Земляной с Теном рассказали бакинские новости: наши снова попали в заварушку - с высотного дома на грузовик сбросили горящую бутылку с керосином, угодили ровнёхонько на капот. Никого не задело. Кто-то из третьей роты (они не знали, кто) напился пьяный в карауле. А вообще наши теперь только тем и занимаются, что охраняют армян. В пекло больше не встревают. Митя слушал вполуха, они рассказывали с холодком. Происходящее там хоть и волновало, но уже не так, как раньше. Пуповина, связывающая Шеки и Баку, надорвалась. Эмбрион зажил собственной жизнью.
- Разве за этим уследишь… Армяне бегут, а их ещё и на дорогах отлавливают. Одного капитана из танковой части разжаловали: за "бабки" на армейском "газоне" армян вывозил. Короче, ничего нового.
Дня своего освобождения Митя ждал с опаской, не ощущая ни радостного нетерпения, ни алчного ожиданья. Там - знакомый хаос, беспардонный и навязчивый, и нет камеры, в которой можно от него спрятаться. Щупальца хаоса снова заскользят по нему, полезут внутрь, ломая защитные створки, тщательно обследуя каждый миллиметр души: кто? зачем? по праву ли здесь?
Вот если бы отсюда - прямо домой, в Тбилиси!
Сменялись по кругу охраняющие его курсанты, ИВС становился всё более привычен. Крысиные шорохи под нарами, тёплая грязная "дежурка", сложенные в коридоре для просушки сучья и бумага, стопки отодранного в кабинете начальника паркета, - всё это казалось теперь вполне пригодным для жизни. Неделя, вначале показавшаяся бесконечной как пытка, пробежала, шла вторая.
День десятый, последний, начался для него со скрипа открываемой печной дверцы, запаха остывшей золы и дружеской перебранки охраны. Типичное утро, не предвещавшее ничего нового. Вчера он остался ночевать возле печки и, видимо, надышался. Голова гудела бронзовым колоколом. Сменившиеся прощались с заступившими. Обменивались новостями, что поведали вернувшиеся из Баку (Митя уже слышал от своих), делились всякими полезными мелочами: где найти чего-нибудь для топки, каков счёт в "крысиной рулетке" - скольких прихлопнуло "крысоловкой", сколькие благополучно утащили приманку. (Счёт был восемь - два в пользу крыс). Говорили что-то о каком-то ЧП у военных, но толком ничего не знали. Влад, заставший Митю в третий раз, хлопал по плечу и поздравлял со скорым "откидоном".
- День да ночь, сутки прочь. Делов-то.
Но совершилось всё раньше времени.
Умывшись в туалете, Митя ждал дневального или кого-нибудь из второго взвода с пайком на сегодня. А пришёл Онопко. Без пайка. Капитана прозевали, и он застал арестанта вместе с охраной развалившимися у только что разожжённой печки. Все повскакивали, Влад засуетился, с перепугу не зная, что делать - то ли командовать "смирно", то ли пригласить Онопко присесть. Митя молча вышел в коридор и направился к камере, но Онопко остановил его:
- Подожди меня во дворе.
Был он необычен с лица, растерян. Ни слова не сказал о запрещённом на гауптвахте бушлате, хоть и бросил на него хваткий взгляд: не забыл. Митя протиснулся в висящую на одной петле дверь и вышел во двор.
Онопко вынул из-под полы шинели какую-то бумагу и протянул Владу, предварительно коротко спросив что-то - видимо, уточнил, он ли старший. Влад, не читая, держал бумагу и смотрел на Онопко. Тот говорил. Менты слушали молча и переглядывались. Мустафа поднял брови до самой чёлки, торчащей чёрной сапожной щёткой. Наконец, капитан вышел к Мите.
- Пошли, - сказал он, проходя мимо и направляясь к арке выхода.
