Он ненадолго зашёл домой. Положил в сумку черновик, обещанные стихи, тренировочный костюм, две рубашки, пару носков… остановился и представил себе, как будут дома копаться в его вещах в его отсутствие… Похлопал по карману с паспортом и разными удостоверениями и пропусками, что спасали его от "социальной группы тунеядцев" по инструкции властей… и вышел. Из автомата позвонил машинистке и предупредил, чтобы спрятала то, что печатала последний раз, не произнося названия, а когда начала спрашивать, где он, что и как, просто повесил трубку, не прощаясь, будто оборвалась связь. Потом на метро доехал до последней остановки, там на автобусе выехал за кольцевую и поймал левака - раздолбанный УАЗик, который вёз на птицефабрику комбикорм. В нём страшно воняло до тошноты, и водитель добавлял ещё выхлопов "Примы" - он курил непрерывно… Додик опустил стекло. Холодный ветер бил в глаза. Он прищурился и словно хотел рассмотреть со стороны, что же происходит, куда он бежит, от кого, и можно ли вообще от них убежать, или от себя? Гоголь умирал на чужих руках, Толстой ушёл… от кого? От всей своей прежней жизни? Наталья Николаевна, близоруко щурясь, проехала мимо Пушкина и не увидела, когда он направлялся на свою смертельную дуэль, а может быть, спасла бы… что всё это значит? Судьба? Мандельштам сознательно шёл на смерть - он же понимал, какие стихи выпархивают от него прямо в руки обложившей его своры… и умер в муках… неизвестно, где и как найти хоть могилу… может быть, зря все эти трепыхания… да и вообще… "кесарю кесарево"… и нечего сравнивать себя с Юпитером… но жизнь одна - вот какая штука - и ничего кроме, как спиться, в ней не предвидится… или пойти к Василию Ивановичу и целоваться с ним взасос… он неожиданно для себя забористо выругался вслух, водитель, крякнув, совершенно в тон его мыслям произнёс: "Да! Счас врезать по чекушечке - в самый раз, б…!"
Додик посмотрел на него, приходя в себя после задумчивости и, как от удара, вздрогнул от неожиданной мысли: "А ему-то лучше, что ли?! Он стихов не пишет! Кто его зажимает? И анкета в порядке… топ, топ… топ… тут я не прав… кроме пятого там ещё много пунктов есть, по которым можно так прищемить, как… дверью…!"
- Останови! - скомандовал он водителю и протянул пятёрку, как договорились, хотя вокруг не было и в помине никакой станции.
- Ты чё? - удивился тот, - мужик, тут ещё пёхом три версты по такой грязи е…ся будешь?
- Ладно! Будь здоров! Так надо!.. - Додик шлёпнулся обеими ногами в грязь, прыснувшую выше колен, и побрёл вдоль дороги по обочине… через полкилометра рядом с ним затормозил заляпанный глиной ГАЗик и отворилась дверца. За рулём сидела здоровая баба с красным лицом. Он посмотрел и молча уселся рядом с ней. Сзади в машине никого не было. Тихо пело радио, тёплый бриз веял от приборной доски. Додик задремал почти сразу. Он не видел, как они миновали станцию, вскоре подъехали к домику, машина остановилась напротив калитки, мотор замолчал. Из открытой двери выглянули две светловолосые головы, послышались детские голоса: "Мама, мама!" и хриплый низкий женский "Тс! Подите накиньте на него одеялку…"
Додик проснулся в темноте и не мог сообразить, где находится, но сомнения не успели помучить его - из двери выглянула хозяйка, сошла с крыльца, ойкнула по девчачьи, перепрыгнув лужу, и открыла дверцу:
- Пошли, а то знобко! - Додик рассмотрел в полумраке её круглое лицо, туго обтянутую грудь, наброшенный на плечи ватник… ломило всё тело, он деревянно сполз с подножки и отправился за ней. - Чё я тя подобрала? А то, - говорила хозяйка, - меня Дуся зовут… а куда человек может в эту сторону идти с сумкой - тут одна только и есть дорога до станции, а слева болоты, а справа овраг - там никак не пройти… ну, довезла я тебя - дак ты спишь! Тя как зовут то?
- Давид!
