"Может, ошиблась, - размышляла она, - нет. А если ошиблась, то не сейчас, а тогда ещё, когда поверила ему… почему он вдруг стал таким послушным и столько времени не появлялся? Всегда был невозможно настойчивый, - приходилось сбегать с занятий, меньше играть и меньше спать, потому что он так хотел!.. А может, я так хотела тоже? - возражала она себе. Но ответа не было. Сейчас была обида. До слёз. До желания выскочить из машины, бежать, найти его и трясти за плечи, и высказать всё это - всю боль, всю обиду. И вдруг она сама себя остановила: - Но я же для него играла! Для него - это факт! - она даже застонала вслух. Всполошились родители, водитель обернулся - не остановиться ли, - Нет, нет. Ничего не надо. Это она так - случайно, от усталости и перевозбуждения… всё в порядке…" Но через минуту Варвара Петровна не выдержала:
- Я знаю из-за чего ты! - произнесла она, как со сцены, - Слава Богу, что он не пришёл.
- Что ты знаешь, что ты знаешь?! - сорвалась Вера. - Молчала бы лучше! Ты мне всю жизнь поломала! Ты это знаешь?
- Девочки, девочки! - обернулся к ним с переднего сидения Лысый, - Вы бы хоть до дома дотерпели. - они действительно замолчали разом и так же разом начали, когда захлопнулась дверца машины.
- Проклятье! - возмутилась Варвара Петровна, - нигде поговорить нельзя! Что? И водители тоже? - обратилась она к мужу, и он лишь вздохнул. Она терпела, входя в парадное, улыбнулась консьержке тёте Паше, которую не выносила за сладенький голос и необыкновенную осведомлённость… Но дома она разошлась не на шутку, слишком долго сдерживала своё раздражение и гнев. - Ты ещё потом мне спасибо скажешь, Вера, попомни мои слова!
- Когда потом, когда? - взвилась дочь.
- Когда повзрослеешь и остепенишься!
- А если я не хочу остепеняться? Мне с ним хорошо было, понимаешь?
- Что же он не пришёл? Ему давно плевать на тебя!
- Да он был, был на концерте! Был!!!
- Был? - изумление обоих родителей заставило Веру невольно улыбнуться, они пропели свой вопрос в унисон, но разрядка не наступила.
- Да! И из-за вас не пришёл поздравить! Потому что вы его ненавидите, это же за версту видать! И меня вы заставляли, но это невозможно… - она уже была на грани истерики, - теперь ничего невозможно!
- Ну, Верочка, Вера, ты так сыграла! - Лысый делал знаки жене и не знал, кого успокаивать. Обе красные, растрёпанные не могли даже сидеть от возбуждения и бросали свои доводы друг другу в лицо. Кажется, ещё чуть, и они вцепятся одна в другую.
- О чём ты говоришь? Ненавидеть! Найдётся другой! - безжалостно продолжала мать.
- Это какой же, по-твоему? - не унималась дочь, - Который тебе понравится?
- Да! Да! Да! Мне понравится! И твоей веры будет!
- А-а-а-а-а! - взвилась дочь, - Наконец-то ты высказалась! Вот в чём дело? Понятно! А что же ты меня отдала в класс к еврею? Да, а ученики у него кто, ты знаешь: узбек, японец, четыре еврея и я одна затесалась! Не помнишь, как его добивалась!? А? А зубной, кто у тебя? Не Штильман? А портной не Зискин? А очки, кто тебе делает? Очки? Кто? Если ты такая православная? Поди, купи в аптеке!
- Всё! - заорал Лысый, наконец, - В моём доме!
- Молчи! - это уже был скандал по полной программе! Варвара Петровна давала бой, - Ты вообще молчи! Если бы не я!.. Ты!!! - Лысый подскочил к ней, схватил за плечи и начал трясти так, что её голова беспомощно моталась из стороны в сторону, потом сильно толкнул спиной к стенке, хотел что-то произнести, запнулся, махнул рукой и захлопнул за собой дверь кабинета… стало тихо… Вера сидела, уронив голову на руки за столом на кухне.
