- Я на фронт не попал… года не хватило. - заговорил еле слышно Станислав. - Обмануть военкома хотел - не получилось, не пустили. Школу еле закончил… дальше учиться не брали. Отец - враг народа, - он говорил медленно, будто всматривался в написанное, выбирая, что стоит читать, а что неинтересно и можно пропустить… - Долго рассказывать… диплом когда сделал - за кандидатскую зачли… справка о реабилитации отца пришла… Тогда на работу взяли в институт номерной, в ящик… Те, кто не пускал, - завидовать стали: круг узкий - акустика… все друг друга знают. Докторскую через два года защитил, меня ещё подняли… никто не вспомнил, что учиться не брали, что не пускали… кому дело до таланта… я не от нескромности, не о себе… я вообще… можно, конечно, обидеться, и насупиться, и бросить всё… только честно ли это? Перед Россией, перед людьми, перед собой… это порядочно?.. Я про тебя всё понял… - вдруг обернулся он к Додику, - я это самым главным нервом чувствую, сердечным… потому что сам прошёл… когда ты сказал, что не член там и т. д. - Я понять то понял, да поверил не сразу - столько спекулянтов на этом деле появилось… эти в герои лезут, эти во власть, эти в великие… все ценз выискивают… а что толку… это почерк подделать можно, и походку можно, и голос даже… а глаза… глаза не подделаешь… и двух эхограмм одинаковых не бывает… только не сразу расшифруешь… понимаешь… я про тебя всё знаю… только не знал, что после Толстого тоже писатели водятся… не Фадеевы, Грибачёвы и Симоновы, да Бубенновы с Софроновыми… ты что думаешь, я, правда, ничего не читал после "Петра Первого"? У нас там библиотека огромная… да только из коллектора на Неглинке… а не из разграбленного имения Трубецких… те книги тут гниют недалеко… километров десять всего, в церкви заколоченной… Не пойдёшь ты со мной. Я понял. Прости, конечно, не пойдёшь… "Милка" твоя со страниц не пустит. Не, не пустит… я знаю… и не говори ничего.
- Ты надолго уходишь? - спросил Додик.
- Стараюсь здесь бывать пореже, да поменьше… Я понимаю: писателю для того, чтобы так жить, анахоретом, надо сначала заработать имя… хотя везде можно родить настоящую книгу… а за мной цех стоит… и там моё место.
- А где моё - не знаю, - подумал вслух Додик.
- Здесь слишком жарко!..
- В каком смысле? - не понял Додик.
- В каком?.. - Станислав задумался. - Хорошо, что мы в машине… я тебе так скажу: такой костёр из искры разгорелся, что очень трудно поддерживать пламя… а чтоб не упасть, надо двигаться, а для того, чтобы двигаться, надо чтобы система была неравновесной, - он изучающе посмотрел на Додика, понимает ли тот его. - Война - вот лучшие дрова, понимаешь? Скоро опять горячо станет… история человечества - история войн… а мы с тобой, как в третьем классе… может быть, у тебя другое мнение… так я тебе ничего не говорил… и он не скажет… - Станислав погладил машину по рулю.
- И поэтому ты прячешь голову… не в песок, как известная птица, а во льды! Со страха?
- Нет. Мы все на войну работаем… и ты. Марши не пишешь?
- Нет.
- Вот поэтому твоя "Милка" дома лежать будет…
- Нет! - возразил Додик. - Не поэтому… ты одну половину жизни чужим был - сыном врага народа, а я всю жизнь чужим буду… сыном еврея… Да. Я это точно знаю… но пусть и другие знают. Все…
- Что ж. Это позиция… - Станислав помедлил. - Достойная уважения.
- Это не позиция и не оппозиция - это судьба.
IV
Время пользуется правом преимущественного движения - оно безостановочно.
