* * *
Я проехал круга три или четыре, кондукторша начала поглядывать на меня слишком уж подозрительно, хоть каждый раз я аккуратно покупал новый билет.
Я сошел в самом центре,- парикмахерская с дурацким манекеном в окне, потухшая витрина "Канцтоваров", чайная, решетка скверика, прозванного "тошниловкой" здесь, напротив ресторана, по вечерам горестно матерятся пьяные и растирают подошвами свежую блевотину.
Мне хотелось спокойно посидеть где-нибудь, подумать, найти, черт подери, какой-то выход - только не возвращаться в общежитие, до тоски ненавистное мне теперь.
В кармане у меня еще позвякивала какая-то мелочь, но в чайной уже опрокидывали стулья, готовясь к уборке.
Я представил на мгновение, как усмехнется ресторанная официантка в ответ на два чая с пирожком. Впрочем, не все ли равно?
Входя в ресторан, я меньше всего думал об Олеге, меньше всего сейчас хотелось мне с ним встретиться,- а он сидел в углу один, и, заметив меня, странно оживился и приглашающе замахал рукой.
Мне пришлось подсесть к его столику, и он тут же налил в бокал какого-то светло-золотистого вина из своего графинчика,- светлого и золотистого, как Машины волосы. Я сказал: "Не надо", но он словно не расслышал и пододвинул бокал ко мне.
- Хорошо, что ты догадался сюда заглянуть...- сказал он.- Есть дело, я давно хочу о нем с тобой поговорить... И чтобы нам не мешали.
- А в другой раз?..- сказал я. И подумал: какие у него могут быть дела со мной?..
- Сэр,- добродушно усмехнулся он,- вы не в духе?..
Пока мы объяснялись с официанткой, Олег с любопытством наблюдал за мной, весело барабаня пальцем в такт оркестру, а когда, наконец, переговоры были закончены ("Белое пить будете?.." - "Нет." - "А красное?" - "Я же говорю - нет". - "Один чай?.." - "Два чая и пирожок с повидлом!"..) и я потянулся к пачке папирос, лежавшей рядом с прибором, он предупредительно чиркнул спичкой и посмотрел мне в глаза так, будто хотел с помощью этой короткой вспышки разглядеть какую-то мелкую, неразборчивую надпись.
- Послушай,- он откинулся на спинку стула и, улыбаясь, продолжал рассматривать меня в упор. - Давай не пижонить друг перед другом. Тебе нужны деньги?
- Нет,- сказал я.- А тебе? Могу занять: сколько?
- Горд, как десять тысяч грандов,- он рассмеялся.- Но мы не в Испании, старик.
- Ты силен в географии,- сказал я,- Так зачем я тебе понадобился?
- Только условие: не отвечать сразу. Думай день, думай неделю.- Он прищурился и выдул тонкую струйку дыма, следя, как она расплывается в воздухе.
Здесь, под небом чужим,
Я как гость нежеланный...
Певичка в длинном платье с блестками прижимала руки к добела запудренной груди. Звонко хлопнула пробка от шампанского. За соседним столиком седой человек в очках, уронив голову лицом в ладони, покачивался и подпевал, запаздывая на несколько тактов.
- Это не "Прага",- сказал Олег,- А хочешь - ты будешь сидеть в "Праге", слушать джаз?.. И когда к твоему столику подойдет какой-нибудь Жабрин, ты скажешь: "Место занято, милорд!" Хочешь - и вокруг девчонки, беленькие, рыжие, черные - бери любую! Хочешь - Рига, дюны, чайка спит на волне...
- Ты поэт,- сказал я.- Ты не только географ.
- Не прикидывайся!- засмеялся он.- Все монахи - великие блудники! Ведь не весь век ты намерен прокисать в этой дыре!
Я не понимал, куда он клонит.
- Но воля твоя, ты можешь забраться в берлогу поуютней, валяться на диване и диктовать машинисточке с алыми губками свои гениальные мысли для отдаленного потомства! Свобода!.. Ты знаешь, что такое свобода, старик?.. Свобода: - это когда у тебя тысяча возможностей и ты можешь выбирать!.. Выпьем, старик, и возьмем еще бутылочку того пойла, в котором тебе скоро, может быть, не захочется полоскать даже ноги! И брось тянуть свой чай, нечего делать вид, что он тебе так уж нравится!
