- Ты, наверно, имеешь в виду "не окунать руку в дерьмо", Рахель, не так ли?
Мило улыбнулся, встал со стула, подошел к цветочному горшку и демонстративно выплеснул в него немного чая из своей чашки. Все Йофы имеют привычку заполнять чашку до самого ободка, а мой отец - нет. Он свою чашку заполняет на три четверти и ставит ее на край стола, специально чтобы все в тревоге протягивали к ней руки, произнося пароль: "Чашка в опасности!"
Моя мать тоже не любит обезьян, но только шимпанзе и по другой причине. У нее с ними личный счет, который, как и прочие ее личные счеты, тоже чужд обычной человеческой логике. Годами она приводила нам шимпанзе в пример и как образец для подражания:
- Так похожа на человека, а питается исключительно зеленью, листьями и фруктами, совершенная вегетарианка, а сил у нее при этом, как у пяти мужчин, жрущих мясо.
Так она не уставала повторять, пока однажды в газете не появился рассказ о том, что группу шимпанзе сфотографировали в Африке, когда они охотились на других обезьян, терзали их и даже разрывали на куски, а потом с большим аппетитом сожрали пойманного в зарослях несчастного олененка. На этом Хана Йофе прервала все свои отношения с лживыми, лицемерными шимпанзе, но не раньше, чем провозгласила, в полном соответствии с принципом логически порочного круга, к которому апеллируют все верующие и все глупцы во всех религиях, что именно пожирание мяса как раз и развратило бедных шимпанзе, подорвало их шимпанзиные нравственные устои и превратило в лицемеров и обманщиков.
С чего это всё у нее началось? Как и у многих других детей - с зарезанной курицы. Амума, вообще-то женщина мягкая, собирая яйца у своих кур, вела точные записи, и всякая несушка, не достигавшая требуемой производительности, получала у нее прозвище "курица, которая не старается" - ее резали, ощипывали и варили.
- Кто не хочет, пусть не смотрит! - объявляла Амума, и моя мать, навидавшись, как "курицы, которые не стараются", кружатся и разбрызгивают кровь по всему двору, падают и дергаются, пока последние частицы жизни не покидают их тело, решила больше никогда не есть мяса.
Другие дети по прошествии одной-двух недель возвращаются к мясному горшку, но с Ханой Йофе произошло тогда то, что по сей день именуется у нас - с торжественностью, требующей пары кавычек, - "чудом мигрени", а в варианте Рахели, ее младшей сестры, - чудом кувшинчика с "квакером", - по той причине, что по прошествии восьми дней питания зеленью, бобовыми и фруктами Хана Йофе "вырвалась из когтей мигрени, которая мучила ее с самого детства". Эти последние слова я тоже поставил в кавычки, потому что, как и "галут", "яды" и "укорененная семья", это тоже мамины слова, и она произносит их с такой торжественностью, что кавычки завиваются вокруг них даже в ее речи.
- Глупости! - сказала мне Рахель в одну из моих первых ночей в ее постели. - У твоей матери не было никакой мигрени. Ее боли были куда хуже: с одной стороны, у нее болела Пнина, которая всегда была удачнее и красивее, чем она, а с другой стороны, у нее болела Батия, которую отец любил больше всех других своих дочерей.
Иногда у Рахели рождаются фразы, который напоминают мне стихи из Библии - праотца Яакова, например: "Пойду и увижу его, пока не умру", или рассказ о Рицпе, дочери Айи, которая сидела все лето возле повешенных своих сыновей "и не допускала касаться их птицам небесным днем и зверям полевым ночью".
А иногда наоборот: я нахожу в Библии стихи, напоминающие мне истории Рахели, - рассказ о сынах Божьих, например, сошедших к дочерям человеческим, или о маленькой девочке из земли Израильской, - так что я уже не знаю, кто сказал о ком - Библия о той несчастной девочке или Рахель о своей сестре Батии, что пошла за своим "Гитлерюгендом" (так, с полным пренебрежением к правилам немецкого языка, называют Йофы ее немецкого мужа) и сегодня живет в Австралии, которую моя мать называет "чужбиной" и "галутом".
- А как же с тобой, - спросил я Рахель, - ведь и ты была ее сестрой?
- Я четвертая дочь. Я никого не интересовала! - И ее старческая улыбка опять скользит по моему затылку. - Но твоя мать, Михаэль, решила стать вегетарианкой просто для того, чтобы завоевать немного внимания и придать себе побольше важности.
Ее пуховое одеяло, ее слова, ее объятье, фланелевая пижама ее убитого мужа окутывали меня в темноте.