- О, царское имя!.. Ну, давай теперь хоть чайку попей… или чего погорячее? До утра-то поезда нету… сам решай… идти тута некуда… утром я тя подброшу раненько…
- А вы тут как же?
- Чё? Как живём? А как можем! - усмехнулась Дуся. - Я вот устроилась, вишь… мужика выгнала нахер… а сама шоферю - детей-то кормить надо! Начальство катаю - повезло! Потому он мужиков не берёт - они или пьяные или с похмелки… его предшественника так и убухали по пьяному делу… повезло мне, значит… а ты-то чем маракуешь? Чё тут, знакомые или родичи?
- Заблудился. - Додик будто со стороны всё наблюдал и удивлялся тому, что с ним происходит…
- Да дальше то и блудить негде! Одна дорога. А за станцией там шоссейка по ту сторону, значит, но это одиннадцать километров будет… вряд ли по такой грязи пустишься…
- Да и зачем! - поддакнул Додик.
- Там в столицу автобус ходит раз в два часа… если не сломается…
- Да мне не надо, мне в другую сторону…
- Чудно! А одет-то по-городскому! Тут без сапогов-то чё делать?! - она заметила невольную дрожь, передёрнувшую Давида, достала из буфета бутылку и поставила перед ним рядом с гранёным стаканом. Давид посмотрел на неё:
- А вам?
- Ни. Я не капли не беру. Насмотрелась, натерпелась… благоверного своего еле одолела - не суётся больше… вон двоих настрогал мне, - она кивнула головой на дверь в другую комнату, - теперь навещает раз в месяц по суду… А ты выпей. Полегчает. Я вижу, ты не шибко сладко живёшь… и пожалеть тебя некому…
- С чего вы так решили? - удивился Додик.
- А ты и не спорь! Женское сердце обмануть нельзя, особо вам, мужикам… соблазнить можно - сладенького-то хочется, а обмануть невозможно. Это мы сами, бабы, себя обманываем, чтоб вроде не грех был, а по природе…
- Вот это да! Я такого и не слыхал никогда! - рассмеялся Додик.
- А что? Это я не из книжек тебе говорю, а из жизни… мне вот тридцать три - дак я такого повидала!
- Интересно вас слушать!
- Оставайся, коли интересно - завтра продолжу, а то мне вставать рано… а ты не спеши… я свово отвезу, а потом тебя подкину… только не уходи сам, я расписание привезу поездов - тут не все останавливаются… давай вон - я тебе постелила… - Додик провалился в сон мгновенно. Там его укрывали, везли на каком-то паровозе верхом, ему было жарко до невозможности, он крутился и отбивался, но никак не мог слезть, его привязали к трубе, и над головой всё время раздавалось "пых-пых-пых", гремели стыки под колёсами, мотало из стороны в сторону, и вдруг на перроне оказался двухметрового роста Василий Иванович в форме стрелочника с двумя завёрнутыми флажками, жёлтым и красным. Он помахал ими, зажатыми в кулаке, ударил колокол, засвистел паровоз, и Додик проснулся.
Темно. Выключенный чайник досвистывает свою утреннюю трель, за щелью в занавеске мелькает Дуся в красной кофточке… дверь к детям закрыта. Додик вышел к столу, будто и не было ночи, а всё пригрезилось ему за минуту - стоило закрыть глаза. И разговор будто не кончался. Дуся остановилась, увидев его, подошла вплотную, так что он чувствовал её дыхание, и долго смотрела в глаза. - А я трясла, трясла тебя под утро… хотела дорассказать всю жизнь свою… - хмыкнула она и прикрыла рот ладошкой. - Понравился ты мне. А одной скушно. Плохо бабе одной… тягостно… чего я тебе всё открываюсь… - потом посмотрела на часы и заторопилась, - некогда. А ты оставайся. Детей в полвосьмого разбуди. Они в школе будут - я приду… как обещала… не уходи… - и добавила, опустив глаза, - я баба чистая… хоть и бывалая… правда… а для зазнобы твоей или кого там от тебя не убудет… жены-то у тебя нету, я вижу… - и она горячей ладонью погладила его по небритому лицу.
