Он был в этой одежде в последний вечер и последнюю ночь. Я разложила ее на полу так, как если бы она была на человеке. Сидела над ней и мучительно пыталась понять, представить, ощутить, что же с ним случилось.
В листке-описи значилось: "Куртка черная в крови, ботинки черные, брюки черные, свитер коричневый, рубашка в клеточку – резаные".
Я поняла, что одежду в таких случаях режут по рукавам, чтобы удобнее было снимать.
Страшнее всего куртка с капюшоном, мех на котором превратился в слипшиеся бурые сосульки.
Запекшаяся кровь имеет свой запах. Ничего особенного: запах запекшейся крови. Если бы это была чья-то чужая кровь, мне бы не пришло в голову трогать окровавленные вещи. Но это все – его, мое, наше.
Прижала куртку к себе, уткнулась носом в капюшон и сквозь кисловатый запах крови почувствовала аромат туалетной воды Медведя. Стала нюхать, нюхать и поняла, что рука не поднимется постирать ее. Эта кровь – его частичка, которая есть тут, у меня, а не там, в реанимации.
Еще раз осмотрела разрезанную одежду и поняла, что рубашка и свитер странно смотрятся (хотя разве разрезанные по рукавам вещи могут смотреться не странно?) – словно чего-то не хватает. Приложила их на себя и поняла, чего действительно не хватает: ткани на груди.
Рубашка и свитер заканчивались рукавами, а грудь вырезана. Может быть, и хорошо, что я не видела этих лоскутов.
На кровати лежала меховая шапка-ушанка, которую подарила ему на Новый год. Я нашла ее в шкафу и уже несколько ночей спала, прижимаясь к ней щекой и сжимая в руке маленькую иконку. Почему он был не в ней в ту ночь? Она могла бы смягчить удар…
Дом без Медведя стал пустым и чужим, словно незнакомым. Будто перенесся в другое место – в белый больничный коридор с большим холодным окном и железными стульями, где бьются в груди крылья. А тут – склад знакомых вещей, декорации спектакля, имевшего успех в прошлом сезоне, а теперь устаревшего. Судьба сделала крутой зигзаг, и все старания драматурга, актеров, режиссера втуне: жизнь изменилась.
Напоследок я зашла в ванную, взяла в руки зубную щетку. Как понять, что ты остался один? По тюбику зубной пасты. Это так обыденно и потому так безысходно. Раньше он быстро заканчивался, а теперь все лежал и лежал – нет динамики.
Перед выходом достала из-под кровати купленные Медведем электронные весы и встала на них. Теперь я сбрасывала свои килограммы за него. Так легко, без всяких скакалок. Уже десять килограммов. Он никак не мог загнать меня в спортзал, но заставить меня похудеть у него все-таки получилось.
– Господи, пусть он только выживет!
Целый днями шел снег. По утрам настоящая метель, к полудню она утихала, и тогда под фонарями маленького больничного двора кружился мелкий, как рассыпанная мука, снежок. Вечером снова набирала силу непогода, и колючий морозный ветер бросал в лицо пригоршни мокрого снега.
Уже не было большой разницы, где сидеть: дома или возле реанимации, просто последнее ближе к нему, а потому казалось мне более логичным. Состояние Медведя по-прежнему оставалось крайне тяжелым.
Каждый день я заходила в больницу через приемный покой, чтобы не слышать "чё", "ну чё" и "ничё" охранников на центральном входе.
– Плохо, очень плохо, что динамика отсутствует. Все, что могли, сделали, остается ждать, – мягко говорил Бегемотик.
А за внимательным взглядом и безупречно породистым наклоном головы – стена, потому что хороший врач, тем более реаниматолог, тем более работающий в больнице, куда массово привозят пострадавших с улиц – это же настоящая передовая, – никогда не должен принимать близко к сердцу проблемы своих пациентов. В идеале через пару недель он не должен их даже помнить. Бегемотик был очень хорошим врачом. Он достиг высот в профессии и не помнил их уже через неделю: слишком уж много проходит людей через реанимацию, принимающую на себя удар в деле оказания экстренной медицинской помощи.
