Где же ты, моё Сулико?
Дымящаяся турка медленно вплыла в комнату. Митя на всякий случай поджал ноги. Транспортировка кофе всегда была для неё рискованной операцией. Она хватала турку обеими руками и шла, вытянув её перед собой. Будто держала за хвост могучего варана, готового в любой момент метнуться в сторону. И смотрела на кофейный дымок неотрывно, драматически изломав бровь.
- Сволочи, просто сволочи!
- Ну хватит, мама. Хватит.
Светлана Ивановна плеснула кофе в чашку и вскинула руку с сигаретой к лицу, свободной рукой обхватив локоть. Спина округлилась и одновременно откинулась несколько назад.
- Издеваются, как хотят. Сволочи беспардонные!
Через пару затяжек она возьмётся за фарфоровую ручку всей щепоткой пальцев, и закончит курить точно перед последним глотком. Сколько раз он видел это: кофе, напружиненная спина и тающая змейка сигаретного дыма. Он вдруг подумал, что когда её не станет, и он останется совсем один, и она ему приснится - то приснится именно со спины, держащей на отлёте сигарету. Митя понимал, что нужно дать ей выговориться. Понимал, но не мог совладать с раздражением. Странно, он наверняка готов слушать то же самое от кого-нибудь другого. Качал бы головой, подхватывал: "Сволочи, сволочи". Его раздражает в матери то, что он легко прощает другим.
- Говорила, нужно сдать паспорта, нужно сдать, - Светлана Ивановна махнула сигаретой, рассыпав пепел по комнате. - Послушал бы ты меня, сходил бы ты к этому Сергею Фёдоровичу. А вдруг поможет? Всё-таки начальник ПВС.
- Другого района.
- Ну и что? Они все одна… компания.
- Это ж сколько денег нужно приготовить?
- А вдруг без денег поможет? Всё-таки племянник Валин. Может, сделает ради Вали?
Разговор злил Митю. От одной мысли, что нужно идти к этому Сергею Фёдоровичу, его тошнило. Он его ровесник. Но он - господин Начальник Районной ПВС, паспортно-визовой службы, и поэтому Митя будет говорить ему "вы", а он Мите - "ты", и лицо нужно будет иметь умильно-уважительное, а соизволит шутить, так смеяться от души, бодро. И проделать это нужно сознательно, по собственному выбору. Стоять и чувствовать, как гнётся и мокнет спина, а руки превращаются в лапки - и выползти оттуда таким маленьким и гнусным, что впору юркнуть куда-нибудь в щёлку под плинтусом и исчезнуть там навсегда, чтобы уже не трогали.
В этих убогих кабинетах, покрытых бархатным слоем пыли, обставленных мебельным ломом, даже портреты Путина, кажется, вот-вот заорут: "Чьих холоп будешь?!". Нужно идти к Серёже, Валиному племяннику. Сейчас он - хан и великий князь, и Митина надежда на российское гражданство. Валя - мамина подруга, такая же уборщица, как она. Но Серёжа, Сергей Фёдорович - начальник ПВС, и ради тётушки согласен его выслушать.
- Хочешь, я попрошу Валю, она с тобой пойдёт?
Мите не хотелось сегодня ссориться. Он знал наперёд, как всё будет. Он уйдёт. Она крикнет вслед: "Иди, иди! Ох, как тебе с матерью не повезло!". Он остынет через час, но пропадёт на месяц. Она позвонит ему на работу, скажет: "Так… просто голос услышать". Будет рассказывать всякую ерунду - как соседка притащила со свалки газовую плиту, хотела в металлолом, а потом её установили на кухне, и теперь у них ещё одна плита. Потом спросит как ни в чём ни бывало, когда он придёт. А он скажет: "Не знаю, сейчас некогда", - и когда повесит трубку, почувствует себя мерзавцем. Приедет к ней прямо со смены, сядет на этот же расшатанный табурет, она сядет на свою раскладушку. Они попробуют говорить о том, о сём. Вполне вероятно, снова поцапаются. Он уйдёт. Она крикнет ему вслед: "Иди, иди!", - а через месяц позвонит на работу, скажет: "Так… просто голос услышать, соскучилась по голосу", - и болезненный круг замкнётся.