В этот раз Николай не удивился его приезду. Лена устроила торжественный ужин и пригласила жить, сколько угодно…
- Живи, пиши, сочиняй, целый день пусто… машинка у нас есть, а бумаги я тебе с работы приволоку - на "Войну и мир" хватит…
- Где бы ещё Толстого взять, - отшутился Додик.
- Кстати, - подступил Николай. - Толстой своё уже отписал. А ты очень кстати - напиши мне пьесу!
- Какую пьесу!? - изумился Додик, - Ты с ума сошёл… я в таком духе сейчас, что фамилию свою написать не могу.
- Фамилию мы сами напишем крупно на афише и по всему городу развесим! Давид, я тебя не отпущу, пока не напишешь, запирать буду! Ну, выручи!
- Да не умею я! Я ж понимаю - к юбилею, про пионеров-героев!
- Ну, зачем ты меня так макаешь, Додик! Слушай… ни к какому не к юбилею. У меня гастроли по обмену - через год едем. Они к нам в этом году, мы к ним - в том, в следующем. Хочу с настоящей русской сказкой поехать! Сувенир!
- Клюква?
- Ну, почему? Вот ты и сделай, чтоб не клюква, а заграница увидела настоящее… и деньги есть… знаешь, что… я тебя с собой возьму… на автора места нет - я тебя рабочим сцены оформлю… а там представлю, как автора… не возражай - все так делают - главное границу переехать! И заработаешь немножко - валюта! Я тебе слово даю - напишешь - всё выполню!
- Давай машинку! - потребовал Додик.
- У тебя что, на примете есть что-то, материал? - засуетился Николай.
- Давай машинку и четыре дня меня ни о чем не спрашивай. Потом прочтёшь то, что я тебе дам, тогда поговорим.
Додик работал, действительно, не разгибаясь. Печатал он медленно, четырьмя пальцами, иначе не умел, и на предложения поучиться работе вслепую отвечал: "Мне не надо, я и так думать не успеваю! А когда медленно - слова и мысли совпадают!" Черновик часто служил ему только конспектом - он разворачивал сцены, расширял описания, а то добавлял целые куски, неизвестно откуда являющиеся и так органично входящие в повествование, что без них уже невозможно было представить этого повествования… он не выходил из дома, хотя Николай вечерами рассказывал о театральных делах, о том, что артисты прознали о нём и интересуются, когда увидят… Четырёх дней ему, конечно, не хватило…
Через неделю Николай принёс домой договор и просил подписать - его подпись и печать уже стояли.
- Ты где такие деньги взял?
- Столичные расценки! Уметь надо! - покрутил пальцами перед Додикиным носом Николай. - Подписывай, а в понедельник за авансом… и никаких почтовых расходов…
- Но…
- Додик! Никаких но! Я ж тебе сказал: пьесу! Только пьесу! Сам потом скажешь, что я был прав - во всём… мы ж даже с тобой толком поговорить не успели…
Он вернулся в Москву, когда снег безобразно таял на чёрной грязи улиц, оставлял белые разводы на высыхающей обуви и несводимые пятна на брюках… всё вокруг было странным, неожиданным, хотя и знакомым, отвыкшему взгляду…
Но он чувствовал какую-то радость, волнение, подъём… всё новенькое на нём ладно сидело - Коля с Леной позаботились… и пьеса-сказка вроде получилась, а благодаря ей он обнаружил, что существует "завтра". Все старые проблемы не наваливались на него, а стояли в стороне и не требовали никаких решений и суеты - они просто существовали в мире. Это его дело было, возрождать их или нет. Он отматывал назад события и, наконец, остановился на том приёме в союз, с которого начался для него провал в жизни. Теперь, казалось, он стоит на противоположном берегу, смотрит внимательно назад и удивляется, как мог столько значения придавать этому! Выходит, правильнее всех сказал ему тогда, в самый горячий день, Сашка Зверской, месткомовский прощелыга… но тогда он не мог поверить ему, не мог вообразить, что придёт сегодняшний день… какое счастье, что он вырвался из этого прокрустова ложа, отвязался от этой зависимости… и как ни вечен Василий Иванович, но не все же подписали на себя клевету, не все… были же и коломенские рабочие с паровозостроительного - триста человек… были же и косаревские комсомольцы - не подписали ни одного клеветнического протокола… сгинули все… но вот ведь их теперь раскопали… мёртвых… "Мёртвые срама не имут!" Он припомнил последний разговор со своим "серым мышом"… Сейчас другое время… но, может быть, эта тишина ещё страшнее, потому что за ней непременно будет новая гроза… напряглось всё… очень… и все разбегаются, кто куда… подальше, подальше с глаз…
Вечер пришёл без предупреждения.