Реанимация – конвейер жизни и смерти.
Человек, работающий на конвейере, не будет выхватывать с бегущей ленты одну из одинаковых деталей и запоминать ее. Он отвечает за рабочий процесс на вверенном ему участке производства и должен делать это максимально профессионально. Бегемотик выполнял свою функцию вполне по-оруэлловски – плюс-плюс-профессионально, и люди в его глазах делились на бывших, нынешних и будущих пациентов. Он все всегда делал правильно, и я бы хотела умереть правильно под общим руководством этого безупречно красивого человека, если бы хотела умереть вообще.
Но тогда в белом больничном коридоре я поняла, что очень, очень не хочу умирать и не хочу, чтобы умер Медведь. Категорически не хочу. Memento mori – это не для меня, я буду с ним спорить.
– Надо как-то повлиять на ситуацию, переломить ее, чтобы динамика стала положительной. Динамика… Никогда не думала, что это слово может столько значить! – говорила сестра Медведя.
У них рано умер отец, в дефицитные перестроечные годы, и она выполняла в семье функцию кормильца: мать-пенсионерка, маленький сын и брат-школьник. Муж ушел вслед за новой любовью в другую семью, где поменьше проблем.
Вот и теперь она вместе со мной сидела в больничном коридоре у окна. Столько лет прошло, а все то же – надо вытягивать.
Если бы мы могли, то достали бы ему положительную динамику хоть из-под земли. Но ведь даже денег врачи не берут и лекарств, говорят, не надо. Все у него есть. А взяли бы деньги – нам бы подарили иллюзию полезности. От бессилия не знаешь, куда бежать, и готов схватиться за любую соломинку. И пусть даже все они обломятся, но ты за них хватался, а не сразу пошел ко дну, покорно сложив руки.
Раз в день в оговоренное время я звонила целителю-экстрасенсу, способному предсказывать будущее, видеть прошлое и лечить людей на расстоянии. Может быть, он вместе с врачами сумеет сотворить чудо? Говорят, он спас от смерти младенца…
– Ты смеешься надо мной, Медведь? – говорила я ему, неподвижному под белой простыней, никогда не верившему в колдунов и волшебников. – Ты только выживи, и мы посмеемся вместе.
Но и экстрасенс сказал мне:
– Пока человек лежит в реанимации, я из этических соображений не могу вмешиваться в процесс, которым распоряжается Господь Бог. Если Бог дает добро на продолжение жизни, тогда я начну читать молитвы и посылать ему энергетические потоки. А пока не ясно, выживет или нет, не могу.
Экстрасенс не может, врачи не могут…
Оставалось только ждать, в какую сторону качнется чаша весов.
Я звонила экстрасенсу каждый день ровно в 16:00, между утренним и вечерним выходом врачей, и узнавала, как обстоят дела на кармическом фронте.
В один из дней целитель обнадежил меня:
– Сегодня лучше, чем вчера. Вчера было совсем темно, а сегодня я вижу просветление. Хоть и совсем небольшое, но оно есть. Я вижу, что калитка к Богу пока закрыта для этого человека, рано ему уходить. – И, помедлив, добавил: – Может, мне просто очень хочется в это верить.
Мир тесен, очень тесен. За время общения с экстрасенсом мы узнали, что живем в соседних домах и семьи наши были знакомы.
Раньше я бы скептически усмехнулась, веря в торжество науки. Но теперь видела, что не всегда она торжествует, и жадно ловила его слова. Однажды позвонила в назначенное время, а он не поднял трубку. Я чуть не сошла с ума, думая, что он увидел плохое и не находит в себе сил сказать мне это. Оказалось, просто вышел в булочную…
Мы все искали альтернативные пути, да и они тоже искали нас.