- У тебя приятное тело, Михаэль, почти такое же, как было у моего Парня. - Сейчас она замолчит на мгновенье, как замолкает каждый раз, когда вспоминает его, потом придет в себя и продолжит: - Я люблю, когда приходит твоя очередь спать со мной.
Я уже говорил, что все Йофы накрываются "пуховиками" - одеялами из гусиного пуха. Особо дисциплинированные из нас, самые педантичные и образцово-показательные, продолжают спать под этими пуховиками до середины лета, потом на неделю заменяют их тонкими пикейными одеялами, тут же начинают неудержимо дрожать от стужи, клацать зубами и страдать бессонницей и уже двадцать первого июня, как только дни начинают укорачиваться, с облегчением говорят: "Зима приближается!" - и возвращаются под свои пуховики. Даже Жених, которого раздражают "всякие люксусы", вроде хождения к маникюрше, жеванья "чинги" (так он называет жвачку), покупки лотерейных билетов и прочих "испорченных обычаев", которым удается проникнуть в закрытый "Двор Йофе", - и тот укрывается пуховым одеялом, и даже у моей матери, по мнению которой любая избалованность вредит здоровью, зато утренний душ - это хлеб насущный, есть такой пуховик, который наверняка стоил жизни доброму десятку несчастных гусей, - но моя мать, как я уже сказал, принадлежит к разряду вегетарианцев во имя собственного здоровья, а не вегетарианцев во имя сострадания к животным.
Итак, мы с тетей Рахелью погребены в общей могиле под ее широким пуховиком, а вокруг нас развешаны чертежи, таблицы и отчеты, касающиеся инвестиций, фондов и акций. И я уже так привык к ним, что моя открытая фонтанелла видит их даже в полной темноте - все эти биржевые диаграммы, взлетающие и падающие кривые, колонки названий и цифр. На оси "игрек" ее графиков откладывается, как это обычно принято на бирже, стоимость "бумаг", но ее "иксы" вовсе не означают даты - иногда это среднемесячные значения температуры на прибрежной равнине, иногда - количество дорожных аварий на дорогах Страны или число заболеваний нильской лихорадкой, а то и частота повторений фразы "мы ни в коем случае не можем допустить" в речах очередного министра обороны. И если кто-нибудь спрашивает ее, почему так, она объясняет, что мир построен на корреляциях, и именно их - а не причины - следует прежде всего выявлять. Потому что, вопреки расхожему мнению, действительно важны именно корреляции, а не причинные связи.
- Но при чем тут министр обороны? - сердится Жених, которого пребывание под землей сделало весьма нетерпеливым, и Рахель с раздражающим спокойствием говорит:
- Очень даже при чем.
- Как это? Почему при чем?
- Потому что какая у него морда, так он и выглядит.
И Жених злится, потому что эту йофианскую логику невозможно прошибить.
Короче, ночами Рахель спит со своим очередным гостем - если угодно, с очередной жертвой, - а днями лежит и смотрит на чертежи на своей "Стене акций".
- Смотрю, смотрю, - так она говорит, - пока у меня не появляется озарение!
И когда у нее появляется "озарение!", она тут же начинает звонить в неопознанные банковские объекты и втолковывать им свои приказы и инструкции. А если кто-нибудь входит к ней как раз посредине такого "озарения!", она нетерпеливо машет на него рукой:
- Тише, я зарабатываю для Семьи.
Заработанные деньги Рахель передает Жениху, потому что "всё началось с гонораров за его изобретения", а Жених, в соответствии со старым договором с Апупой, делит их на всех членов Семьи. Правда, улыбается она, все его примусы и плуги не внесли даже пятой части того, что принес ее бизнес, но она ценит Жениха и жалеет, а иногда даже называет "официальным кормильцем семейства Йофе" - обида в нашем понимании, но комплимент - в его. "Так или так", но он с большой торжественностью дает ей пустые чеки, испачканные сажей и машинным маслом и подписанные древним, сине-фиолетовым химическим карандашом - "Арон Ландау", "Арон Ландау", "Арон Ландау", а она вписывает в них имена получателей, назначает суммы и возвращает ему - раздать.
Вернусь к своей матери и к началу ее вегетарианства. В нашей деревне жил тогда человек по имени Натан Фрайштат, который был пацифистом, вегетарианцем и коммунистом одновременно - "вегетарианцем из соображений пацифизма и коммунистом из соображений здоровья", по его собственному определению. Кроме того он был еще столяром и радовал деревенских детишек симпатичными деревянными игрушками. В качестве коммуниста он рассказывал им воспитательно-развлекательные истории о детстве Сталина, а в качестве вегетарианца вел в деревенском листке постоянную рубрику под названием "Перекормленный бык и растительная пища". Я помню кое-что из того, что он там писал, потому что вырезки из этого листка подшивались и хранились в нашем доме. "Пять маленьких перекусов в день предпочтительнее, чем три больших еды, - утверждал Фрайштат, - а еще лучше три маленьких перекуса".