- Он мне нравится, - сказал я.- Мне. И давай перейдем на прозу.
- Что ж,- сказал Олег.- Как хочешь. Бумч!- он поднял бокал и быстро выпил.- А теперь слушай. Я предлагаю тебе вместе со мной накрутить сценарий для кино по эпохальному произведению товарища Сизионова - роман "Восход", удостоен, и так далее. При этом учти: сценарий, главное, не написать, а протолкнуть. Это я беру на себя.
Сначала я подумал, что он смеется. Но он был серьезен. Не настолько, впрочем, серьезен, чтобы можно было принять его за сумасшедшего. Его глаза улыбались, а тонкие губы были плотно сжаты. Он со снисходительным сочувствием наблюдал за мной, пока я молчал, не зная, как отнестись к его словам.
- Давненько не брал я в руки фантастических романов,- сказал я наконец.
- Фантастика?..- весело подхватил Олег.- На первый взгляд - может быть! Но я тебе растолкую, в чем дело. Сизионов - это для тебя и остальных он Сизионов, а для меня - дядя Дима. Как сказали бы в прошлом веке, милый друг нашего дома. Когда он осчастливил сей стольный град, мы виделись не только на банкете... Это раз. Он сам предложил мне делать сценарий - это два. Мой отчим - далеко не последняя фигура в киномире, и есть веские причины полагать, что он расшибется в лепешку, но нам поможет... Это три. А в-четвертых, пятых и одиннадцатых - "Восход", сам "Восход"! Пырьев поперхнется со своими "Кубанскими казаками" от зависти на первых же ста метрах!..
Я вспомнил банкет, Сизионова, вспомнил, как приятельски болтал он с Олегом. А забавно, подумал я, забавно - вдруг в институте становится известно, что мы пишем такой сценарий...
Олег не дал мне раскрыть рта.
- Стоп!- азартно крикнул он.- Только не отвечай сразу! Ты принял мои условия?
- Ничего я не принимал,- сказал я.- Никаких усло
вий. И вообще - зачем я тебе, собственно, сдался?
- Чудак! Ты здесь единственный человек, с которым стоит говорить серьезно! Людочка,- крикнул он и звонко щелкнул над головой пальцами,- Еще одну!
- И два чая,- сказал я,- только покрепче.
* * *
Он пил вино, я - чай, но иногда мне начинало казаться, что все наоборот, он трезв, а у меня все двоится и плывет перед глазами - певичка, люди, столы, натюрморт с кровяными арбузами...
- Я знаю,- сказал Олег,- тебя еще долго придется уламывать. Ты все-таки очень похож на ту бабку с иконой...
Мне захотелось плеснуть в его смеющееся лицо вином, которое нетронутым стояло в моем бокале.
Но я не плеснул.
- И все вы здесь такие... Рогачев! Пророк! Шут гороховый! "Вас не будут читать..." Думаешь, Сизионов сам не знает, что будут и что - не будут?..
Я снова подумал о Сосновском. О том, как мы собрались у него после банкета, варили кофе, фантазировали ночь напролет, как ранним утром, провожая Машеньку, шли по скрипучему, синему снегу,..
- Бумч!- сказал Олег.
- Что такое - бумч?- спросил я.
- Это - вместо любого тоста: короче и проще. Бумч!
Певичка разошлась. Ей хлопали, она повторяла на бис:
Здесь, под небом чужим,
Я как гость нежеланный.
- Каким ветром тебя задуло в эту дыру?- сказал Олег.
- Попутным.
- Что-то не верится. Людей сюда выбрасывает только после кораблекрушения.
- Тебя тоже?- спросил я.
- У каждого в жизни бывает свое кораблекрушение,
- Еще бы,- сказал я.
Я рассказал ему о себе. Второй раз в этот день я рассказывал о себе, но - странно! - теперь я словно холодно, иронически говорил о каком-то чужом, отделенном от меня человеке.
