этот чай! - удивился Додик… и вдруг спохватился, откуда это он… возник Лысый, уютная московская кухня… - он думал о Вере, и такая странная цепочка фантазии… почему она не ответила? А может, звонила, и его не было дома… в квартире пусто - даже передать некому. Он почему-то заторопился домой, будто с его появлением телефон обязательно зазвонит, и он услышит её голос. Но телефон молчал. Город совсем опустел. Будто время притормозило, давая возможность оглядеться и подумать, как жить дальше.
Он лежал, подсунув ладони под затылок, скользя назад по цепочке событий и будто впервые увидел всё совсем ясным и печальным… все свои знакомства, влюблённости, кратковременные связи… он понял, а вернее сказать, почувствовал, что во всех уже много лет искал Милку, и, если бы спросили какую, не смог бы ответить… наверное, уже давно придуманную им… которая, конечно, была похожа на Милку Шухман, похожа, как похожа любая девушка, женщина на своё детское, отроческое я… но он не знал, какой она стала, какая она теперь. Только видел её жесты и слышал привычные и родные интонации. Он сам выдумал её. Довыдумал такой, какой привиделась, и искал, искал во всех, кто попадался на пути.
Додик вышел из метро, повернул направо вдоль круглой ротонды вестибюля, сделал несколько шагов и остановился - здесь был тупик. Он знал это и теперь соображал, зачем пошёл сюда.
- Что, пописать надо? - дорогу преградила тётка с метлой, - здесь тебе не общественная уборная! Убирай за вами! - она выразительно замахнулась метлой, - Ходют! Ходют! Есчё один!
Додик отступил на шаг и повернулся уходить.
- Пошли отсюда! - воинственно раздалось за спиной, а перед ним стоял будто бы смущённый Василий Иванович и неловко улыбался. Додик шагнул чуть в сторону и бросил через плечо:
- Следите!
- Нет. Случайно, поверьте, - тон был спокойный и дружеский. Додик обернулся к своему попутчику, осмотрел его и ничего не ответил. - А вы не посетили меня, как уговорились, - ответил тот на взгляд.
- Нет, Василий Иванович, не пришёл, не мог, болел, - Додик чувствовал, что начинает психовать.
- Что-нибудь серьёзное? Помочь не надо? - собеседник явно не желал конфликтовать.
- Здоровье - это всегда серьёзно.
- Так, когда увидимся с вами, вы мне…
- Василий Иванович, а почему я должен видеться с вами? У меня на то никакой необходимости!
- Напрасно вы так, Давид Евгеньевич! Мы вроде так хорошо поняли друг друга, а вы опять…
- Василий Иванович, послушайте… у вас своя работа, у меня - своя…
- Нет, - жёстко перебил попутчик, - ошибаетесь, уважаемый Давид Евгеньевич! Работа у нас общая! Долг обязывает нас…
- Я никому ничего не должен! И расписок не давал! - не успел сдержаться Додик.
- Дадите, - тихо и угрожающе произнёс Василий Иванович и, смыв жёсткое выражение с лица, улыбнулся открыто и подкупающе, - ну куда вы денетесь? Все дают - и вы дадите… и работа у нас общая, потому что общая страна, понимаете… до свидания! - он протянул руку, и Додик вынужден был пожать её.
Сердце у него колотилось. Он стоял не в силах двинуться и смотрел в ту сторону, где только что был Василий Иванович и вдруг исчез… другие спины скрыли его, и больше ни разу не мелькнули ни его широкий затылок, ни серо-голубоватый пиджак.
Сильный хлебный запах вывел Додика из оцепенения. Он свернул за угол, встал в недлинную змейку очереди к окошку и вскоре отошёл от него с двумя горячими румяными бубликами, обжигавшими руку сквозь серый клочок бумаги. Додик уселся на скамейку напротив трамвайной остановки, медленно жевал тугое тесто и старался успокоиться… трамваи скрежетали тележками по слишком крутому кругу… и уезжали, заполненные гражданками с огромными сумками и куда-то спешащими мужчинами с портфелями и свёртками… подъезжал другой состав, в окнах появлялись другие потные, озабоченные лица… а он всё сидел и тупо смотрел, тяжело ворочая мысли и медленно двигая челюстями… До издательства было две минуты хода по трамвайной линии. Он добирался до него полчаса.
- Ты чего такой? - спросил Володя, переведя взгляд с заваленного листами стола на вошедшего и пожимая ему руку, - Садись! Прости, как всегда запарка.
- Какой такой? - с достоинством зануды переспросил Додик.