Митя посмотрел на его быстро удаляющуюся спину, подумал: "Амнистия!", - и обернулся к ИВС, чтобы махнуть на прощанье в окно. Но никто из находившихся в комнате не смотрел в его сторону. Он поспешил за Онопко. Бурые подмёрзшие лужи. Гулкая, засыпанная хламом и припахивающая мочой арка - и он "на воле". Человек-БМД нёсся на всех парах, Митя с трудом за ним поспевал. Увы, хотелось бы не так… хотелось бы постоять, оглядеться… хотелось бы прочувствовать. Подготовиться.
На площади общее построение. Гул как невидимая мушиная туча висит над ней. Командиры возле своих подразделений. Хлебников, Стодеревский, особист и Трясогузка напротив строя. Переговариваются. Лица нехорошие. Как у сержантов в вечер их отъезда из Вазиани. Трясогузка берёт под козырёк, убегает в комендатуру. Особист отходит на два шага в сторонку, прикуривает, повернувшись спиной. (Небывалая вещь - при Стодеревском). Хлебников пускается в свою обычную наполеоновскую беготню взад-вперёд - руки за спину, подбородок на грудь. До тротуара и обратно.
Онопко не смотрит на Митю, торопится к своему взводу. Вспомнив о нём, оборачивается:
- Иди в строй.
Митя направляется к своим. Ближе к шеренгам переходит на строевой и с чувством вбив последний шаг в мостовую, застывает перед взводным в стойке смирно:
- Товарищ лейтенант! Рядовой Вакула прибыл… - и осекается, пытаясь подобрать слова: как докладывать-то?
Но Кочеулов, не дожидаясь, пока он сообразит, кивает:
- Становись в строй.
Он заметно помят, тени под глазами. "Надо как-нибудь сказать ему спасибо за тот случай с автоматом". Все здесь. Нет только Лапина. Да и остальные взвода́, похоже, в полном составе. "Кто же в нарядах? Неужели уезжаем?!"
Митя становится в строй. С ним здороваются в полголоса, жмут руку. Земляной наклоняется поближе, шепчет в самое ухо:
- У Лапина местные чуть автомат не отобрали. Вчера.
- Вон оно что.
Митя выглядит равнодушным. Будто такое случается раз в неделю.
- Главное, вот, перед носом, возле АТС, - продолжает Саша, косясь на взводного - Попёрся один перед отбоем, родственнику звонить.
- Так а где он сейчас?
- Тс-с, Кочеулов услышит. Внутри сидит. Уже и в о́круге знают. Трясогузка постарался. Стодеревский, говорят, его чуть не порвал.
- Вот как.
Всё заново. Приходится вспоминать, что такое стоять в строю: за чьим-то затылком возле чьего-то плеча. А всего-то девять дней. (Как в школе после каникул: все повырастали, все какие-то незнакомые. И даже закадычные друзья немножко чужие, немножко чураются и оглядывают друг друга искоса.)
Стоять в строю он привыкнет быстро. Удержит ли захлопнутыми створки? Сохранит ли новый лад, обретённый за чтением Псалтиря на нарах? сумеет ли достойно жить в своём Вавилоне? так, чтоб без мышиной возни, без глупых попискиваний среди развалин…
- Какого рожна сунулся туда по темноте?