Додик настолько был поглощён разговором с самим собой, что не обратил внимания на собственное окно, в котором горел свет.
В прихожей было пусто. Дверь в его комнату приоткрыта. Сердце заколотилось неизвестно почему - может, от недоброго предчувствия. Додик ещё чуть приоткрыл её и остолбенел: возле стола стоял перетянутый ремнём чемодан, на нём лежало пальто, на диване сидела Вера с опущенным в книгу взглядом. Её колени были покрыты незнакомым пледом, а знакомая кофточка не застёгнута на верхнюю пуговичку, которая его всегда очень раздражала, и потому часто её приходилось пришивать снова. Он замер и смотрел, не моргая. Так продолжалось несколько минут, пока Вера не почувствовала чьё-то присутствие, медленно повернула лицо и очень медленно, как бы боясь взглянуть в эту сторону, перевела на него глаза. Теперь они оба замерли и не могли произнести ни слова… тогда Додик шагнул за порог и затворил дверь…
- Я загадала, - тихо произнесла Вера первая и опять опустила глаза, - я загадала… меня один человек замуж позвал. Ему за границу надо ехать, а неженатых не оформляют. Он позвал меня. Я не знала, что делать, потому что ему срочно надо… я загадала… я загадала на семнадцать дней… потому что помню, ты мне говорил, что восемнадцать - это хаим, это жизнь… я загадала на семнадцать дней, а что будет на восемнадцатый, то - жизнь… сегодня семнадцатый день, Додик… - она подняла взгляд и встала. Губы её дрожали, она с трудом сдерживалась от рыдания, теребила пальцами край пледа, застрявшего в руках и смотрела на него. - Я ушла из дома, - уже почти шептала она. - Совсем… но если ты… то я… уйду… я уже и так собралась уходить… ты только скажи… - и тут весь её запас кончился… ей показалось, будто из неё вместе с этими словами вытекла вся кровь. Ноги стали ватными. Перед глазами, залитыми слезами, поплыли круги. Комната пошатнулась и стала наваливаться на неё стенами сразу со всех сторон… но Додик успел подхватить её. Они теперь сидели молча, прижавшись боками друг к другу, как обычно на концертах. Потемнели окна. За дверьми обнаружился шум и возня, а потом возник соседкин голос:
- Вер, а Вер! Ты што, дома? - но откликнулся Додик.
- Я приехал уже, Анна Иванна!
- Слава Богу, живой! - она без стука возникла на пороге. - Верк, что я тебе говорила?! Я, извини, Давыд, пустила её… раз человеку жить негде… - она вдруг обратила внимание на чемодан, перекинутое через него пальто, всплеснула руками от удивления или возмущения, но продолжала по инерции: - Она и фамилию и имя сообщила, а тебя ж нету!.. - и с укоризною добавила: - Чего делается!.. Ты куда ж наладилась? Мужик приехал!.. - она не могла остановиться. - Давыд, ты ба хоть позвонить мог, тут тебя люди разыскивают… я те целый список сделала…
- И что ж вы им говорили? - ядовито поинтересовался Додик.
- Что, что?.. Что в командировке! - обиженно откликнулась соседка. - Чё я знаю?! Ты ж не сказал ничего, не предупредил! Сгинул и всё!
- Золотая вы женщина! - весело проговорил Додик. - Сейчас мы это дело отметим - возвращеньице! И вообще… возвращение!
- Как в прошлый раз?! - укоризненно покачала головой Анна Ивановна.
- А что было в прошлый раз? - полюбопытствовала пришедшая в себя Вера.
- Что? - переспросила Анна Ивановна. - Напились! Вот и всё. Обычное дело, когда настроение плохое. Очень даже помогает!
- Ладно! - огрызнулся Додик, - Это давно было!