- Всё. Я больше с тобой жить не могу… и не буду… а если сейчас хоть слово скажешь, жилы себе перережу на руках и играть никогда больше не буду… - Варвара Петровна тоже опустилась на стул и закрыла рот рукой. Рыдания уже распирали её, и она пыталась их сдержать… - Ты, ты, ты хуже их!.. - бросила ей в лицо дочь, но мать не поняла, что она имела в виду… только слово "хуже" добило её, и она зашлась в истерике…
Одни верят, что браки затеваются на небесах, другие говорят, что суженого можно встретить случайно в обыкновенной толпе и сразу почувствовать это. Только надо не испугаться и поверить самому себе. Третьи считают, что судьбу не переиначить, но делить её можно только с человеком проверенным и надёжным… а на самом деле - сколько людей, столько коллизий…
Додик говорил себе: "Она не для меня". Вера внушала себе: "Если бы любил, как раньше, прибежал бы! - а через секунду возражала: - Сама побежала бы, если б, как раньше, - только при его виде у меня ноги слабели и в горле щекотно становилось! Я ж его сама просила отойти, повременить, подумать, проверить… - дура!" Додик решал: "Да наплевать на всё! Как два идиота: я мучаюсь, она мучается… - и тут же возражал себе: - Если бы мучилась, позвонила бы хоть!.. Ну, и я хорош - зайти поблагодарить после концерта, просто долг вежливости! Враньё! Никаких долгов - никому я ничего не должен! Лазейку ищу… нет лазейки!"
Вера стиснула зубы… глаза сделались стеклянными пуговичками, как у отца в момент жизни, когда невольно сжимаются кулаки.
"Значит, надо ждать! Ждать, ждать, ждать…"
Оба они попали в полосу одиночества. Но вокруг неё были десятки людей, суета, перспективы, нехватка времени, понукающие обязанности и родители, педагоги и соконкурсники, новые прослушивания, подготовка к концертам, к первому турне по стране, к поездке на новый конкурс за рубеж…
Вокруг него образовалась пустота - все подались, кто куда… даже Милка закрылась в своей повести с последней точкой и всё реже приходила к нему… она осталась там… за той чертой, где нет "если бы", где всё так, как есть, навечно… неизменно, незабвенно, дорого сердцу…
- Давыд! - постучала к нему Анна Ивановна, - Ты чего? Заболел? Живой?
- Живой. Ничего не надо. Спасибо, - пробурчал он через дверь.
- Выгляни, Давыд! - настаивала соседка. Он нехотя поднялся с дивана и приоткрыл дверь.
- Ты, это… - попыталась она выразиться пояснее, - очень сильно огорчённый… я, знаешь, поэтому… это плохое дело, ты извини, но волнуюсь, мало ли чего!..
Додик вдруг посмотрел на неё и почувствовал благодарность. Беспокоится!
- Нет. Всё в порядке, - сказал он вслух мягко и с оттенком жалости. Анна Ивановна сразу отреагировала.
- А то пойдём ко мне… - но договорить не успела. Додик перебил её.
- Зачем?
- Ну… - покрутила головой Анна Ивановна.
- Спать я с вами не буду! - грубо оборвал он её мучения.
- И не надо! Не надо! - согласилась соседка, - Выпьем и всё! - и, почувствовав в паузу Додикины сомнения, добавила соблазняющее: - У меня непочатая в белой кепочке. - Додик стоял, не говоря ни слова… потом махнул рукой и шагнул в коридор.
Дальнейшие события назавтра восстанавливались в его памяти с большим трудом, и то с помощью молоденького лейтенанта. Он с какой-то женщиной рвался в магазин, а магазин уже закрывался, и он устроил скандал, что не дают за свои кровные купить бутылку, всего-навсего - две минуты дела, а потом патруль забрал их, и поскольку он был такой шумный, ему пригрозили, что отвезут в вытрезвитель… женщина уже вообще лыка не вязала и даже адреса не могла назвать, а он сказал, что ему всё равно теперь - раз не дали купить бутылку, и пусть везут его, куда хотят - всё равно всем в одну сторону… Что это значило, милиционеры не поняли, и вот он здесь…
- Да!.. - протянул Додик. - Это сильно!