Кажется, в твоей судьбе ничего не происходит, один день - близнец другого, неотличим и ничем не примечателен, даже деньги не тратятся - думал: как прожить предстоящую неделю, месяц, а оказалось, что ещё осталась в кармане какая-то мелочь и даже несколько смятых бумажек. Тогда говоришь: время остановилось. Увы! Остановилось не время - твоя биография, судьба затормозила… а время двигалось и двигалось с обычным постоянством и невозмутимостью… незаметно утекла жара, воздух стал прохладнее и плотнее, повисла серая морось… удивительно неожиданно поседела трава перед рассветом и после этого пожухла на мягком, ласковом солнце. Вслед за берёзками клёны начали желтеть и ронять листву, осинки стыдливо зарделись, и тополиные листья покрылись ржавыми пятнами… листопад, листобой… парочки наслаждаются шуршащими коврами, горьким дымком наполнились дачные посёлки… незаметно и невозмутимо пришла осень. Она такая же спокойная, как это слово, упавшее на пёстрые ковры и затихающее в них.
Иванов уезжал в Монголию налаживать культурную жизнь братской страны.
- Поедем, Самарский, - уговаривал он, - свой агитвагон, остановки где хочешь… по требованию… красоты насмотримся! Женщины какие! В чуме поживёшь, в юрте! По дороге на бурятке женишься!.. Представляешь, какие дети у тебя будут красавцы: еврей и бурятка - это ж гремучая смесь!
- Ты смотри сам не загреми, - отшучивался Додик.
- Не… моя Нюся, видно, не родилась ещё… давай, Додик!
- Нет, Борис! Тут дела, как якорь…
- А денег заработать!?
- Зачем они мне? Богатым в нашей стране быть стыдно… да и нельзя - раскулачат, национализируют. Я проживу, Иванов… а ты мне приёмничек японский всеволновый привезёшь, чтобы тринадцатиметровый диапазон был - вот и всё…
- Понятно… вражеские голоса слушать будешь… Зря ты, - заговорил Иванов совсем другим тоном. - Вернёшься - к тебе отношение другое… помнишь сказку, как Ивана в чаны с водой кидали, испытывали, то с кипятком, то в ледяную…
- Так то Ивана… а я рожей не вышел…
- Ладно тебе! - перебил Иванов.
- Профиль не тот, - не слушая возражения, продолжал Додик. - Мне так и прислали в рецензии, мол, не подходите по профилю нашего журнала!..
- Не………! Мало идиотов, что ли!?
- Не скажи! С фамилией Иванов прожить проще!
- А ты попробуй! Вот в вагоне и поменяй фамилию! "Лошадиной тропой. Путевые заметки табунщика Улана Баторова"! Красиво?
- Ты прав! Проверено. Я таких знаю… несколько… только писать лучше не стали!.. Так что, привезёшь приёмник?..
- Привезу! Только м…к ты первостатейный! Я тебе дело предлагаю - потом сам скажешь, какой же я… этот самый был…
- Ты валяй в разведку… послушаю, что потом расскажешь… какие краски, как кумыс, какие натурщицы…
"Может, он и прав, - размышлял Додик, - Вот вернулся из больницы - и мир другой… и сам другой… а если подальше забраться, где люди живут совсем иным, и всё, что привычно и волнует, там так далеко окажется… но как, как всё бросить? "Что?" - задавал он вопрос… и не мог ответить… что держит меня здесь? Что вообще нас держит? Или вернее, что отторгает, а мы держимся в силу привычки, из-за страха… перед чем, чего? Я - "пролетарий умственного труда" - мне терять нечего…"
- Вот что, - втолковывал Володя, глядя на него пристально: - Я тебе сначала скажу, как друг: ты это не носи больше никуда, - он поднял рукопись на ладони и плашмя обронил на стол, - не надо. Бесполезно. Никогда не опубликуешь… ни кусками, ни целиком… ни под каким видом… - Додик сидел, молча понурившись, на краешке стула, зажав руки, сложенные ладонями, между колен. После этих слов он откинулся на спинку, уставился на собеседника и продолжал молча слушать, - А теперь скажу тебе, как редактор, только предупреждаю: не лезь в бутылку. Значит, ты мне пишешь книгу про пионеров, как я тебе говорил, помнишь, а повесть твою переделываешь… не знаю, как - это твоё дело… пускай твоя Милка в тундру уезжает, за Полярный круг, ну, какого чёрта она прётся в этот Израиль? Ты же понимаешь…
- Ты что, серьёзно? - просипел Додик пересохшим горлом.
