* * *
Никто ни о чем не расспрашивал меня на утро. Сергей бегал по комнатам, разыскивая иголку, чтобы заштопать прореху на штанине; Дужкин и Хомяков тягуче спорили, в чьей деревне больше изб крыто соломой, в чьей - тесом. Это был старый, бесконечный спор. Полковник жевал колбасу и, готовясь к семинару, не сводил глаз с тетрадки; Димка молча слонялся из угла в угол, нахохленный и злой. И было странно, что здесь все прежнее и что еще вчера я был таким же, как они.
В институте шла обычная суета. Катя Полуярова, наш профорг, собирала деньги на культпоход в кино. Оля Чижик напомнила, что нужно провести редколлегию. "Да,- сказал я,- нужно провести". Почему-то сняли лекцию Сосновского. Вместо него в аудиторию вошла Варвара Николаевна - как всегда, энергичная, шумная, смуглым лицом похожая на цыганку. Она читала нам диалектологию и сама много бродила по селам с экспедициями, составляя атлас местных говоров и наречий.
- Однажды перевозят нас в лодке, а лодка попалась худая, плывем - по дну вода бежит. Вот одна бабка и говорит: "Ну и лодоцкя, пропадес ни за копеецкю..."
Грохочет смех.
- Теперь попробуйте решить: в каком районе это случилось?..
Я избегал встречи с Машей, но в перерыв она о чем-то спросила меня, пришлось остановиться. Мне казалось, если она еще не догадалась, то неизбежно догадается обо всем, проговори я с ней лишнюю минуту. Я должен был бы сам признаться, ч׳то со мной случилось то, что рано или поздно случается с такими скотами, как я,- и пусть она будет счастлива со своей наивностью, чистотой и грезами о витязе из сказки.
Но я ничего не сказал, и она смотрела на меня обиженными, непонимающими глазами. Что-то родилось, что-то умерло во мне этой ночью, что - я не понимал сам, где ей это было понять?
На занятиях по методике литературы я расспрашивал Олега о Самоукине.
- Хочешь, сходим к нему?- предложил Олег.- Любопытный мужик, да и вообще - послушать его тебе не вредно...
Не будь я так поглощен самим собой и всем вчерашним, я, может быть, больше внимания обратил бы на кое-какие мелочи этого дня. Например, на то, что Варя Пичугина поздоровалась со мной с особенным достоинством; что Сашка Коломийцев пробормотал, увидев меня, что-то невнятное и торопливо свернул в сторону; что еще двое или трое из наших студентов как-то замялись, отвечая на мое приветствие; что Гошин с подчеркнутым дружелюбием сказал мне свое "здравствуйте" и даже улыбнулся, обнажив мелкие частые зубы. Только потом вспоминались мне все эти разрозненные факты, только потом.
С Машей мне пришлось еще раз увидеться в этот день. Она пришла к нам в общежитие вместе с Леной Демидовой, часов около шести - ребята были дома, кажется, из-за того, что в библиотеке случился выходной.
Вообще, хотя Полковник и наводил в нашей комнате строжайший порядок, при всяком посещении девчат кто-то стремительно запихивал под тумбочку грязные носки, кто-то бросался застилать стол свежей газетой... Но на этот раз Полковник не успел скомандовать полный аврал. Ева девушки переступили порог, я сразу почувствовал: что-то случилось.
Обычно спокойное, улыбчивое лицо Лены было тревожным, озабоченным. Маша устало опустилась на табурет.
- Ребята,- сказала она,- ребята...- И проглотила комок.- У нас не будет Сосновского...
- Это еще не известно...- поправила ее Лена.
- Ах, это же все равно, что известно! Все равно, что известно!
Сергей ударил кулаком по спинке кровати - железо глухо запело и смолкло.
- Расскажите толком,- сказал Дима хмуро,- откуда вы взяли, что не будет? И как это - не будет?..
- А вот как. Только что кончилось бюро, на котором присутствовал Гошин. И Гошин говорил, что члены бюро не
проявляют бдительности, не оправдывают доверия. Что бюро не борется с прогулами, с двойками, что спортивная работа у нас не на высоте...
- При чем тут спортивная работа?- нетерпеливо сказал Дима.
- Нет, ты подожди,-сказала Маша,- он так нас разделал, что косточки трещали!
- ...Что наша факультетская газета тоже не борется и ведет неправильную линию...
- А за что же ей премию давали?- ввернул Дужкин, ухмыляясь.