Пошёл Лёша на АТС. Всего-то метров сто от "солдатской" гостиницы, вниз по переулку и за угол. Пошёл один, что строго запрещалось. Это был, пожалуй, единственный запрет, никогда никем не нарушаемый. Как бы ни одурял Шеки дневным штилем, как бы ни опутывал каменной паутиной… Не верили они этому городу. Помнили его ночную изнанку. К тому же, зачем ходить одному, когда всегда можно найти компанию? На АТС наведывались регулярно. Молодые девушки, по-русски почти не говорившие, но вполне радушные, приглашали пройти, присесть, спрашивали: "Куда?", - и выслушав объяснения, втыкали контакт в чёрную пластмассовую стену, одним движеньем попадая в узенькое гнёздо. Вместо трубки были наушники и микрофон. И телефонистки смущались оттого, что приходилось поневоле слушать разговоры солдат с родными, а солдаты - оттого, что вопросы, задаваемые родными и отчётливо слышимые сквозь жужжание аппаратуры, частенько содержали неприятные для телефонисток слова. Заходил туда вместе со всеми и Лёша, в самом начале: все зашли и он зашёл. Никому не звонил. Постоял молча в сторонке… А теперь вот понесло его туда по ночной поре. В одиночку. Хотя… вряд ли кто-нибудь пошёл бы с ним. За углом, перед самой станцией, его догнали человек пять. Ударили чем-то тяжёлым, пробили череп. Почти вырвали автомат из рук, но Лапин вцепился в него и закричал во всю глотку, а тут как раз Стодеревский с Трясогузкой шли к гостинице с проверкой. Услышали. Стодеревский бросился вниз по улице, за ним Трясогузка и несколько человек из первой роты, которые были внизу. Вовремя успели: автомат у Лапина уже отобрали, ещё бы две-три секунды… метнулись бы в темень, в какой-нибудь переулок - поди поймай. Но под шквальным матом набегающих военных не рискнули. Бросили автомат и убежали.
- Повезло придурку, - заключает свой рассказ Земляной - Семь лет корячилось. Ё-моё, семь лет!
Гул над площадью растёт, вскипает - пока кто-нибудь из командиров не обрывает его резким окриком, и в наступившей тишине размеренно цокают подковки на каблуках Хлебникова да иногда сталкиваются прикладами перевешиваемые с плеча на плечо автоматы. Чего-то ждут. Стодеревский сидит в комендатуре. Особист с Трясогузкой ходят туда по очереди. Взвода́ переминаются с ноги на ногу, снова ползёт шёпоток - и скоро поднимается новая волна гула. Но командирам уже неохота кричать.
Ждать приходится долго. Митя прикрывает глаза и начинает игру. Вот ровный размазанный гул, вот обволакивающее ощущение строя… шеренги, ряды… как нити… Этого хватит. Нужно-то всего ничего, подправить лишь самую малость. Жара вместо сырости, вместо засыпанной мёрзлой листвой ливнёвки прожаренный жёлтый берег с качающимся папирусом и белыми птицами. На ленивой мутной воде тают и разгораются блики. По дальнему берегу, растворённому в солнечном мареве, бредут рыбаки. Пролетевший над рекой ветерок пахнет илом. Вместо бушлатов и шапок латы и шлемы, вместо АК 47 - копья. Воины опираются на копьё то одной, то другой рукой. Когда древки сталкиваются, сердце радует стук крепкого добротного дерева. Только сам он сегодня почему-то без оружия. Чтото случилось с ним, и он может ещё серьёзно за это поплатиться. Все устали стоять, все истомились ожиданием. Устали и военачальники, но делают бодрые злые лица. Колесницы выстроились с левого краю, кони всхрапывают и топчут гулкий камень. Возницы грубо осаживают их, им всегда есть, на ком выместить. Во всём какой-то недуг. Воздух отравлен. В каменной громаде перед ними, на которую смотришь, задрав голову - в обиталище торжественных жрецов и их грозных непредсказуемых богов - что там сейчас? Скоро ли? Ублажены ли наконец боги, и можно ли ждать от них помощи в том, что грядёт неминуемо и неотвратимо? Можно ли полагаться на здешних богов? Не обманут ли, надёжны ли так же, как древки выданных копий? Говорят, сам Фараон сойдёт к ним. Вот чьи-то шаги…
- Гарнизон, смирно!
Появляется Стодеревский. Становится перед ними и обводит медленным взглядом переднюю шеренгу. Прокашлявшись, выдержав выверенную до секунды паузу, плотно стягивающую к нему внимание, он говорит твёрдым голосом:
- Должен был прилететь командующий, но видимо уже не прилетит, - и обведя взглядом строй, продолжает - Наверное, все знают, что случилось. Чтобы не доставлять удовольствия слушающим из-за занавесок, не буду повторяться. Этого бы не случилось, если бы все выполняли свои обязанности так, как от вас требуют. Рядовой Лапин был на волосок от дисбата. Утерю оружия нельзя оправдать ничем. Н и ч е м! Так! Командирам увести личный состав в расположение и провести политзанятия. Выполняйте!