Каждый вечер этот Фрайштат рассказывал своей жене длинные истории и всегда начинал их словами: "Ты помнишь, Юдит…" - а со временем стал произносить такие же длинные речи перед каждым, кто, на свое несчастье, попадался ему на пути, и всегда начинал их со слов: "Послушай-ка сюда…" На деревенских собраниях он призывал выпустить кур из клеток, чтобы они несли яйца во дворе, "на свободе", и требовал от каждого владельца дойной коровы подписи под обязательством "ни при каких условиях" не отдавать ее на убой.
Сам он не держал никакой живности, кроме гигантского кипрского осла по прозвищу Дылда.
- Это был особенный осел, - рассказывала мне Рахель. - И просто как осел, и в силу того чувства солидарности, которое он испытывал по отношению к своему хозяину, - это был осел-вегетарианец, но если вдуматься, Михаэль, то видно, что это и так одно и то же.
Фрайштат очень гордился этим своим ослом и подчеркивал, что никогда его не запирал и не бил, а привязывал только в те дни, когда Дылда был возбужден, и то - по его собственной просьбе.
Летом этот Фрайштат ходил в резиновых сандалиях, вырезанных из старых шин, а зимой - в деревянных сабо без задников, и всё для того, чтобы не пользоваться шкурами "несчастных животных". А по ночам он спал в своем саду, покачиваясь в гамаке - "в объятьях моих друзей-деревьев", - и хотя спал голым, никогда на простужался, а комары, которые нападали на всех людей и животных и сводили их с ума, его облетали стороной и не дырявили его кожу ни единым укусом.
Он был так здоров, что не умер от какой-нибудь болезни, а погиб в автокатастрофе, и не в глубокой старости, а в сорок два года, "ибо так судьба любит поступать с теми, кто слишком умничает". Но подобно всем верующим, ждущим вознаграждения еще при жизни, Фрайштат тоже не принял в расчет возможность преждевременной смерти и не потрудился оставить завещание, если не считать заносчивого указания, что он завещает свое тело науке. Его указание было выполнено, и спустя несколько дней из медицинского колледжа пришло восторженное письмо, в котором говорилось, что наука никогда еще не видела таких чистых кровеносных сосудов, такой сверкающей печени и таких розовых легких. Деревенский комитет распорядился вывесить это письмо на доске объявлений, где оно превратилось в скромный объект паломничества, вызывая возбуждение и гордость, отзвуки которых проникли даже сквозь стены "Двора Йофе". Апупа, который обычно держался подальше от деревни, прослышал об этом, спустился к доске объявлений, прочел письмо и по возвращении подытожил всё это событие медицинским диагнозом, который тоже вошел в каталог наших семейных выражений: "Этот Фрайштат после смерти был здоров совсем как при жизни". До сих пор, кстати, в Семье идут споры, следует ли считать этот диагноз внезапным проблеском Апупиного остроумия или еще одним доказательством "куриности" его мозгов.
Безмерна была радость Фрайштата, когда однажды к нему спустилась "дочь самого Йофе собственной персоной" и попросила проинструктировать ее в первых шагах по пути вегетарианства. Она получила от него книги и брошюры, начала проращивать семена бобовых и пшеницы на ватных подстилках, которые постепенно ширились все больше и больше, и тогда же энергично взялась за два занятия, которые немедленно вызвали и по сию пору вызывают раздражение всей Семьи, - читать проповеди и нравоучения окружающим и бесконечно считать их жевки: десять жевков справа - потом одиннадцать слева - "потом закрываем глаза и рот ровно на шесть секунд, сосредотачиваем все свое внимание на нашем друге и благодетеле слюне, пока она разлагает для нас крахмалы пищи, - и тогда глотаем".