- Теперь на общественные работы загремите! - услужливо пообещал лейтенант сквозь стекло. Додик внимательно смотрел на него долго и неотрывно и вдруг тихонько запел: "Песней горна…" Лейтенант от неожиданности замер и стал прислушиваться, а потом заулыбался.
- На пионерские песни перешли! Ночью всё из оперы какой-то арию исполняли очень громко…
- А ты что, не знаешь этой песни? - спросил Додик.
- Почему-й-то не знаю? - обиделся лейтенант.
- А эту знаешь? - снова запел Додик.
- И эту знаю! Что я, в пионерах не был - это у нас была отрядная!
- Ага! - обрадовался почему-то Додик, - Ну, а эту? - лейтенант стал ему потихоньку подпевать… - Так вот! - Додик внезапно замолчал. - Это всё мои песни!
- В каком смысле? - спросил лейтенант и даже перестал писать в своих бумагах.
- В прямом! - откашлялся и приободрился Додик. - Это я их написал… не музыку, а стихи… слова, как у нас объявляют по радио!
- Да ладно! - ухмыльнулся лейтенант.
- Не ладно, а точно! - обиделся Додик, - Вот ты меня сейчас выпустишь, - перешёл он неожиданно на "ты", - я пойду домой, принесу тебе песенник и докажу, и подарю на память с автографом… ну честное слово!
- Не могу, - огорчился лейтенант, - Начальство бумагу подписывает… Вы же в книге зарегистрированы…
- А где начальство? - поинтересовался Додик. Он уже соображал, что к чему, хотя голова трещала и ломило спину. В этот момент и появился капитан…
- Товарищ капитан, - вскочил лейтенант. - Вот понимаете, товарищ Самарский…
- Ну, - нетерпеливо оборвал капитан, - пусть пометёт улицу! Надоели все…
- Он песни сочиняет, - по инерции сообщил лейтенант.
- Какие ещё песни? - возмутился капитан и уже повернулся к лейтенанту, чтобы выговорить ему за действия не по инструкции, но его прервал голос пострадавшего.
- Товарищ капитан, - обратился Додик, - Вы меня извините, полоса такая…
- У всех у вас полоса! - отрезал капитан, но Додик не сдавался.
- Понимаете, книгу закончил… вымотался, как последняя собака… и вот с тоски…
- А чего-й-то с тоски? - вдруг поинтересовался капитан. Он нечасто такое слышал.
- Да сами посудите, - доверительно начал Додик, - Столько месяцев с ними жил со всеми и вдруг - точка…
- С кем? - не понял капитан.
- Ну, с моими с героями в повести… я ж их родил… они живые, понимаете? Ссорятся тоже, страдают, глупости делают - и всё ко мне…
- Погоди, погоди… и долго писал? - капитан не на шутку врезался в писательский процесс.
- Почти два года. - Додик понурился и замолчал.
- Два года! - протянул он и покрутил головой в знак удивления. - Чего там? - обратился он к подчинённому и кивнул на стол.
- Да, так… песни громко пел… а адреса не мог вспомнить… сопротивления не оказывал, - запинаясь, читал лейтенант.
- Хм! - задумался капитан, - О, Господи! - он помедлил и в упор посмотрел на Додика, - Вы меня извините, товарищ…
- Самарский Давид Евгеньевич, - подсказал лейтенант.
- Товарищ Самарский, вы еврей по виду? - Додик напрягся и ощетинился.
- Да. - ответил он жёстко.
- Ну что творится на белом свете, - огорчился капитан и хлопнул себя по боку, - Уж и евреи так пить стали! Что дальше то будет? А? - обратился он к Додику. - Вы ж нам помогать должны, товарищ писатель… бороться за здоровый быт!
- Верно, - огорчился Додик, - вот видите, как неудобно получилось, - он раскаивался так искренне, что капитан улыбнулся.