…Политзанятия прошли вяло. Кочеулов зачитал статью из Устава об утере оружия. Благодаря стараниям Трясогузки они и так знали её наизусть: каждый носил в военном билете листок, озаглавленный "Закон суров, но справедлив". В нём коротко-меленько было напечатано про всякое такое: оставление поста, невыполнение приказа… (Трясогузка периодически проверял как наличие листка, так и знание сроков - сколько за что дадут.) По армейскому принципу "провинился один, отвечают все", взводный объявил каждому по пять нарядов - отхо́дят, когда вернутся в часть. Ему, конечно, невесело. Можно представить, что́ пришлось выслушать ему от Стодеревского.
Тех, кто должен был стоять в караулах и нарядах, после политзанятия отправили по местам. (Краснодарцы на постах, наверное, заждались.) В гостинице стало тихо. Неприятно скрипели полы под сапогами. Выходить запретили, командирам было приказано быть неотлучно при своих подразделениях, и они пристрастно проверяли у личного состава подшиву и надраенность блях, а в перерывах курили, сбившись в кучку у открытого окна в конце коридора. Онопко в номере зубрил со своими ТТХ автомата Калашникова модернизированного.
Так и прошёл его первый после бетонного изолятора день.
Вечером разрешили посмотреть программу "Время". Диктор рассказывал о встрече Горбачёва с коллективом какого-то завода. Горбачев стоял в радостно возбуждённом кругу рабочих, одетых в чистенькие отутюженные спецовки. Митя сидел на той самой кушетке, на которой сидел вчера Лапин, когда вернулся с пробитым черепом. Жаль… Митя бы расспросил у Лапина, что тот знает обо всём этом. О Вавилоне. Должен знать. Как-никак сказал ведь он тогда: "развалится всё скоро". И ведь, похоже, он прав - сломанный-то человек. Знает, знает. От своего папаши-химика, может быть, знает.
Президент поздравил работников
И что, Лёша, будет смешение языков?
с приобретением в Германии современной производственной линии
И мы будем плакать при реках?
Встреча была тёплой и плодотворной, Михаил Сергеевич обещал приехать на завод
А разбивать младенцев о камень?
после сдачи в эксплуатацию нового оборудования
Эх, жаль, не удалось поговорить.
…Кочеулов поставил в нижнем холле стул, сел, сунув руки в карманы и вытянув ноги, и мрачным взглядом встречал местных, входящих в дверь. Вид у него был не двусмысленно угрожающий. Сегодня был возобновлён комендантский час, и до его наступления оставалось совсем немного - на площади уже рычали и фыркали БТРы.
Митя просидел на тахте до самой вечерней поверки. Теперь её проводили по всем правилам в верхнем холле. Сегодня - лейтенант Кочеулов.
- Чего такой пришибленный? - спросил Бойченко, только что вернувшийся из какого-то наряда - После "губы" отходишь?
Там можно было всегда спрятаться в камеру, сомкнуть створки… Но здесь - не там. Оркестр оборвался как струна на дембельской гитаре.
Снизу послышался звук двигателя. Митя машинально посмотрел в окно. Из-за угла на залитый пронзительным светом фонаря пятачок вывернул УАЗ. На заднее окно белой кляксой упала забинтованная голова. УАЗ проехал.
- Лапина повезли, - сказал Митя.
…Показав ей, куда сложили багаж, они торопятся уйти.
Багаж… Нет, наверное, неподходящее слово. Многие слова меняют нынче шкуру… Да и не похожи эти стянутые верёвками, неопрятные сумки-чемоданы на б а г а ж - кажется, уложены в них не обычные мирные вещи, а стеклянные осколки, обломки кирпичей, тлеющие чёрные головешки. Откроешь - вырвется дым. Поглубже, туда, где место деньгам и документам, они кладут плач, страх и отчаянье.