- Послушай, Додик, это не я, понимаешь… я ж тебе сказал… это говорит редактор государственного издательства официальным голосом, понял? Тебе комплименты нужны - ну, классно ты пишешь, классно… Больше скажу, хочешь? Это в ряд встало с "Детствами" всеми, понимаешь? Ты не думал никогда, какая антология "Детств - Отрочеств" существует в русской литературе - ты в точку попал! Толку что? Ты на что потратить годы хочешь? А я - редактор, понимаешь?
- А ты на что потратить хочешь, понимаешь?
- Всё, Додик! Про совесть в другом месте и в другой раз, ладно! Если б не ты, я бы и говорить не стал… вот тебе два листа: списки пионеров - выбирай! Надумаешь - звони… а рукопись твоя - вот она… и чистая… ни одной помарки не сделал… блохи не в счёт! Доволен?
- А ты? - не унимался Додик.
- Я… - Володя положил обе руки на кучу бумаг на столе и нагнулся вперёд. - Я доволен… я бы так, как ты, не сумел… я не про стиль… ты понимаешь… А захочешь: обещаю: я - не я! Одну книгу в год тебе пробью в своей серии. Будешь жить, как… как… - он махнул рукой, - А своё, гениальную нетленку, в стол складывай. Потому что, кто платит - тот заказывает музыку!!!.. Всё. Меня нету больше… ты думаешь, вежливо с авторами разговаривать просто? Я потом ночами из-за вас не сплю, гении х…! Уходи, Самарский! - Додик повернулся и пошёл к двери с опущенной вниз сжатой за угол двумя пальцами рукописью, - Додик! - заорал сзади редактор. - Не будь мудаком! Позвони мне в семь сегодня! Пойдём посидим!..
"Видно, что-то у меня с профилем, действительно, не в порядке…" - Додик уселся на скамейку в сквере, поднял воротник пальто и втянул голову поглубже. Он выдыхал, уткнувшись в воротник, и в его пещере становилось, как в парной, потом втягивал воздух, и волна пахучего холода обжигала кончик носа и губы. Он закрыл глаза и полетел. Полетел… Вот жаркая базарная площадь, фотограф с фанерной стенкой, оклеенной с одной стороны бумагой, на которой разные сцены жизни. Можно протиснуть голову в овал и оказаться моряком на мостике лайнера, или казаком в бурке с газырями верхом на коне, даже футболистом в динамовской бело-голубой форме с занесенной для удара ногой один на один перед воротами противника… и Додик ясно представил себе, как он пытается превратиться хоть в кого-нибудь из них и не может - нос упирается в край разрисованной фанеры, и овал не пропускает его лица… а чей-то зловещий шёпот сыплется на него сверху, как шелуха раздираемой белками шишки: "Не подходит по профилю! Не подходит по профилю! Не подходит…" Чёрт возьми! Может, я сам виноват - ведь со всех сторон предложения!.. может, у меня мания величия развилась на почве постоянных отлупов?!. Может, я вообще не гожусь быть здесь: в этом времени, в этом месте - чего я хочу? Я не хочу ничего! Ничего! Ни моряком на мостике, ни ежегодной книги о пионерах, ни бурятки в чуме и тугриков в мешке, перекинутом через лошадиную спину, ни летописцем великих открытий в полярном океане… не хочу, не хочу… ничего… Эта больница заразила меня обманом покоя и возможности жить, как хочешь и где хочешь, - там, где твои любимые люди! И совсем не важно, живые они, или тобой же выдуманные - лишь бы живые! Лишь бы тебе было тепло и хорошо с ними… лишь бы понимать друг друга и говорить, не оглядываясь, писать, не рассчитывая "пропустят - не пропустят" и врать не для выгоды, а по куражу, когда это получается легко и весело… когда тебя несёт! Сочинять безоглядно, выдумывать, наслаждаясь, и не стесняться ни врага, ни друга…