Как-то вечером, когда я вернулась из больницы домой, чтобы немного поспать, мне позвонила давняя знакомая и рассказала про чудо-аппарат, продукт засекреченных военных разработок, который с помощью редкоземельных металлов поддерживает целостность биополя человека и не дает душе покинуть тело.
Я ничего не смыслила в биополях и военных разработках, но раз они удерживают душу в теле… На следующее утро я помчалась за этим аппаратом. Продукт военных разработок оказался маленькой пластмассовой коробочкой, похожей на те, в которых бухгалтеры хранят печати.
В нашей палате, на мое везение, в этот день дежурил Бегемотик. Накануне я заснула от усталости и не смогла толком выучить принцип действия коробочки, и вот теперь, волнуясь и путаясь в объяснениях, уламывала врача, боясь, что он откажет мне в просьбе.
– Там, эти… редко, редко, как же их… редкоценные металлы, – твердила я, как двоечница перед учителем, вызванная к доске отвечать невыученное домашнее задание.
– Видимо, редкоземельные, – слегка склонив голову, авторитетно и терпеливо подсказывал Бегемотик.
Дело было пустяковое – всего-то положить коробочку под подушку, поскольку душа, которой мы собирались воспрепятствовать покинуть тело с помощью редкоземельных металлов, предположительно должна обитать в голове.
Бегемотик был либеральным врачом и, видимо, часто сталкивался с бредовыми идеями сходивших с ума родственников. Убедившись, что коробочка не представляет опасности и не будет влиять на работу медицинской аппаратуры, он повертел ее в руках и милостиво взял, предупредив, что за сохранность никто нести ответственность не будет. Я была счастлива, оказав такую существенную помощь современной медицине.
– Пусть он выживет, Господи, пусть он только выживет, прошу тебя, сжалься над нами!
Была пятница. Днем вышедший для общения с родственниками врач сказал очередное сухое "нельзя". Конечно, с рациональной точки зрения никакого смысла в моих визитах в реанимацию не было: помочь я не в силах, и несколько минут, проведенных у кровати Медведя, ничего не дадут. Но ведь есть еще иррациональная сторона вопроса: постоять рядом, подержать за руку, самой поправить простыню.
Сначала я смирилась с очередным отказом, но потом, ближе к вечеру, внутри все сжалось. Дрожало, ходило ходуном, толкало к горлу приступы тошноты, а в голову азбукой Морзе посылало отрывочные сигналы: пятница… впереди два дня… плохо, очень плохо… надо увидеть.
Приказы успокоиться, отдаваемые самой себе рациональной частью "я", тут же захлестывались внутренней истерикой.
Надо было что-то делать – опять звонить, просить помочь. Позвонила, попросила, обещали помочь.
На этот раз помогал совсем незнакомый, но очень доброжелательный врач. Он несколько раз сам перезванивал и говорил, что, к сожалению, видимо, сегодня уже не получится пройти в реанимацию: конец недели, все ушли с работы, получится только в понедельник, вы попросите дежурного реаниматолога – человек же. Я благодарила его за беспокойство и понимала, что попытка достучаться до человека в молодом дежурном враче будет напрасной.
Когда вышел очередной очень юный врач, при одном только взгляде на него я поняла, что меня ждет оглушительный провал. Он был много младше меня или производил такое впечатление – невысокий, худенький, с черными, как у галчонка, глазами и невероятно правильный.
Таких видно издалека: настоящий отличник с горящим прямым честным взглядом. Когда на экзамене напротив тебя садится такой студент, можно задать ему всего лишь пару вопросов и смело ставить "отлично", даже не листая зачетку. Хороший парень, наверное, из него получится настоящий толковый врач. Но для меня в тот вечер он был худшим из всех возможных вариантов…
Пропускать меня он, естественно, не собирался. Но и я не сдавалась, решив пойти на хитрость. Назвав имя Бегемотика, которое, по моим соображениям, должно было иметь немалый вес среди местной медицинской молодежи, я стала вдохновенно и отчаянно врать, поскольку другого выхода не было.