Ей около сорока, наверное. Их возраст трудно определить. У здешних женщин два возраста: до того, как вышла замуж и - после. До - возможны накрашенные глаза и ткани живых тонов. После - чёрные платья и косынки. Униформа. У них как у солдат - служба.
Она сидит на чемодане. Взгляд, падая на неё, должен проходить насквозь - такая она бесцветная - но всё же цепляется за что-то… за глубокие складки возле рта, за сваленные одна на другую руки, неподвижные как мёртвые птицы… С ней дочка, девочка с косичками двенадцати-тринадцати лет. Озирается по сторонам, оборачивается на звук шагов. Мать сосредоточенно смотрит в одну точку, будто никак не может вспомнить самое важное… (Так бывает на вокзале: "а полотенце положила? а нож? а билет где?!") Дочь делает попытки поговорить с ней, трогает за плечо. Та отзывается, но нехотя, с трудом разлепляя ссохшиеся губы. Отвечает в основном односложно, длинные фразы одолевает в несколько приёмов, с остановками и одышкой. Говорят они почему-то по-азербайджански.
С верхних этажей начинают спускаться другие - те, что давно уже живут в комендатуре. Всё ждали чего-то, на что-то надеялись. Или некуда было ехать. Одна женщина, другая, обе в чёрном… совсем дряхлая, согнутая старуха… Значит, ещё две женщины, старуха и дети, пятеро детей-дошколят. Последние ласточки. Говорят, кроме них армян в городе не осталось.
- Досидели до последнего, - гундосит Земляной.
"Помогите", - показывает Хлебников на спускающихся по лестнице женщин. Пока Митя перетаскивает вещи, Тен помогает спуститься старухе, и они возвращаются обратно ко входу в актовый зал. Сойдясь в центре вестибюля у столика с креслами, женщины здороваются и становятся кружком. Здороваются почти беззвучно, глядя отвесно в пол. Понятно без перевода: "И ты здесь, и тебя…" Кто-то из них роняет какую-то фразу, и они как по команде начинают тихонько плакать, по-прежнему глядя в пол и утирая носы кто платком, кто сложенными в щепотку пальцами. Автобус вот-вот должен подъехать. Их дети устали жаться к их ногам. Бегут к двери, лезут под стол, падают, споткнувшись о чемоданы. Девочка с косичками, как самая старшая, помогает с маленькими, трясёт погремушками, отлавливает убежавших слишком далеко - но с испуганными глазами оборачивается на каждое слово, произнесённое матерью.
Беженцы.
Беженство - женское занятие. Плата за материнство.
"Как там? Вспомнить бы… тот, жуткий… мурашки от него… Дети его да будут сиротами, а жена вдовой… - так, кажется - Да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба… - и самое сильное - и просят хлеба и з р а з в а л и н с в о и х. Добрая книга - Псалтирь. Знать бы, про кого так…"
Автобус въезжает на площадь, разворачивается и задом сдаёт к выходу. Кто-то из солдат, встав позади автобуса, знаками да свистом помогает водителю парковаться между БТРов. Офицеры выходят из дежурной комнаты, Кочеулов командует: "К машине". Пятеро определённых на эту поездку солдат выбегают на площадь. Саша Земляной, Митя, Тен из первого взвода и двое из третьей роты. Тот, что однажды вывихнул на полевом выходе ногу. Высокий, лопоухий. Его несли на носилках все по очереди и все по очереди чертыхались и называли халявщиком и хитро….ным. А он сверху, с носилок огрызался на всех по очереди и кричал, что пусть они его бросят, разве он просил их… Не повезло парню, так и пристало к нему прозвище: Вова Халявщик. С ним тот, который на гражданке занимался пулевой стрельбой и всегда выступает от третьей роты на показательных стрельбах.
С утра Митя успел прочитать пару страниц в туалете.