Митя принялся рассматривать комнату. Потолок, стены, кухонные шкафчики. В любой ситуации можно весьма правдоподобно рассматривать общежитскую комнату. Даже если бывал в ней сотни раз. Комната в общаге никогда не бывает достаточно знакомой, сколько в ней ни живи.
- Если бы ты слушал, что тебе мать говорит - хотя бы через раз… да нет, о чём я! Хотя бы каждый десятый раз…
Митя поднялся и шагнул к двери.
- Куда?
- В туалет!
Он дошёл до конца коридора и встал у окна.
Футбольное поле, обрамлённое заиндевелыми клёнами, выглядело как пустой холст в дорогой раме. Декабрь был необычно морозный: зима заявилась рано. После первого ночного мороза уцелевшие на ветках листья покрылись инеем, стали ненормально красивы, соединив живое и мёртвое, тёплую осеннюю краску и лёд.
В последнем письме Ваня написал, что они хотели бы пригласить его в гости. Не желаешь ли приехать в Осло, погостить у нас? На Рождество мы уезжаем, в феврале на первом этаже будет ремонт, приезжай в марте, потому что в апреле мы уезжаем в Берлин. Сдержанно, как всегда. Бесстрастно как расписание электричек. Ничего такого, ни "пожалуйста, приезжай", ни "буду очень ждать"… Дальше, так же сдержанно - о том, что расходы они все оплатят, даже могут выслать заранее. Кристоф будет весьма рад и мечтает о дружеских отношениях. На лето у них есть планы, они на полгода переедут в Берлин - а может быть, останутся и на дольше, а в Берлине у них своего жилья нет - так что лучше не откладывать.
В марте! Будто нельзя было раньше написать! Эх, Ванька!
Эх, Ванька, солнышко моё! Наконец-то ты позвал меня!
Письмо было почти официальным, казалось, в конце просто забыли поставить печать. Наверное, подверглось тщательной правке со стороны Марины. Впрочем, все Ванины письма скорей всего подвергались такой правке. Её можно понять. Ваня писал по-русски всё неуверенней. Постскриптумы выдавали его. Он иногда дописывал постскриптумы к уже исправленным и переписанным письмам, втискивал пару неуклюжих фраз под безупречно правильные предложения. Эти строчки Митя прочитывал в первую очередь. Водил пальцем по строчкам, будто ища ответного прикосновения. Я познакомился с красивая девушкой, её звать Джен. Я стал учить немецкому языку. Завтра я пишу тест на математику, я знаю её плохо… Ваня всегда был честным. Таким и остался. Если знает математику плохо, так и пишет: плохо знаю.
Митя не мог себе представить, как он приедет к ним, как глянет Марине в глаза. Спустя столько лет. Она, наверное, совсем другая, и увидеть её - незнакомую женщину, носящую в себе их общее прошлое - будет странно. И ещё там будет Кристоф Урсус, что, в принципе, ему простительно: это его дом. Какое безобразие - гостить у человека, который увёл у тебя жену и сына! Ложиться спать в его доме, быть может, напротив их спальни. Встречаться за завтраком, улыбаться друг другу гигиеническими улыбками. Но конечно он поедет - он ждал этого долгие годы. Теперь он будет жить только этой поездкой: сначала оформлением документов, загранпаспорта, всякими бумажными казёнными хлопотами, потом сборами, грёзами о том, как он увидит Ваню в шумном хаосе аэропорта…
Ванька, Ванечка, Ванюша, сердце моё, мой драгоценный детёныш!
После того письма Митя и бросился в ЖЭУ оформлять прописку и менять паспорт.
Когда он вернулся, Светлана Ивановна всё так же курила под форточкой, обхватив левой рукой локоть правой. Комната тонула в сигаретном дыму.
- Ты так и не куришь? - спросила, не оборачиваясь, и голос её был совсем уже другим, медленным и холодным.
- Нет. Бросил.
- Молодец.