Девушки переглянулись. Я понял, что они еще не все сказали о газете, обо мне то есть, что Гошин говорил еще кое-что, я знал, что именно, я видел перед собой его разгоряченное справедливым негодованием лицо, даже мелкие капельки пота видел я на его гладком лобике с косой челкой, когда он выкрикивал что-нибудь вроде: "Интересовались ли вы прошлым Бугрова?.." Все это я отлично себе представил, и во рту у меня появился странный, кислый привкус, мне захотелось сплюнуть, полный рот слюны набежало у меня, но не мог я тут, при всех, плюнуть на пол, я вышел, провожаемый удивленными взглядами, вышел в коридор, и ноги у меня были слабыми, как будто из тонкой проволоки, этими проволочными ногами я дошагал до умывальника, плюнул в раковину, потом промыл, прополоскал рот холодной водой, и мне стало немного лучше. Я стоял над раковиной, обхватив медную рукоятку крана, смотрел, как течет вода, как она вытекает из крана мягкой, прозрачной струйкой, а потом утончается и ударяет в дырчатый кружок посреди раковины, расплескиваясь веером брызг. Это меня как-то успокоило, да и нельзя же было стоять до бесконечности, глядя, как течет вода, я вернулся в комнату, а там уже досказывали- теперь уже про Сосновского, про то, что в своих лекциях он преподносит студентам чужие, не наши идеи, за которые его попросили из одного института...
- За какие идеи?- сказал Димка.
- Я тоже,- Маша вскочила,- я тоже спрашиваю: за какие идеи, Аркадий Васильевич? А он ответил: "Если вам не понятно, вам объяснят ваши же товарищи..."
- И все?
- И все... Он сказал еще, что пока не может нам всего объяснить, но вскоре мы обо всем сами узнаем!,.
Пока Маша рассказывала о бюро, Лена молчала. Но когда наступила тишина, ее глаза вопрошающе заскользи
ли по лицам ребят - хмурому Полковнику, растерянному Сергею, Душкину, который даже сейчас никак не мог отделаться от своей двусмысленной усмешки,
- Ребята,- сказала она негромко,- вы ближе к Сосновкому... Скажите - вы, может быть, замечали что-то такое? Видели? Слышали? Что-нибудь?..
В голосе ее звучало тоскливое недоумение. Оно привело ее сейчас, после бюро, в нашу комнату. Она была секретарь, ей было тяжело, она просила совета. Она и Маша. Маша ни разу не посмотрела в мою сторону, но я знал - она ждет, что я отвечу.
Олег был точен. Он явился ровно в половине седьмого, когда Хомяков предложил отправиться в горком, Караваев - написать о Гошине в центральную газету, а Дима твердил, что все ерунда, ничего не будет, мало ли что Гошин...
Все смолкли, когда вошел Олег. На нем было пальто с широкими прямыми плечами, на шее - кашне белого шелка. Он хорошо чувствовал враждебность, которой, словно коконом, всегда окружала его наша комната.
- Я помешал?- с иронической предупредительностью спросил он.- Сэр, вы готовы?
Я почти все время молчал, не участвуя в дебатах, но чувствовал, что если уйду с Олегом, этого мне не простят.
Олег стоял на пороге, покачиваясь с пятки на носок. Желтые тупоносые туфли на толстой подошве вызывающе поскрипывали. Я увидел, как пригнула к столу голову Маша.
- Я думаю, вы решите что-нибудь сами,- сказал я.
И пошел к вешалке, стараясь держаться очень прямо. Я бросил на плечи свой поредевший, выцветший шарф, достав его из внутреннего кармана пальто,- из кармана, на котором уже совсем поблекли когда-то, наверное, красиво переливавшиеся вензеля: С. Б.
- Застегнись,- сказал Олег, когда мы вышли.
- Жарко,- сказал я.
- Жмет к тридцати,- сказал Олег.- Совсем как в тропиках.- Он усмехнулся.- У тебя было что-то с Иноземцевой?
- Когда-то,- сказал я.
* * *
Самоукин жил напротив красного кирпичного здания пожарной охраны, в деревянном бараке. Единственная лампочка тускло маячила в коридоре, уходившем в обе стороны узким: тоннелем. В темноте мне сначала показалось, что мы движемся по глубокому подземелью, но громкие голоса свободно проникали сквозь тонкие двери, и я несколько раз натыкался на какие-то ящики и глухо звякавшие ведра, пока мы добрались до комнаты Самоукипа..
Несмотря ни на что вчера в нем была какая-то светская бравада, и я не представлял, что увижу его в такой неприглядной лачуге. Большую половину комнаты занимали две широкие кровати с цветастыми ситцевыми ковриками по стенке; между кроватями, на сплетенном из пестрых лоскутков половичке, возились два большеголовых малыша с кривыми ножками, торчавшими из-под коротких рубашонок. