- Да ну тебя, Додик!.. Какой ты! - И он снова вздрогнул от знакомой с детства интонации - что же это такое?! Что за напасть?! Что за мука?!
- Какой? - спросил он, понурясь.
- Неуравновешенный! Вот какой! Я ещё экзамены сдавала! - продолжила Милка прежним голосом.
- Ещё? Какие?
- Догадайся теперь сам… хотела сказать - ты перебил меня! Догадайся!
- Не… я пас… ты непредсказуемая… ты…
- Ну, ну, говори, какая… - но Додик замолчал, поджал губы и развёл руками. Милке показалось, что она уже произвела эффект, и она выпалила, не в силах дольше сдержаться:
- Я сдала экзамены… в комсомольскую школу… и поступила!
- Куда? - опешил Додик, - куда?
- В комсомольскую школу, - еле проговорила растерянная Милка, она не ожидала такой реакции.
- В комсомольскую школу? Зачем? - его удивление было настолько искренним, что Милка даже огорчилась его непонятливостью и начала объяснять… она говорила, что сдала экзамены за второй курс в техникуме и ей зачли многие предметы. И что теперь она и получать будет больше, такая там стипендия, и возможностей больше - и поликлиника, и путёвки, и что там прекрасное образование широкого профиля, и командировки по обмену, даже за границу через "Спутник", а она так мечтала всегда… Додик рассеянно слушал и думал о своём, глядя на её возбуждённое радостью лицо, что ведь она тоже знала про повесть… что он закончил повесть… как он мог забыть… Милка знала про повесть… и теперь эта комсомольская школа… она никогда даже не намекала о такой возможности… у него вообще никак не связывались совершенно разнородные понятия: Милка и комсомол… всё путалось в его сознании: слова, произносимые сейчас Милкой, и то, как она пристально интересовалась его повестью… Тогда это не казалось странным, но сейчас… в нём опять всё напряглось и буквально дрожало, и спазм схватывал горло… ну, как же он мог забыть, и как мог довериться первой встречной… "В чём довериться?" укорял он себя, и "Почему первой встречной… теперь уже не первой встречной!" И он уже не мог говорить… только подумал, что это слишком много сразу… что за странное совпадение… "серый мыш"… Милка, комсомольская школа… Как хорошо было в больнице… ещё три дня назад он жил в совершенно другом мире и сам был совершенно другим.
Одиночество существует в мире, как античастица. Обнаруживает его самый чувствительный прибор - душа, которой наделено всё живое… оно незаметно существует в нас, и мы пользуемся им, надёжным убежищем, когда мир необъяснимо отторгает нас и завтра кажется недостижимым. И если "одиночество в толпе" стало обычным с развитием современного мира, то одиночество в себе - всё более ценимым и дорогим… в него глубже и глубже зарывается человек, и труднее и труднее найти туда дорогу чужому взгляду, чужому сердцу. Зато там, в тайных незримых пространствах, есть возможность достичь самого себя и наслаждаться снова и снова одним и тем же счастьем, переживать снова и снова один и тот же триумф и, нисколько не смущаясь, достигать всего желаемого, что так ярко оживает на бледном, несмываемом фоне невероятности и невозможности.
Огороженный больничными стенами, предоставленный самому себе, избавленный от суетных забот, Додик уже не переносился в свой любимый мир, где жила Милка, - он не выходил из него… он строил и достраивал его, не упуская незначащие мелочи… там всё было ему так дорого, что хотелось сделать его совершенным! Он населял своё сокровенное одиночество самыми дорогими людьми, он жил там самыми яркими и открытыми чувствами и не боялся, что чужая воля может разрушить его своим грубым прикосновением и ничтожным капризом…
Может быть, поэтому всё, что обрушилось на него на воле, показалось таким сокрушающим селем, что он растерялся… его душевный иммунитет не был готов к новым жизненным передрягам.
- Парень! Где тут пивка попить хорошего? - Додик обнаружил, что стоит на бордюрном камне у перекрёстка, шикарная невиданная машина остановилась перед ним, и сквозь плавно опустившееся стекло мужчина лет сорока, перегнувшись от руля вправо, к нему, снова спрашивает, выводя из оцепенения: - Мужик, где тут пивко хорошее? Покажешь? Садись! - и плавно открывается тяжёлая дверь, он оказывается в огромном бежевом салоне, удивляясь, почему это делает, снова плавно ползёт стекло, и мотор не ревёт и не стучит, а чуть слышно что-то внушает шелестящим шёпотом… а он только слушает и со стороны наблюдает за всем, что происходит, так и не произнося ни слова… - Я ухожу через три дня… - продолжает незнакомый, - куда время убил, сам не знаю… в Таганрог смотался… к одной зазнобе, здесь - к другой… три дня осталось… слушай, отпуск убить - тяжелое дело… пить не пью шибко… бабы надоели… это, когда их нет долго, с ума сходишь, а подряд много - надоедает… правда… и в запас не на…ся… а ты здесь живёшь, местный? - и Додик вполне обходится кивками головы, жестами налево, направо… а представившийся Станислав всё говорит, и говорит, и не может остановиться… он накопил слишком много внутри себя там, куда опять уходит, и видимо, знает, что опять придётся долго копить, и он хочет вырваться из своего одиночества… - Слушай, а ты что делаешь? Вообще? Кормишься чем?
- Фантазирую! - произносит Додик первое слово.
- И что? Платят?
- Конечно! Фантазирую и продаю!.. А людям этого всегда не хватает.
- Так ты что, сказочник что ли?
- Вроде… пишу…
- Э! Понял… ты, значит, писатель, ну фамилии я твоей всё равно не знаю - читать некогда… я на Толстом остановился, на нашем советском графе, значит! Слушай, мы правильно едем? - Додик кивнул головой… - У меня гениальная идея! - Станислав, бросив руль, всплеснул обеими руками, - пошли со мной! Пошли! Слушай!.. Оформлю тебя лаборантом… - Додик и не пытался сопротивляться, но Станислав убеждал его… - Мы в испытательный рейс уходим из Мурманска… предъэксплуатационный… огромная посудина… мне надо через три дня вылетать - служба!.. У тебя паспорт в порядке? Прописка московская? - Додик только кивал головой. - В данный момент не женат? Под следствием в семье никого нет? - Порядок! Едем в Главсевмор, там тебя оформляем в рейс, я запущу, - ты прилетишь позже, условия отличные! Напишешь репортаж! Зарплата здесь идёт.
- У меня нет зарплаты, - пробурчал под нос Додик, но Станислав не обратил на это внимания и продолжал:
- …а там кормят-поят, можешь поверить! Сухой закон, баб, правда, нет! Но ты знаешь, это их счастье, потому что мы потом такие голодные возвращаемся, что сам понимаешь! А? И целый день в твоём распоряжении… а кто Севером заболеет - это навсегда! Там жизнь. Там и воздух другой, и люди другие! Подальше от верхов… Ну, ты меня понимаешь? - Додик молчал и с изумлением смотрел на незнакомого человека… - Что ты молчишь-то? Советоваться не с кем, как я понимаю?
- Ну, вы же меня совсем не знаете, - ответил он чисто из вежливости, чтобы получился диалог, а не фонтанирующая тирада некоего спеца… инженера, наверное.
- И что? - возразил Станислав. - Господи! Ты не обижайся, конечно, но все грамотные, все пишут… чуть лучше, чуть хуже, какое это имеет значение… сколько вас там в союзе писателей? Десять тысяч? Ну, разве может быть в стране десять тысяч писателей! Не обижайся! Толстой, Достоевский, ну, Чехов… а остальных не отличишь ведь… обиделся?
- Нет, - возразил Додик, - во-первых, как можно обижаться на мнение оппонента, - это ж глупо, а во-вторых, вы ж меня всё равно не читали… так заглаза, как "Доктор Живаго"…
- Обиделся. Зря. Я ведь к чему сказал: это замечательно, что про нашу работу напишет книгу профессионал… а то накропает потом Пантелеймонов, наш старпом, - и Станислав похлопал себя ладонью по плечу, обозначая погоны, наваляет, как статейку в стенгазету, и тиснет ведь, собака, обязательно тиснет - у него пробивная сила неимоверная… и все станут думать, что мы вот так и живём там, непрерывно совершая трудовой подвиг в засоренной ледяными полями и глыбами Северно-ледовитой пустыне… чушь всё! Понимаешь? Чушь!
- Понимаете, Станислав… - Додик остановился, судорожно вспоминая отчество.
- Послушай! Вот я понял, что мы на месте!
- Да, ярмарка! Здесь никто никого не знает.
- Отлично! - согласился Станислав, - за пивком переходим на ты… не возражай, - остановил он жестом молчавшего Додика. - Ты не думай, что я лопух с Привоза… Разрешите представиться, - он галантно наклонил голову, - зав. лабораторией XX исследований, доктор технических наук Чистов Станислав - и никаких отчеств.
- Давид Самарский, - ответил Додик, - не член никаких союзов! Ни политических, ни творческих, - подчеркнул он, сильно нажимая голосом, но Чистов не обратил никакого внимания.
- Значит так… - выстраивал он.
- Погодите! - перебил Додик.
- Погоди! - тут же поправил Чистов, - да, пойми, я всего тебя лет на восемь старше.
- Вот именно, - подтвердил Додик, - и уже столько успели в жизни, а я одну повесть два года уже мусолю.
- Закончил?
- Закончил.
- Как называется, можно полюбопытствовать?
- Милка.
- Не понял?
- Милка - так называется.
- Это в смысле "милая моя" и т. д.
- Нет, - спокойно возразил Додик. - Это имя… Милка Шухман, но фамилия слетела… имя осталось.
- Имя - это хорошо… почитать можно?..
- Когда выйдет.
- А когда выйдет?
- Никогда, - спокойно ответил Додик. Станислав смотрел на него долго и рассеянно.
- А зачем ты пишешь то, что напечатать невозможно? - спросил он совсем другим голосом.
- Так вышло, - пожал плечами Додик. - Они живые все оказались и сами полезли на бумагу… я только старался не опаздывать за ними, - Додик замолчал, удивлённый своей неожиданной откровенностью.
- А в рукописи нельзя?
- Нет у меня ни одного экземпляра, - не соврал Додик, - все на руках, друзья читают… а в черновике ты не разберёшься.
- Это верно. - подтвердил Станислав. - Черновики не для чужих глаз… жаль, - вздохнул он. - Жаль… так что, мне тебя и не уговаривать? - вернулся он к разговору.
- Заманчиво… но я не смогу… Это Пантелеймонов лучше напишет, уверяю! Я беллетрист, профессия вымирающая и малоприспособленная к репортажам и маршам.
Они ещё с полчаса "баловались пивком" и когда уселись в машину, Станислав неожиданно спросил:
- Хошь, я тебе эту тачку оставлю?
- Зачем? - возразил Додик.
- Классная ж тачка!
- Да уж, - подтвердил Додик! - Только она съест меня: бензин, запчасти… да и с какой стати…
- Ты мне понравился! - просто ответил Станислав.
- Это только женщин за красивые глаза любят… а я хоть и не член, но писатель.
- Так я ж не могу почитать тебя!
- Ну почему, - спокойно возразил Додик, - Не всё же я в стол пишу… печатаюсь понемногу…
- Но я так понял, что "Милка" - это то, почему ты писатель, - то ли возразил, то ли спросил Станислав. Додик откровенно уставился на своего неожиданного странного знакомого… он вспоминал, когда слышал нечто подобное… "А!.." Один чиновник в застолье, читавший его стихи, предостерёг его от опрометчивого шага именно этим утверждением, и тогда это прозвучало для него совершенно неожиданно и приятно! Он вдруг почувствовал расположение к этому непомерно словоохотливому человеку… совершенно очевидно, одинокому и увлекающемуся, может, даже привирающему от этого, не умеющему копить деньги, готовому поверить тому, кого "вычислил" физиономически, тянущегося к тому, что пишут "в стол"… время такое… читать между строк, понимать между слов…
- Хорошо, - сказал Додик… вот здесь, у сквера останови машину.
- Да. - Станислав заглушил мотор. Додик положил обе руки на полку перед собой, упёрся в спинку кресла, опустил голову и мрачным голосом произнёс:
- Я тебе сейчас почитаю… немного… для знакомства.
- А рукопись? - удивился Станислав, что Додик и не пытается достать никакие бумаги.
- В голове надёжней, чем в столе… храню на всякий случай.
Станислав молчал. Додик теперь думал о том, что жизнь так щедро одаривает его не только знакомыми, которых у него не счесть, сколько сотен, но выводит и на людей, по которым можно проверить, чего стоишь сам… за что? Чем он заслужил это?!
"Долго стояло жаркое лето. Перевалило макушку. И вдруг нанесло холодные дожди. Листья покрылись водяной пылью и стали серебряными. Ботва, отяжелев, полегла на грядках. День-день-день… бесконечно била каждая капля с крыши в свою ямку с дождём", - Додик полузакрыл глаза и, казалось, внутренним зрением читает по написанному. - Облака цеплялись за голую верхушку огромной ёлки, и ворона, сидевшая на ней, вдруг исчезала, а потом медленно появлялась, окутанная ватой. Она мокла и была недовольна… поэтому на всю округу разносилось её противное карканье… забор стал чёрным. Стук электрички громко и чисто долетал по мокрому воздуху, будто рельсы перенесли на соседнюю улицу, а товарняк бухал на стыках так, что стекло в окне отзванивало.
На пятый день всё ослепло от солнца и полезло сушиться. Шурка прибежал спозаранок и свистнул под окном:
- Додик, папка сказал, что грибы теперь попрут как сумасшедшие… пойдёшь с нами? - дурацкие вопросы иногда задавал мой друг Шурка! Но я не спешил ответить. Я же знал, как ему хочется, чтобы я пошёл! Зато, когда кивнул головой и выскочил через окно, мы стали плясать, как сумасшедшие, задирая ноги выше головы и толкаясь, пока не свалились на скользкую сырую траву… вскочили мы совершенно мокрые, потому что под ней стояли маленькие бочажки с тёплой сладкой водой. Тогда мы уселись на старое бревно сушиться и стали обсуждать, как это всё завтра будет, как рано-рано пойдём на первую электричку, и как будем жечь костёр и пить чай, и как насушим потом грибов… И вдруг мне так стыдно стало, что я забыл про Милку, что даже Шурка заметил мою грустную морду… мама же всегда вздыхает и говорит: "Эх, Додик… как ты жить-то будешь?! У тебя же всё на лице написано!" - Ты чего? - он уселся на бревно верхом и вытянулся ко мне. Но я стеснялся и не знал, как сказать ему… - Ты что, передумал? - возмутился Шурка, и мне сразу стало легче, потому что было что возразить по правде:
- Я передумал?! - я так искренне возмутился, что Шурка совсем растерялся.
- А чего ты тогда? - но я опустил глаза и, по-моему, зажмурился даже.
- Знаешь, Шурка… знаешь…
- Ну, говори, говори! - возбуждённо заторопил Шурка, - Не мямли!
- А мы можем ещё одного человека взять… - и Шурка мне досказать не дал.
- А то! - он, наверное, подумал, что я про маму или папу, но они никогда за грибами не ходят… я-то знаю…
- Ну… но она девчонка… - еле выдавил я.
- И што? - удивился Шурка, - у меня двоюродная есть в деревне, тёти Клавина дочка, Люська, - так она лучше всех грибы видит… прямо сквозь траву… я пройду мимо, а она наклонится и пыхтит там втихомолку, а то и вовсе в сторону даст и пошла шуршать… - но я уже не слушал, что тараторил Шурка. Мне так легко стало! Такой весь мир замечательный вокруг оказался - сверкает, и звенькает, и стрекочет, и грибы для нас растит, просто под каждой ёлкой, чтобы мы их собирали.
- Это Милка Шухман… - я так небрежно произнёс, ну, вроде поделился с Шуркой… - Ты её знаешь, она во второй школе учится… - и даже замер в испуге!
- Знаю, конечно! - отозвался Шурка, - Дылда такая, и щёки будто помидором накрашены. А ты что, с ней дружишь? - хоть он страшно удивился, но всё так замечательно вышло, что я даже не обиделся на Шурку за дылду и за помидоры. Я только подумал: "Он вообще никогда не дразнится, а сказал мне от души, потому что мы же с ним тоже дружим…"
Додик читал, глядя прямо перед собой сквозь лобовое стекло. Теперь он остановился и повернул голову налево, к водителю. Тот сидел молча, крепко обхватив баранку двумя руками и упершись взглядом между ними на кнопку сигнала. Когда пауза затянулась, он тоже повернул голову, и теперь их лица были близко-близко друг к другу, а взгляды будто переплелись, запутались и застыли.
- А дальше? - прошептал Станислав, будто боясь спугнуть невидимые строчки. - Ты помнишь дальше?
Додик отвернулся, опять уставился в окно, подождал пока женщина с собачкой на поводке перейдёт дорогу - он, как в игре, всё время загадывал! - это был сигнал - и продолжил.
"Шуркины отец с матерью грибы собирали на зиму - время было голодное. Шурка тоже здорово наловчился и учил нас с Милкой, но наши корзинки наполнялись куда медленнее и выглядели не так красиво. Незаметно деревья почему-то разбежались по склонам, и мы забрели на поляну, густо заросшую бурьяном. Отсюда видно было так далеко, что все гребёнки верхушек сливались в одно плоское чёрно-синее блюдо, а мы стояли в самом центре.
Эта горка называется Лысой, - сказал дядя Серёжа. - Тут дом стоял помещичий, а в революцию сожгли его, сад остался - вырубили, и с тех пор не растут здесь деревья вовсе… я сюда ещё до войны, ещё мальчишкой ходил, а местные не ходят, - говорят, место гиблое… но маслят здесь случается невиданно, да в этот год уж всё - не повезёт… они постояли молча, дядя Серёжа даже кепку снял, и побрели дальше. А мы с Милкой чуть задержались, и я полез в самый бурьян.
- Ты зачем туда, Додик? - Милка же всегда руководит, как старшая. Но я не ответил, потому что наткнулся на остатки невысокого фундамента в крапиве и залез на цоколь. У меня даже голова закружилась - показалось, надо чуть-чуть подпрыгнуть, и полетишь над всем этим, как на картинке, что я видел в книге, которую мне приносила мама.
- Милка! Иди сюда!.. Хочешь полететь!? - но она меня просто сшибла.
- На землю, что ли, грохнуться?
Нет! Нет! - я посмотрел вдаль мимо неё и опять почувствовал, что просто улетаю. - Ну, иди скорей, - попросил я, - Ну, залезь сюда, пожалуйста! - и она вдруг послушалась и забралась ко мне… и тут я почувствовал, что у неё тоже дух захватило… она даже покачнулась, и я схватил её за руку… ну, точно, как на той картинке - там же летели двое, взявшись за руки и вытянув ноги… и я тут же почувствовал, что мы полетели…"
Додик вдруг замолчал, попытался сглотнуть, чтобы прогнать сухость, и хрипло выдавил:
- Всё. Не могу больше. - И оба долго молчали, понурившись.
Они одновременно заметили, что стало быстро смеркаться.