Она говорила таким голосом, когда хотела показать, что обижена. В детстве он пугался и начинал просить прощения.
Она докурила, но чтобы не оборачиваться, прикурила вторую. Она вообще-то обещала ему не курить по две сразу. Митя сел на табурет. Он пожалел, что приехал к маме на ночёвку. Идея была в том, чтобы встать с утра пораньше и идти в районную ПВС. Очередь туда занимают так же, как в ЖЭУ, часов с пяти.
Её голос стал как река подо льдом:
- Как он там?
Митя попытался отмолчаться. Мама оставляет за собой право так спрашивать. У неё, конечно, есть это право. Когда Марина уехала к Урсусу, все заботы о трёхлетнем ребёнке легли на её плечи. И пока Митя, ухватившись за первую попавшуюся работу с приличной зарплатой, прямиком из аспирантуры отправился работать охранником в банк, она растила Ваню. Учила его азбуке и счёту сразу на двух языках, русском и грузинском, лечила ангины и водила в кружок рисования. Митя помнит её лицо, когда первого сентября она вела Ванечку в школу. Именно она, бабушка, вела Ванечку в школу: она подготовила его, она показывала, как сидеть за партой и тянуть руку, когда хочешь что-нибудь спросить. И именно её непутёвый сын, однажды согласившийся отпустить Ваню к матери на каникулы, покататься по Европе, виноват в том, что с ней нет теперь её любимого внука.
Митя не рассказал ей о Ванином письме с приглашением.
- Звонит? Пишет?
Он жалел, что приехал.
- Прошлую ночь всю проплакала. Приснился мне. В красивом костюме, в каком-то большом помещении… Взрослый такой, волосы на пробор.
Митя поднялся и потянул с вешалки пальто.
- Вокруг много людей, цветы. Почему-то цветы прямо под ногами, по всему полу разбросаны. И я, дура, нет, чтобы к нему бежать - наклонилась их поднять, собрала охапку, поднялась, а он исчез. Я выронила… бегала по каким-то комнатам, кричала, звала… Если бы ты тогда, хотя бы тогда, один раз меня послушал. Ванечка был бы сейчас с нами.
На улице под ногами хрустнул иней, он постоял немного, выбирая, к какой остановке идти, и прямо по газону, по ледяной хрусткой траве, отправился в сторону торгового центра. По телу расползлась усталость. Забыть бы всё и никуда больше не ходить. Если бы не Ванино письмо, не эта жар-птица, порхнувшая из конверта, Митя, скорее всего, просто пожал бы плечами и жил себе дальше. Мало ли какие законы сочинят шальные думские люди! Не упекут же в Сибирь. И в Грузию не вышлют. В Грузию-то не вышлют…
В этом месте Митя крепко задумывался. Весь он будто завязывался каменным узлом, теряя связь с происходящим и наглухо замыкаясь в самом себе. Там он находил главное: воспоминания, у которых никто никогда не отнимет гражданства, не запретит проживать в своих заоблачных республиках. Странная вещь: чем сложнее заворачивалось с его паспортом, тем ярче вспыхивали детские воспоминания, давным-давно, казалось, выгоревшие и остывшие в нём. Они уводили его туда, куда он не собирался больше возвращаться. Много раз стоял он у запертой, запретной двери. За ней кипел праздник. Стоял, прислушивался к неясным голосам - ему бы туда. Детство говорило с ним через дверь, но было плохо слышно, а самое досадное - совершенно невозможно догадаться - о чём может идти речь. Не о паспорте же! Он закрывал глаза. Ну, что там, что? Пахло миндалем, что растёт в военном городке за школой, летучие мыши метались над двором, будто кто-то безжалостно взбалтывал их в огромном невидимом ведре… слышался бабушкин голос. Она говорила издалека, через всю квартиру. Митя жадно прислушивался, ожидая, пока голос отольётся в слова, и надеясь, что на этот раз слова окажутся понятны. "Открой на кухне окна, - говорила она. - И потуши свет". В красноватой пустоте под веками проступала тбилисская квартира, его первый и последний настоящий дом: и бежевые обои гостиной - ярко, до малейшего завитка узора - и огромный трёхведёрный аквариум с полосатыми рыбками данио рерио, снующими туда-сюда стремительными стежками, будто в надежде сшить вместе лево и право…
- Уснул. Смотри, не разбуди.