- Забавно,- сказал Олег.
На секунду что-то изменилось в его лице, что-то дрогнуло и потемнело, но он торопливо дохнул густым облаком дыма и, когда дым рассеялся, оно вновь светилось небрежной, легкой усмешкой.
- У меня тоже было кое-что в этом роде. Хотя совсем иначе. Видишь ли, я и в шестнадцать лет мог бы с тобой о многом поспорить. Моя мать какая ни есть, но актриса, и я с детства знал, что такое грим и парик - они всегда заметнее из первого ряда... Ты, наверное, предпочитал галерку?
- Да,- сказал я.- У меня не хватало денег на партер.
- Неважно,- сказал он.- Ты еще насидишься в партере. Но сцена - это для бездарей, она ни к чему настоящим актерам. Вроде моего отчима. Куда там Качалову или Хмелеву!.. Ты увидишь его - весельчак, балагур, хохотун, душа нараспашку... Мать с ним сошлась в Алма-Ате, туда во время войны эвакуировались многие театры и студии. А он жил дверь в дверь, и, главное, как у кинодеятеля, у него был паек... Потом, в Москве, он быстро попер в гору. Он пробовал поставить сам какую-то кино-муть, не вышло - и тогда, конечно, ему ничего не осталось, как учить других. И он учил. Читал в институте, состоял в членах редколлегий, тискал статейки - особенно развернулся в сорок девятом году... Как-то к нам явился один человек. Он ничего не сказал, ни слова,- молча ударил отчима по щеке, раз и два, повернулся и вышел. Отчим выбежал за ним... Нет, не просто выбежал,- он постоял на верхней площадке, подождал, пока тот спустится, выйдет из подъезда, и уж только потом... Потом он побежал куда-то, и того взяли спустя три дня.
Олег помолчал, как будто что-то пропуская.
- Я не герой,- продолжал он.- Я не мечтал об исторических деяниях, как один мой знакомый (он с едкой усмешкой посмотрел на меня). Мне просто хотелось, чтоб хотя бы раз, понимаешь - хотя бы раз эту тупую красную рожу искорежило страхом, чтобы хоть на день у него испортился аппетит и он не мурлыкал себе под нос "Фиалку Монмартра"... Он пристроил меня в институт, где преподавал сам. Я заводил попойки, дебоши, я ждал: начнется скандал, дойдет до фельетона в газете - и его выпрут. С шумом, с треском - из-за меня! Ничего я не добился. Он уцелел. Такие всегда выходят сухими из воды. У них скафандры. Зато я очутился здесь. Как и ты.
Он бросал слова отрывисто, коротко, зло, я впервые у индол в его глазах живую боль и горечь.
- За кораблекрушения! - сказал я и тронул его бокал своим.- Бумч!
Он все время говорил о своем отчиме.
- А твой отец?
- Не знаю,- сказал он,- Там же, где и твой. Или около. Но не стоит об этом. Они были романтики и утописты. Мы не виноваты, что родились в другое время. Мы практики. Цель оправдывает средства - железная аксиома атомного века!
- Средства есть,- сказал я,- но где цель?
- Цель?..- Олег жестко усмехнулся.- Подожди, я познакомлю тебя с отчимом. Уж он-то любит эти словечки: "конечная цель", "общая цель"... А я знаю, что для каждого в отдельности эта цель - индивидуальный ящик, куда кладут в белых тапочках. Раньше или позже. Лично я предпочитаю, чтобы позже. И чтобы топать к этому ящику по той дорожке, которую я выберу сам. И чтобы дорожка была повеселее, а ландшафт - поразнообразней. И чтобы никто не расставлял мне дорожных знаков, которыми сам не пользуется. И чтобы, главное, не указывали мне в качестве примера на тех баранов, которые дружным стадом идут к общей цели! В крайнем случае я предпочитаю быть не бараном, а погонщиком.
- Но это Ницше,- сказал я.
- Нет, мой отчим.