- Давай сюда! - скомандовал он лейтенанту и подписал подсунутую бумагу, - Потом книгу-то подарить забудете! - обратился он к Додику.
- А я, чтоб не забыть, вам сборник со своими песнями подарю. Сегодня же. Обещаю.
Всё же и в безвоздушном пространстве есть молекулы.
Неожиданно возник Василий Иванович. "Вот этот никуда не девается. - подумал Додик. - Власть меняется, а сыск, действительно, вечен… интересно, знает про вытрезвитель или нет… наверняка доложили… ему главное во мне щербинку найти, зацепить… а там и до трещины недалеко".
Додик был на взводе, и его несло!
- Вы в Питере бывали? В Ленинграде, значит, - спросил он "серого мыша", сидящего напротив.
- Два раза, - Василий Иванович был спокоен, открыт и доброжелателен…
- Всего?! Жаль… но я вам объясню… Там время такое есть месяца полтора в году… призрачного света и нереальной жизни, когда воздух становится серебристо-прозрачным и все предметы приобретают это свойство призрачности и нереальности. Размытые очертания домов, белые лица, замедленные движения - нечто потустороннее, вечное, неторопливое. Многие едут любоваться, но если жить в этом, а не быть гостем, открывается суть вещей, их истинная ценность… Тени обступают подъезд ведомства у Цепного моста, тени бродят, не находя места и не удаляясь, на Кронверке у Петропавловской крепости, тени в окнах Шереметьевского дворца, в саду, позади музея Александра Третьего, а теперь Русского, в окнах Инженерного замка, на Сенатской, у Медного всадника, на Васильевском, на Тучковой набережной, у Дворцового моста… - Василий Иванович слушал внимательно и не прерывал Додика. - Может, и в других городах и местах они так же мечутся, не находят себе места, но их не видно простому глазу, а там в назидание нам этот свет льётся, он идёт не только сверху, но от испарения болот, в которых загублены сотни тысяч невинных… это всё души. Они никак не могут оторваться от своего дома, они обречены страдать с нами… всегда невинные, неведомые… и грешники, связанные одной бывшей жизнью с нами, которая теперь открылась, как ворота настежь, и обнажила всех. - Додик остановился и пристально долго смотрел на сидящего напротив жёстко, сжав губы, - Не улавливаете ассоциации? - спросил он твёрдо. - Мне бояться нечего и, слава Богу, не за кого. Я один на белом свете. Понимаете? А рукописи… рукописи не горят.
- Понимаю, - спокойно ответил Василий Иванович. - Наша работа - не ассоциации. Она сложнее!
- Даже? - деланно удивился Додик.
- Да. Защитить вас и общество от ваших ассоциаций…
- Я не просил вас. И не уполномачивал, - зло возразил Додик.
- Извините. Вот тут вы не правы. - Василий Иванович положил обе руки на стол и пригнулся к Додику. - Вы здесь живёте, и никуда вам не деться, как тем теням, о которых вы мне красочно рассказали. Никуда. Я понял вас.
- Ошибаетесь, Василий Иванович, одна дорога никогда не закрыта - туда, к ним. И притом дорога, где не принимают формулу "Мёртвые срама не имут!" Враньё это! Я прощаюсь с вами. Навсегда. Съездите в Питер в середине мая. Советую…
"А теперь… срочно смываться… а то в психушку упекут…" Додик через Проточный спустился к реке и шёл по набережной… "Неужели и этот город станет моим только после того, как я превращусь в тень, которую не может достать никакая человеческая воля?"
Вечер коснулся сначала воды - она потемнела, потом чёрным стал герб на шпиле университета, сильно увеличенный эффектом горизонта, потом скатились в густую синеву склоны Воробьевских гор, церквушка блеснула золотым куполом и утонула в сумерках - это было самое серое время - до тех пор, пока не засветятся фонари на столбах, зажжётся всё больше и больше окон в каждом доме вслед за возвращающимися с работы, вспыхнут убогие неоны реклам, и по небу прочертит яркий след золотой неслышный самолёт высоко-высоко в последних лучах догоняемого им дня.