Девушки хохотнули и прошли мимо.
Митя сидел под навесом остановки - видимо, давно, поскольку успел задремать. Исподлобья огляделся, но больше никто из стоящих и сидящих вокруг не обращал на него внимания. Упругий и холодный ветер возился с листками объявлений, с полами и воротниками прохожих.
Ветер-живодёр выковыривал их из одежды, как устриц из панциря. Заглатывал целиком. Утренние, мягонькие, озябшие декабрьские тельца. Ежеминутно летящие в холодную влажную глотку, они морщились, вздыхали, прятались за выступами стен. Серое акварельное небо лежало на высотках, к ногам то и дело прибивало мусор с рынка. Принимать начнут с девяти, но чтобы попасть, нужно занимать пораньше. Митя пришёл в шесть, перед ним было двадцать восемь человек. Здесь, как и в ЖЭУ, записывались на листках. Листки приклеивали к дверям скотчем. Скотч приносили с собой. Ручку Митя не захватил, и решил ждать, пока к списку подойдёт следующий, чтобы попросить ручку у него. Ждать пришлось долго. Он стоял возле самой двери на догнивающих ступенях, шатких как трясина, ветер обсасывал его со всех сторон. Наконец, на тротуар въехала видавшая виды "восьмёрка", из неё вылез крупный мужичок лет сорока. Мужичок знал, что к чему, на ходу доставал из кармана ручку.
- Извините, не одолжите? записаться нечем…
Он наградил Митю обидным - и вроде бы оскорбительным, а в общем-то привычным, как "… твою мать" - взглядом и молча вписав себя, так же молча протянул ему ручку. Теперь Митя был тридцатым.
Пристрастие к записыванию на листках, что и говорить, выглядело странно. Ведь как только начинали пускать, - рассредоточенная толпа лавиной сваливалась к заветной двери, и список терял актуальность.
- А у вас какой номер?
- Да мне только спросить.
И ветер не отставал, укрыться от него было негде. Митя подумал, что зря перед выходом пил чай, теперь чай естественным образом просится наружу.
В половине десятого позади толпы раздались строгие окрики:
- Пропустите! Пропустите, блин!
Старушка в криво надетом жёлтом парике, не разобрав, прошамкала:
- В какую комнату? Тут очередь.
- Да я щас, нахер, развернусь, и вся эта очередь домой отправится!
Переступая по-пингвиньи, давя друг другу пальцы, очередь нехотя раздвинулась.
Девушка лет двадцати в густом вечернем макияже, сине-золотом, скривив яркие губы, взглянула в предоставляемый ей тесный проход, сказала: "От ить, бараны!", - так смачно и хлёстко, как про настоящих баранов никогда не говорят. Три хмурых тётки, стоявшие возле девушки-с-макияжем, очевидно, были её коллеги. Она прошла, твёрдо ставя каблук, к двери, звякнула ключом в замке, провернула, вынула, размашисто распахнула дверь, загудевшую о чьи-то кости, кинула связку в сумочку, застегнула сумочку. Дёрнула спиной, будто отряхивая насекомых:
- Да чё напираете, блин!
- Можно заходить?
- Пригласят!
- Так холодно же…
Девушка-с-макияжем уже почти вошла, её хмурые коллеги двинулись следом, но кто-то пробубнил:
- Пригласят… Когда пригласят-то? Уж полчаса, как работать должны.
И она, отодвинув своих стремительным рубленым жестом, вынырнула обратно, зорко оглядела толпу:
- Кто тут умный у нас такой? А?!
Никто не отзывался.
Но взгляд её безошибочно выудил из плотных шеренг чёрный потёртый берет, очки с обмотанной грязным лейкопластырем дужкой, дикорастущие усы под посиневшим носом. Она тяжело кивнула и скрылась в помещении. Толпа стянулась к открытой двери.