Мы вышли, когда ресторан уже закрывали. И так же, как утром, как три недели назад, падал снег - три недели назад, когда мы выходили отсюда с Машенькой, Димкой, Сергеем... У магазина "Канцтовары" дремал сторож. В "тошниловке" два милиционера пытались унять пьяного. Его подхватили под мышки и повели по направлению к милицейскому отделению. Пьяный надрывно голосил на нею улицу:
Здесь, под небом чужим,
Я как гость нежела-а-анный...
- Через месяц мы закончим сценарий,- сказал Олег.- И в Москву. О деньгах не беспокойся. Отчим - все, что угодно, но не скупердяй. В начале марта - ты представляешь - мы идем по Арбату, и кругом - шум, толчея, блеск!.. А?..
Он рассмеялся.
Три года назад я ехал сюда, лежа на самой верхней,
багажной полке, рядом с чьими-то узлами и чемоданами, внизу расплескивали по кружкам водку, хрустели луком, дымили, пели, божились, лили пьяные слезы. Все было позади: водоворот Охотного ряда, букинисты, рыжие липы Александровского садика, юный Давид на Волхонке, готовый вскинуть пращу и поразить Голиафа - все было позади, и позади были неясные, но ослепительные предчувствия и надежды... Москва вытолкнула меня, как пробку, вместе с моей не внушающей доверия анкетой, тридцаткой в кармане и ворохом наивных иллюзий, пахнувши нафталином провинциальной романтики.
Москва...
Но когда-нибудь я еще вернусь, я вернусь обратно и на белом коне процокаю по ее площадям и бульварам!
Так говорил я себе тогда, глядя с верхней полки на мелькавшие за окном километровые столбы.
И вот - белый конь стоял передо мной, он бил копытом и высекал искры,
- Через месяц, в начале марта...- сказал Олег.- Но ты подумай, я не тороплю...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Она показалась мне веточкой, у которой за ночь облетели все листья: такой тонкой и слабой была ее шейка над белым воротничком, так осунулось ее лицо, только глаза потемнели и стали еще огромнее. Я видел, как она теряется, не понимая, отчего я не подхожу к ней. Только утром на секунду столкнулись мы в толчее раздевалки и тут же чьи-то головы и плечи разделили, растолкали нас в разные стороны.
После третьей лекции меня пригласил к себе Гошин.
Я уже был подготовлен к этому. Дима в общих чертах рассказал мне, о чем они вчера беседовали. В самых общих - я не особенно расспрашивал. Мне было неловко его расспрашивать после вчерашнего, после нашего разговора с Олегом, хотя, разумеется, о нем никто ничего не знал. Но я до того паскудно чувствовал себя, когда он заговорил о Гошине, что притворился, будто все это меня мало интересует.
Но Варя в один из перерывов увела меня в дальний конец коридора, где находились лаборатории биологов и до рези в глазах воняло формалином. Но из-за малолюдства она выбрала именно это место.
- Вчера со мной разговаривал Гошин,- сказала Варя. - Я хотела тебе рассказать об этом, но я не могла при девочках.
- Понятно,- сказал я.- Кто его знает, что еще это за девочки. Может быть, это совсем и не девочки, а...- Меня разозлила таинственность, которую она на себя напустила, таинственность и этакое удрученно-ответственное выражение утиного ее носика.
- Ты напрасно смеешься,- сказала она обиженно.- Он спрашивал о Сосновском, просил принести записи его лекций.
- Ну и что же?- сказал я.- Неси. Прочтет, авось поумнеет.
- Я должна отнести. Я ведь комсорг.
- Какое это имеет значение?- сказал я.- Я давно знаю, что ты комсорг. Ну и что же? Я-то здесь при чем?
- Он о тебе тоже спрашивал. В каких ты отношениях с Сосновским. Мне Маша рассказывала, что вы к нему заходили...
- А этого никто и не думал скрывать,- сказал я.- Заходили. И не раз.
- Я просто хотела тебя предупредить.- Она поджала губы.
Я вспомнил, как с точно таким же невозмутимым лицом она вчера скользнула взглядом по смятой Машиной постели.
- Спасибо,- сказал я,- Ты можешь не беспокоиться. У тебя нет абсолютно никаких причин беспокоиться. И пойдем отсюда. Тут можно задохнуться от вони.- Мне и правда показалось, что меня стошнит, если я пробуду здесь еще хоть минуту.