"Холода всем добавляют забот. Осень обещает - зима будет долгая, снежная, а весна ещё опасней для всего живого: запасы кончились, талая вода заливает норы, застывает по ночам и покрывает непробиваемым панцирем всё съестное, что залежалось под снегом, размывает и уносит невесть куда, что попадёт на пути… а может, старая корка и есть то спасение для птицы или мышонка, что даст им переждать, перетерпеть ещё последнюю неделю бескормицы, добавит тепла пережить последние ночные холода и отогреться потом на апрельском солнышке, отъесться на просохшей земле и добраться до новой осени…
Все готовятся к зиме - припасы делают, жильё утепляют, одежонкой запасаются… даже в школе говорят об этом… кормушки для птиц мастерите, шишки да семена собирайте - всё в ход пойдёт, когда декабрь загремит, да январь зазвенит, да февраль заметёт…
А бездомным собакам деваться некуда - знают они нрав человечий. Не сунутся в чужой двор, чтоб не получить кипятком крутым по шкуре или дробью смертельной в морду… в лес им - одна дорога, да не в глушь, где опять волк расплодился, как в любую людскую невзгоду… они у края, где железная дорога с шоссейной сходятся и набросано мусора между ними кучами - вперемешку ветоши и жестянок ржавых, банок консервных и тряпья… всё съестное тут давно уже съедено и вылизано, кем покрупнее, да мышами проверено… а всё же здесь и укрыться есть где под доской широкой на старой поддевке полусгнившей, и запах обманный съестной ещё пробивается сквозь слои снизу и хоть напоминает, что были времена, когда кормил хозяин…
Так обретаются полудикие собаки… когда-то все они при человеке жили. Службу несли. На цепи сидели или на поводке тащились, лаем оповещали, что чужой подходит, из миски хлебали, что от стола осталось… Теперь они сами чужие, и голос их - это их погибель… брошенные хозяевами, выгнанные за ненадобностью, выросшие из щенков, которыми летом пацаны натешились, а на зиму их матери в дом не пустили, они сбились в стаю, чтоб кормиться легче, и скользят бесшумно в сумерках улицами вдоль заборов, и нет от них ни защиты, ни отбоя… мстят они тем, кому испокон веку служили, и знают их нрав и привычки, а потому стали неуловимы, неистребимы и ненасытны…
Люди сами сказали им, согнав со двора, что нет закона, закон - сила! И поверили им их бывшие стражи: нет закона, и принялись жить по новому, принялись, чтобы выжить… и мстить стали… первым-наперво тем сытым пёсикам, что по домам остались… зазевается хозяин на прогулке со своим любимцем, налетят они бесшумной стаей, и не отбиться от них, только бежать домой и захлопнуть дверь… а если схватишь своего четвероного на руки - повалят, и, как ни отбивайся, разорвут его на части, и тебя загрызть могут, а что порвут сквозь все ватники и пальто - нет сомненья…
- Я боюсь, Додик! - говорит Милка и захватывает мой рукав пальто, который кончается чуть ниже локтя… - Как мы теперь домой добираться будем.