- М-да, - сказал мужик из "восьмёрки" чёрному берету. - Она тебя запеленговала. Мой тебе совет, мужик: иди домой, и раньше, чем через неделю не приходи. Может, забудет.
- Тьфу ты, будь оно неладно! - берет постоял в раздумье и тронулся прочь.
Пригласили в начале одиннадцатого. Вяло переругиваясь, люди потащились по холлу и, разделившись на три потока, дальше по узеньким коридорам, увешанным плакатами, листами, листочками. Высмотрев нужный кабинет, оседали здесь, налипали на стену, врубались плечом в дверной косяк.
Мочевой пузырь давил на глазные яблоки. Шмат людей, втиснутый между стен, источал усталость и панику, вялотекущую, подспудную, но готовую пыхнуть по первому же поводу. Митя нюхал меховой воротник, неожиданно пахнущий пивом, о колено его как плавник большой рыбы бился дипломат. Из множества ощущений, наполнивших его, только одно было приятно: основательно подмороженные ягодицы оттаивали у батареи.
- Третий день не могу попасть.
- У вас что?
- Ребёнок. Надо срочно гражданство оформить. А они запрос теперь делают по месту рождения.
- Зачем?
- Кто ж их знает… Вы можете это понять? Я не могу это понять. А он у меня во Владивостоке родился. Представляете, сколько времени уйдёт, пока эти напишут, а те ответят… А его пригласили по обмену на три месяца. Если за месяц не управимся…
- Ну, это вам к начальнику надо.
- Думаете?
- Знаю.
Митя решил к начальнику сегодня не идти. Решил - безо всякой на то причины, наобум, как в незнакомой карточной игре - начать с малого, с инспектора по гражданству. Ему понравилось название, веское и категоричное: Инспектор По Гражданству. "Инспектор Такой-то. Предъявите-ка ваше гражданство!".
Они стояли у двери номер "два" минут двадцать, но никто не звал их вовнутрь. Мочевой пузырь висел в нём чугунным якорем на тоненькой леске. Скоро терпеть стало совсем невозможно.
- Извините, а где тут туалет?
- Шутишь? Какой туалет? Вишь, даже стульев нет, чтоб присесть. Туалет ему где!
Через некоторое время открылась дверь. Открылась с размаху, и как ложка о холодец, чавкнула о толпу. Никто не издал ни звука.
- Разошлись! - рявкнул из-за приоткрытой двери знакомый голос. - Дорогу дайте!
Она вышла прямиком на чью-то ногу.
- Да убери свои чувяки, дай пройти!
Движения были нарочито резкие и свободные. В руках у неё был чайник. Она рассекла толпу и скрылась за поворотом.
- Кохда ж пустють?
- А вы спросите.
- Вот сами и спросити.
- Спросите, вы же ближе к двери.
- Я пропущу, колы надо. Пропустить?
- Да ладно, стойте уже. Сами ноют, а сами спросить не могут.
"Почему я оказался здесь? Почему, как ни сопротивляйся, всё равно тебя отыщут, вынут, встряхнут и сунут в самую гущу, в ряд, в колонну, в злые потные очереди? Православные, советский народ, россияне, - а будет одно и тоже: толпа, Ходынка, очередь. Бесконечная очередь за нормальной жизнью".
Митю мутило тяжёлым, тупым возмущением. В узком коридоре стояла зудящая тишина. Спрессованные люди молчали. Говорить здесь было так же опасно, как курить на бензоколонке. Потели и молчали.
Она вернулась - так же размашисто, цепляя локтями и расплёскивая из чайника. Митя преградил ей дорогу.
- Извините, когда приём начнётся?
Она была бы симпатична, если б не крикливая косметика и этот взгляд. Ровный плоский блеск оптических приборов: к микроскопу приклеили ресницы и подвесили вишнёвые губы. Не смотрит, а осматривает. Проворачивает окуляры.
- Уже, кажется, давно время приёма?
Окуляры скрылись под ресницами, сверкнули ещё раз - она обогнула Митю и вошла в кабинет.
- Чай будут пить.
- Чтоб им захлебнуться.