Так что я уже знал в общих чертах, что интересует Гошина, знал и ждал, что он меня вызовет, и даже облегченно почувствовал, переступая порог кабинета декана. Кирьякова не было, за его столом сидел Гошин и что-то писал, усердно склонив голову к плечу.
Я сел, не дожидаясь приглашения, сел на диван, поглубже, положил руку на круглый валик и забарабанил пальцами по его плюшевой спинке. При этом я вспомнил об Олеге, о его непринужденных, свободных манерах, и подумал, что держусь, пожалуй, не хуже, чем он. Жаль только, валик был мягкий, а то Гошин услышал бы, как я выстукиваю "Турецкий марш".
- Как дела, Бугров? - сказал Гошин, дописывая страницу, и улыбнулся.
- Какие именно?- сказал я и тоже улыбнулся.
Я решил, что буду улыбаться, чего бы это ни стоило.
Пусть думает, что хочет, а я буду улыбаться.
- Так, вообще,..- мельком взглянув на меня, сказал Гошин.- Как дела, как жизнь?..
- Отлично,- сказал я, улыбаясь еще шире.- Как всегда, отлично, Аркадий Витальевич.
Он взялся за пресс-папье и осторожно промокнул написанное.
- Очень рад,- сказал он.- А то я подумал, уж не заболели ли вы...
- Что вы,- сказал я,- Аркадий Витальевич. У меня прекрасное здоровье!
- Рад за вас,- сказал Гошин, заталкивая ручку в пластмассовый стаканчик, из которого, как пики, торчали карандаши.- А то мне кто-то сказал, что вы ушли вчера с моей лекции потому, что плохо себя почувствовали.
Это Оля Чижик, подумал я, вечно ее тянет за язык...
- Мне очень жаль,- сказал я,- мне действительно пришлось уйти с вашей лекции, но болен я не был.
- Так,- сказал Гошин.- Так-так-так ...- Он нагнулся, открывая ящик, что-то переложил в нем и снова захлопнул. Он все время находился в движении, что-то доставал, открывал, листал, складывал - маленький, юркий, быстрый,- и вопросы свои бросал как бы между прочим, невзначай.- Так-так-так... Но с лекций Сосновского вы не уходите?..
- Что вы,- сказал я,- ведь у нас еще не ввели свободное посещение!..
- Правильно,- сказал он,- не ввели... А чем же вам, все-таки, особенно нравятся лекции Сосновского?
- А что в них особенного?- сказал я.- Такие же, как у всех. У Василия Филимоновича, кстати, гораздо больше стройности. У него все по пунктам: а, б, в и так до конца алфавита. Или, к примеру, Вероника Георгиевна...
- Значит, вам не нравятся лекции Сосновского?
- Нет, отчего же... Мне все лекции нравятся.
- А когда и почему вы впервые попали к Сосновскому на квартиру?..
- Почему?- сказал я.- Не помню. В тот вечер, на банкете, мы столько пили за творчество Сизионова, что я просто не помню.
- Однако ведь именно после этого посещения вы задумали статью о школьных порядках? Идея-то ведь возникла у вас именно тогда?
Я и не заметил, как мои пальцы начали выстукивать уже что-то среднее между "Турецким маршем" и "Конницей Буденного".
- Нет,- сказал я,- идея... Идея возникла гораздо раньше. Нам ее подсказали...
Гошин насторожился, прекратив суетиться за столом.
- Подсказала нам эту идею сама Вероника Георгиевна Тихоплав.
Я делал вид, что не замечаю ни его посветлевших от злости зрачков, ни карандашика, которым он начал постукивать.
- Скажите, Бугров, кем был ваш отец?
О, этот вопрос я предвидел еще до прихода сюда.
- Первая конная,- сказал я.- Пятый эскадрон второй бригады...
- Нет, после, после!
- Простите,- сказал я,- не понял вопроса. После гражданской войны... Институт красной профессуры, Коминтерн, в тридцатых - редактор газеты...
- Вы не крутите, Бугров!