Амума умоляла дочь успокоиться, Пнина, Батия и Рахель заявили, что ее подсчеты жевков вызывают у них "квас", что на языке Йофов означает то, что обыкновенные люди называют "отвращением" или "тошнотой", - но Апупа, именно он, встал на ее защиту. Он поднялся во весь свой рост и провозгласил, что "в эти дни, когда Двор Йофе уже окружен домами Шустеров и других паразитов и бездельников, надо особенно ценить людей, имеющих твердые принципы",
И, как все верующие, моя мать тоже имеет своего бога. Ее бога зовут доктор Роберт Джексон, он врач-натуропат, живет в Америке и написал книгу под названием "Всегда здоров". Историю доктора Джексона я слышал много раз, потому что родители каждый вечер перед сном рассказывали мне какие-нибудь истории. Отец читал мне всевозможные книги, из которых я помню в основном "В стране толстых и в стране худых", рассказы о животных Киплинга и сказки братьев Гримм. Эти сказки он рассказывал на свой особенный лад: "Ни в каком царстве, ни в каком государстве не жили ни Король, ни Королева, и не родилась у них совсем не красивая дочь…"
Рахель рассказывала мне истории из Библии и из греческой мифологии. А Аня, спасшая меня из огня, читала мне стихи, но всегда из одной и той же книги под названием "Откройте ворота" идишской поэтессы Кади Молодовской. И при этом всегда читала, вернее, декламировала наизусть одни и те же стихи: о бедном пастухе, у которого не было ни козы, ни палки, "только зеленые подушки-лужайки", о девочке по имени Дина с ее китайскими глазами и о плаще Парваимского золота - это слово очень забавляло меня, - а чаще всего о девочке Айелет, у которой на глазах были слезы, а на губах улыбка. Я помню, как весело она распевала:
Этот плащик не стареет,
Год от года красивеет, -
как смеялась, когда читала:
- Ты, Перец, козел!
- Он ему закричал.
- Идешь голозадый,
А плащ потерял! -
и как толкала меня пальцем под ребра или гладила им мою открытую фонтанеллу:
А все остальное,
Дыру за дырой,
Получите строем,
За первым второй.
Иногда она читала мне какую-нибудь строчку прямо на идише, чтобы меня рассмешить, потому что я всегда думал, что на идише говорят только старики. Но когда она возвращалась к девочке Айелет:
Шесть лет уже девочке нашей,
Попробуй теперь ее тронь -
Голубеньким зонтиком машет
И кудри горят, как огонь, -
мы оба печалились:
И хочется Айелет
Умчаться птицей прочь,
Покуда день алеет
И не настала ночь.
А мама не печалилась и не смеялась, не гладила и не толкала - только читала и читала мне книгу доктора Джексона "Всегда здоров". Кадю Молодовскую она не знала, "Сказки просто так" Киплинга, по ее мнению, не заслуживали внимания, а читать мне детские сказки она отказывалась "принципиально!" - то есть в силу своих принципов: домик ведьмы в "Гензель и Гретель" весь состоял из "ядов", а Красная Шапочка, судя по вину, маслу и пирожкам, которые она несла в корзинке, была для бабушки куда опаснее волка. Но книга ее доктора Джексона странным и поразительным образом тоже излучала причудливое и пугающее очарование сказки, и я даже сегодня с непонятным для самого себя удовольствием вспоминаю многие из ее фраз и поучений:
"Действительно ли Создатель хотел взвалить на культурное человечество, этот венец Своего творения, так много бед и болезней?!"
"Когда мы завариваем чай кипящей водой, из него выделяется ядовитый алкалоид".
"Непереваренный крахмал есть не что иное, как яд".
А особенно я помню фразу, которая так полюбилась отцу, что он повторял ее с искренним одобрением на каждой йофианской трапезе: "Соус от жаркого стоит на одном уровне с обыкновенной мочой".
"Яды" - самое частое слово в лексиконе вегетарианства, и моя мать, принадлежа к строжайшим его блюстителям, внесла сюда свой лингвистический вклад:
"Белый яд" - это сахар и соль (которыми сам доктор Джексон в свои греховные дни злоупотреблял свыше всякой меры).
"Желтый яд" - это масло (доктор Джексон мазал его тогда на хлеб, который при этом лишался жизненной силы всякого произрастающего семени).
"Синий яд" - это табачный дым (к которому доктор Джексон был тогда весьма привязан).
"Черный яд" - это кофе (доктор Джексон каждый день вливал в свою утробу не меньше восьми чашек).
"Красный яд", корень зла и законный супруг масла, - это "мясо несчастных забитых животных".
Не удивительно поэтому, что доктора Джексона в конце концов поразили тяжелейшие болезни и он лишился всех своих сил. В сорок один год он "уже стоял на краю разверстой могилы": у него выпали восемь зубов, кожа сморщилась, тело увяло, левый глаз ослеп, правое ухо оглохло.
- И как это мальчик засыпает после всех твоих ужасных рассказов? - заметил отец из кухни.