- Давно! - согласилась Анна Ивановна. - На вот! - она протянула ему исписанный с двух сторон лист из бухгалтерской книги. - "Где взяла такой?" - промелькнуло в голове Додика, и он стал изучать его внимательно. Никаких незнакомых имён и анонимов не оказалось, но он переспросил всё же:
- А никто больше не звонил?
- Ну, если без меня только - не знаю… я всех записала…
- А чтоб не назывался, никто не спрашивал?
- Да у тебя все знакомые, Давыд, вежливые очень! Ты же сам знаешь! - Додик успокоился. Значит, "серый мышь" не звонил… может, переменилась полоса… кончилась чёрная краска?! - Я пошла, ребята, значит… - никто не откликнулся на её реплику…
- Ты закончил книгу! - наконец ожила Вера! - Я знаю, ты закончил книгу… я почувствовала это…
- Что? - выплыл из задумчивости Додик. - Ты прекрасно играла!..
- Я знаю… знаю… - она ещё помедлила и добавила, - я же… а ты… для тебя играла… даже если бы тебя не было в зале…
- Я понял это…
- И уехала после концерта… а ты… - он не ответил на её укоризну…
- Я знаю… я тоже уехал. Действительно, закончил книгу и уехал…
- Ты поехал искать её… как обещал?
- Да… я поехал искать её…
- А она тебе звонила! - меняя тональность, ехидно и кокетливо подколола Вера.
- Кто? - изумился Додик.
- Мила! - ответила Вера и уставилась в его глаза…
- Мила?! Мила… А! Это не та Мила, - покачал головой Додик. - Та - Милка!
- И ты опять пойдёшь искать её. Я знаю… ты всё время будешь к ней возвращаться… - Додик молчал. - Ты можешь даже сам не знать об этом…
- Ревнуешь? - Додик смотрел на неё пристально.
- Если честно?.. Да… - Вера отвернулась и уставилась в окно. - Наверно, мне пора идти…
- Странно… - Додик будто не слышал, что она сказала. - Я рад, что ты… - Додик мучительно искал слово… - Что ты сливаешься с Шопеном, чтобы открыться мне… как никогда…
- Он далеко… и поэтому так близко…
- А Милка рядом?..
- Да. Она всегда будет с тобой рядом.
Додик помедлил и вдруг заговорил другим тоном:
- Послушай:
"Когда она попала в больницу, её постригли наголо. Врачи подозревали скарлатину. Я ничего не знал об этом. Прибегал под окна и бродил часами, пока начинало колоть кончики пальцев рук и ног, и нос не чувствовал прикосновения варежки. Больным не разрешали писать записки, и я ничего не знал о Милкином несчастье… но через две недели её выпустили… в воздухе уже летали невидимые частички весны - они первыми оповещают о её приближении сладким томящим запахом и удивительной способностью делать все цвета яркими, а контуры очерченными…"
Вера сидела, замерев, и не понимала, рассказывает ей Додик или читает написанное. Она никогда не могла угадать этого.
"Милка пришла в своём сером пальто в синюю крупную клетку и меховой шапке с загнутыми к затылку ушами, связанными сзади тесёмками, как носили мальчишки. Я смотрел и не мог понять, что так изменилось в ней… пока не заметил, что из-под шапки не выбивались локоны и не закрывали ни висков, ни части лба, отчего лицо стало круглым и слишком выпуклым… Милка тоже смотрела на меня, и я чувствовал, что должен отвести взгляд, но не мог, мне было жарко от моей догадки, и я не знал, как теперь замять свою слабость, что я дал понять Милке, что теперь всё знаю… наконец, она не выдержала и со слезами сказала:
- Дурак! Уходи! Уходи! - и побежала к дому. Я стоял, не шевелясь, и понимал, что произошло нечто непоправимое… ну, разве я виноват, что так любил смотреть на Милкины локоны, что у меня даже в животе становилось щекотно, а когда они случайно касались моего лица и обвевали сладким запахом какого-то необыкновенного мыла, в голове всё туманилось, и я после этого готов был задохнуться, только бы не дышать обыкновенным воздухом. Ну, что, что мне было делать? Если бы я мог вернуть их обратно!!! Я бы готов был отдать ей свои!