Я молчу и соплю, так что сам слышу… и что сказать, не знаю… уговорил Милку сходить на станцию… зачем?.. Просто так! Там электричка зовёт протяжно и звонко, и, кажется, сядь в вагон, и притиснись к стеклу носом, такое увидишь, что ни в каком документальном фильме не покажут, даже в "Новостях дня"… и я уже полетел куда-то, где мне так интересно, и так на ходу замирает сердце… - Додик, ну, ты опять где-то! Ну, какой ты, Додик! - дёргает меня Милка, - Ты что думаешь, они спать уйдут, когда совсем стемнеет! - это она про собак. Я знаю, что она права, только не знаю, что ответить…
- Давай ждать, - предлагаю, - Пока отец с электрички домой пойдёт… и с ним…
- Ты, что, Додик! Представляешь, как нам влетит… - у Милки такие огромные глаза становятся, что я в них себя вижу, - Пуриц меня убьёт тогда… и так мне уже попадёт… вчера Малка рассказывала, что в Овражках новая банда появилась, а меня сколько нет дома?.. - и Милка смотрит на меня… смотрит и ждёт… - "Подумаешь! Новая банда! Как будто нам старой мало!.. Ну, что я скажу ей!"
- Тогда давай пойдём к молочной… может, дядя Сергей в детдом молоко повезёт, мы ему поможем погрузить бидоны, а он за это нас прокатит, ему же всё равно мимо ехать…
- Да? Это мы до утра ждать будем? Додик, ну ты соображаешь? Кто вечером молоко возит!? - Я знаю, что никто не возит… но сказать то мне что-то надо…
- Милка! - внезапно догадываюсь я, - А вдруг они сменили расписание? Я слышал по тарелке говорили, что теперь коровы будут давать в три раза больше молока, и мы перевыполним пятилетку… тётенька выступала…
- Додик… послушай… Додик… я тебя сейчас что-то спрошу, а ты мне ответь только правду! - перебивает Милка голосом, как по радио, - Ладно?
- Ладно. - соглашаюсь я, хотя чувствую подвох.
- Додик, вот скажи честно, только честно! - Милка поддувает волосы, выбившиеся из-под шапки на глаза, - Додик, ты мужчина? - такого я не ожидал. Это уж как-то совсем в стороне, и я растерялся просто! - Додик, ты почему молчишь? - возмущается Милка.
- Я? - уж я такое удивление разыграл, что Милка даже руками всплеснула.
- Додик, ты что издеваешься? - и голос у неё уже больше не стальной, и я слышу, что она сейчас заплачет… Неужели оттого, что она испугалась, что я не мужчина! И я говорю, как пионер-герой на сборе!
- Ты что, Милка, сомневаешься! Ну как ты могла спросить такое?!
- Я не сомневаюсь, - снова наступает Милка, - Только раз ты мужчина, ты должен защищать меня!
- Я защищаю! - уже почти кричу я, оглядываясь вокруг, - я же должен что-то срочно сделать, и тут возле палатки мне на глаза попадается огромная растрёпанная метла с наполовину обломленной палкой… - Идём! - бодро говорю я, хватаю эту метлу и поднимаю вертикально вверх, как выполняют на военном деле приём с ружьём по команде "К пле-чу!" Теперь надо мной огромный пук растрёпанных жёстких задубевших на морозе веток, и древко упирается в мою сложенную горсткой ладонь своим щербатым занозистым сломом. Милка смотрит на меня несколько секунд, как на сумасшедшего, потом вдруг просовывает свою руку в красной варежке между моей, держащей древко, и моим туловищем и подталкивает вперёд. Над нами посредине получается огромное чёрное облако перепутанных веток, а под ним два совершенно белых от страха и мороза лица - зрелище, наверное, жуткое. Но Милка сразу поняла мой замысел и оценила обстановку - такого собаки никогда не видели, и они наверняка испугаются незнакомого чудовища, а пока расчухаются и начнут соображать, мы или убежим, или отобьёмся, тыкая им в нос жёстким ежом веток. Уж сквозь них им никак не просунуть свои морды…