В клубе было пусто, как всегда в это время. И, как всегда, стучали бильярдные шары. В нижнем, густо накуренном сумеречном буфете узнаваемые лица опять сидели за столиком, "Кто такие? Наверное графоманы, - подумал Додик. - Носит такой протёртую на сгибах многотиражку трёхлетней давности со своим опусом и показывает всем… то ли мечтает охмурить редактора, то ли выпить хоть кофе за чужой счёт…"
- Мы опять с вами здесь встретились! - остановил его голос, и он обернулся. Несколько мгновений всматривался в лицо молодого человека, пока узнал его.
- Миша! Действительно, у нас постоянное место встречи… Как поживаете, как ваша рука?
- Вы это помните?! - удивился Миша.
- Отчего же нет? - в свою очередь изумился Додик. - Вы ведь очень талантливы, насколько я понимаю… да в вашем классе других и не может быть у такого профессора…
- Вы правы! - согласился Миша, - Там и отбор, и напор… а рука… - он замялся. - Я, знаете, перешёл на другое отделение… на теоретико-композиторское.
- О! Вы сочиняете?!
- Пытаюсь. Попробую… если через год не восстановится рука, останусь… там и без меня хватает…
- Это не довод! - возразил Додик. - Что значит - "хватает"! Тогда после Пушкина и Толстого вообще закрыть ворота - и всё. Литература закончилась!
- Может быть, - неожиданно согласился Миша.
- Как же так? Разве жизнь может остановиться?
- Жизнь не останавливается, а Толстые не каждый сезон рождаются, - совершенно уверенно возразил собеседник… - А в школе изучают только самых-самых, да и издают больше всего - не так ли?
- Да, да, - усмехнулся Додик, - Один мой приятель так говорит о композиторах… мол, есть композитор Шостакович, а остальные - пишут музыку…
- Ну, он не прав, по-моему… он музыкант?
- Нет, поэт!
- Вот в этом-то и дело…
- В чём? - заинтересовался Додик.
- В недостатке информации! - уверенно произнёс Миша. - Есть и сейчас очень много интересных авторов, но чтобы их послушать… их слишком редко исполняют…
- Понятно. Но, позвольте Вам заметить, зеркально-с писателями… их слишком редко или вовсе не печатают…
- Да. Знаю. - согласился Миша, - Но и мне позвольте вас поймать на слове… - Додик молча слушал, - У вас есть настоящие стихи, говорят, замечательные…
- Это кто же мог распространить такие дерзкие слухи?! - деланно возмутился Додик.
- Ну, ваша хорошая знакомая! - улыбнулся Миша.
- А! Понятно… - протянул Додик.
- Она великолепно сыграла на концерте.
- Я слышал, - перебил Додик. - Присутствовал.
- А я вас не видел, - простодушно признался собеседник.
- Ну, у нас же здесь место встречи! - Они засмеялись.
- Правда, здорово она сыграла! Очень зрело! Мастерски… она вчера уехала.
- А вы подозрительно осведомлены! - жёстко возразил Додик.
- Да. Осведомлён, - согласился Миша. - В одном классе… мы ещё в десятилетке вместе были… с отцом в Болгарию отбыла… - Только это не девушка моей мечты…
- Что так? - не унимался Додик.
- Вам эта тема неприятна. Я чувствую. Так что лучше про стихи… дайте почитать? - Додик молчал. Через некоторое время Миша добавил. - Хочу несколько романсов сочинить… на современных авторов… заезженное брать неинтересно… в магазинах ничего не обнаружил…
- Да… - протянул Додик. - Но у меня неопубликованные…
- Это прекрасно! - невольно воскликнул Миша, - Извините, я не в том смысле, а что первым буду!
- Ну, если так! Глядишь, станете новым Шостаковичем! Вот и прославлюсь…
- Дал бы Бог мне стать просто Мишей Ренским…
- А что?! Буся Гольдштейн, Яша Хейфец, Айзик Штерн, Иегуди Менухин, Миша Ренский… по-моему, хорошо!
- По-моему, тоже! - они рассмеялись.