– Мы говорили с ним вчера и сегодня днем. Он разрешил мне пройти вечером и должен был вам передать. Наверное, просто забыл или не успел. Он уже пускал меня! Вы ему позвоните и спросите, он подтвердит! Давайте вместе ему позвоним!
Я надеялась, что он не станет отвлекать своего маститого старшего коллегу от приятных пятничных дел, а если и позвонит, тот, чтобы отделаться, не вникая, скажет что-нибудь нейтральное и, возможно, на мою удачу, похожее на подтверждение.
Но юный врач действительно оказался отличником. Он и ухом не повел, лишь строго глянул на меня и поправил на носу очки в тонкой черной, как его глаза, оправе. Вероятно, к такой шитой белыми нитками хитрости прибегал каждый второй родственник крайне тяжелых больных.
– Мой коллега уехал в Москву. Звонить ему я не буду. Он один раз проявил свою добрую волю, не надо настаивать.
Отличник смотрел отчаянно честным, твердым и каким-то истовым горящим взглядом. Он словно сам себя пытался убедить в том, что поступает правильно, и этот горящий взгляд маскировал дрожь, которую вследствие юности ему не удавалось скрыть до конца. Своим взглядом он словно говорил: "Нельзя, нельзя, нельзя, ну поверь же мне, что нельзя, потому что нельзя, ну перестань меня уговаривать, ну не мучай ты себя и меня, ведь не пущу все равно!" Было совершенно очевидно, что он скорее падет в неравной борьбе с превосходящими силами родственников пациентов, но не оставит вверенный ему рубеж в виде двери хирургической реанимации.
Несолоно хлебавши, я поплелась обратно. Когда спускалась к гардеробу, зазвонил телефон. Незнакомый доброжелательный врач быстро говорил:
– Получилось! Дозвонился! Подходите и спрашивайте такого-то, пропустят.
Я сломя голову понеслась обратно, пока время общения с родственниками не закончилось – поди потом дозовись врача из отделения в коридор. Отличник все еще охранял дверной проем, разговаривая с другими посетителями. Протолкнувшись к нему и сменив просящий тон на командный, я назвала имя нужного мне врача. Он удивился:
– Это я и есть.
– Значит, вы меня и пропустите.
– Значит, вы меня обошли?
Я развела руками, счет был 1:0 в мою пользу. Он посверлил меня отчаянно честным взглядом, раздул тонкие ноздри, неодобрительно встряхнул головой и, велев подождать минуту, прошел в отделение. Вернулся быстро. Неистовый огонь в глазах погас, он сразу как-то смягчился и провел меня в палату, предупредив, что как только скажет уходить – никаких препирательств. Правила я знала и неукоснительно им следовала.
Никто меня не торопил. Несколько раз Отличник невзначай заглядывал в палату, но, удостоверившись, что я не причитаю, не рыдаю и не трясу неподвижное тело, тут же делал вид, что просто проходил мимо, и удалялся. Устав стоять, я опустилась на колени перед постелью. Медсестры с поста заметили это:
– Вам же неудобно! – и принесли мне стул.
Минут через двадцать к кровати все-таки подошел Отличник. Его черные глаза вновь горели огнем. Видимо, теперь огонь подпитывало подозрение, что я окажу ему сопротивление и не захочу уходить. Но спорить с ним в мои планы не входило, я и так была благодарна, что он дал мне больше времени, чем обычно.
На обратном пути из больницы мне опять позвонил организовавший проход врач и спросил, может ли он еще чем-то помочь.
– Неужели все так плохо? Может, что-то еще можно сделать? Давайте я позвоню нейрохирургам, посоветуюсь. Я вам перезвоню!
Больше он не звонил, и я понимала: это не потому, что он забыл о своем обещании, просто ему сказали то же, что и мне в 12:00 и 18:00, и добавить тут нечего.