- Вздрюченный! - снова на мгновение поднял глаза редактор. - Дело какое? Говори, не обращай внимания, что занят.
- А мы кофе не попьём? - поинтересовался Додик.
- Попьём! - разогнулся человек за столом, развёл руки в стороны, сводя лопатки, медленно выбрался из-за стола, шагнул к Додику и обнял его одной рукой, - Пошли! Брось тут сумку! Я запру, если боишься…
Додик посмотрел на приятеля, отрицательно помотал головой и двинулся к двери… Они болтали о всякой ерунде, пока спускались два этажа по лестнице, стояли в тесном буфетике, раскланиваясь и пожимая руки знакомым, и усаживались в углу за крошечным столиком с чашечками крепкого пахучего кофе и булочками на тарелке.
- Ну, говори: зачем пришёл? Просто так ведь не заглянешь… да ещё без звонка!
- Потом… - уклонился Додик. Они долго мешали кофе, позванивая ложечками, и молча поглядывали вокруг… людей в буфете стало совсем мало.
- Напиши мне книгу, - почти шёпотом, перегнувшись через стол, неожиданно сказал Володя.
- Я? - удивился Додик такому повороту.
- Ты! Кто же ещё? Ты писатель.
- Что за книгу?
- О пионерах.
- Это не по адресу! - усмехнулся Додик.
- Давид, вот всегда ты так… бежишь впереди паровоза, не дашь договорить!
- Ну? Извини…
- О пионерах в разных сферах деятельности… у меня серия, старик… о лётчиках, учёных, полководцах… авторов подобрать трудно, а ты…
- Это о наших советских героях, что ли? Мы ж впереди планеты всей!
- Впереди! - вздохнул редактор. - Я ж говорю, ты вздрюченный сегодня какой-то… о пионерах в своём деле вообще… ну, отечественные предпочтительнее. - Додик внимательно слушал. - Вернёмся, список дам.
- Я уже написал… - сказал он примирительно и похлопал по сумке, которую не только не оставил в кабинете, но и не снял с плеча. Собеседник молча ждал продолжения.
- Ну, хорошо… ладно, старик… в нашу редакцию адрес?
- Пока тебе принёс. Лично. Почитай… скажешь…
- Ну так давай!
- Что, здесь прямо? - удивился Додик.
- А ты хочешь зарегистрировать рукопись, что ли, официально, тогда дуй на второй этаж в экспедицию, а потом ко мне.
- Нет, - вздохнул Додик. - Извини. У меня детство трудное было… недоедал… теперь плохо соображаю… пошли! Ты мне - список, я тебе - рукопись.
- Старик, а почему ты мне второй экземпляр даёшь? - поинтересовался Володя в кабинете.
- Понимаешь… моя Нинка-машинистка просто загнобила меня, что я каждую вещь по десять раз перепечатываю… а ты ведь без карандаша не умеешь… ну, а если потом сдавать надо будет куда-нибудь, что ж, опять перепечатывать.
- Расчётливый стал… - проворчал Володя, - да она небольшая! - он уселся за стол и покачал рукопись на ладони, - ты бы сам за два вечера махнул спокойно.
- Не, - перебил Додик. - Как начинаю перепечатывать сам, получается, что переписываю… правлю… режу…
- Ладно. - Володя выдвинул верхний ящик стола и опустил туда рукопись… - Только без звонка не приходи. Не знаю, когда выдастся минутка.
Под вечер позвонила Милка. В квартире никого не было, и Додик мог спокойно говорить по телефону, но по привычке только спросил: "Ты где?" И выслушав ответ, добавил: "Остальное при встрече!"
- Додик, я там больше не работаю, - Милка внимательно смотрела ему в глаза.
- Я знаю… там какая-то толстая тётка.
- Да, и Надюша перешла на почту… ты не догадался заглянуть…
- Не догадался.
- Додик, ну какой же ты недогадливый… - он вздрогнул от знакомой интонации, - может, тебе и не надо больше… где ты пропадал… - сказала она тихо с обидой, - я звонила, звонила… только там всё время твоя эта тётка хватала трубку… или вообще никого.
- А где ты сейчас… - откликнулся Додик.
- Я? - игриво перебила Милка, - сдавала экзамены… у меня сессия была.
- Додик! - воскликнула она совсем другим тоном, - поздравь!
- Замуж вышла? Скоропостижно?! - что-то разъедало его внутри, и он никак не мог сдержать раздражения.
- Зачем ты так, Додик? - поникшим голосом возразила Милка и сама удивилась своей уступчивости. - Я похвалиться хотела!
- Ну, прости… Хвались!