Но я все равно запомнила этого врача, которого никогда не видела и, скорее всего, никогда не увижу. Запомнила навсегда, потому что он показал мне – вечер пятницы можно провести вот так, пытаясь помочь незнакомому человеку, которого никогда не видел и, скорее всего, никогда не увидишь.
Потом, когда я была уже возле дома, в телефонной трубке раздался взволнованный голос знакомой, говорившей в тот день с известным священником:
– Батюшка спрашивает, а что вы его не крестите? Есть же мирское крещение!
Меня словно током ударило. Я схватилась за голову: знаю-знаю! Ведь сама же об этом читала в другой, такой далекой счастливой цветной жизни. Как я могла забыть об этой возможности! Экстрасенс, биополе… сколько времени зря потратила.
Крещение – единственное из семи таинств церкви, которое может совершить обычный крещеный мирянин и даже, как отмечалось особо в давно прочитанной мной книжке, женщина.
Такое исключение возможно в случае реальной угрозы жизни человека: при смертельной опасности – не важно, новорожденный это младенец или взрослый человек, в отдаленных местностях, где нет церкви и нельзя пригласить священника. Если человек выживает, крещение должен дополнить и завершить священник – совершить таинство миропомазания и воцерковить крещеного. Но даже если крещенный мирянином человек умирает, крещение считается действительным, и это дает право поминать умершего за богослужением как полноправного члена Церкви Христовой.
Как же попасть обратно в реанимацию, в которой я только что была, ведь Отличник второй раз не пустит? Я вспомнила его горящий взгляд: нет, точно не пустит…
Ходила по квартире из угла в угол. Дома все было: освященная крещенская вода, крестик, приложенный к Гробу Господню и привезенный из Иерусалима. Нужные для совершения таинства слова передал священник.
Очень хотелось спать, да и домашние уговаривали поехать в больницу утром, но нельзя было терять ни минуты. Если Медведь умрет этой ночью, я никогда себе не прощу того, что у меня была возможность крестить его, а я ее проспала.
Помчалась обратно, по пути соображая, что я скажу оставшемуся на ночное дежурство Отличнику. Собственно, сказать мне ему было совершенно нечего, кроме как: "Пропусти меня, пожалуйста, еще раз, а?!"
Решила, что в крайнем случае пообещаю поднять ночными звонками из теплой постели его руководство, хотя, как я уже могла убедиться, пустыми угрозами его не испугаешь. Конечно, никому я звонить не стала бы, а лишь надеялась на его благоразумие и на то, что он на мое благоразумие не понадеется.
По дороге в больницу, пустынной и скользкой, я вспоминала о школьном предмете – истории религии. Урок стоял в расписании последним, да еще в субботу. Мало кто из нас, одиннадцатиклассниц, горел желанием изучать, чем Евангелие от Матфея отличается от Евангелия от Луки, хоть этот вопрос и значился в списке для зачета.
Посовещавшись на перемене, мы бочком подходили к преподавателю – молодому священнику с нежным румянцем, упрятанным в густую окладистую рыжую бороду, и начинали вкрадчиво ныть: "А не могли бы вы отпустить нас, кхм, пораньше, то есть прямо сейчас, так как…"
Батюшка все понимал и не чинил нам препятствий к прогулам. Возможно, у него самого были планы на субботний вечер, поэтому он для вида хмурил брови, долгим взглядом зачем-то изучал учебную ведомость и наконец торжественно рек глубоким басом, в котором, несмотря на все старания, то и дело предательски проскальзывали мальчишеские нотки: "Ну что ж, идите с Богом!"
Преисполненные божественного восторга, мы пятились к двери, а потом бежали вниз по лестнице и хихикали: "Да мы и без Бога неплохо дойдем!"
Как бы я хотела, чтобы этой ночью кто-нибудь сказал мне: "Иди с Богом!" – чтобы все получилось, и меня пропустили к нему…
А вдруг Медведь умирает прямо сейчас, в эту минуту? Надо было говорить с ним, не переставая, чтобы удержать, не дать порваться той тонкой ниточке, что еще связывала его с землей.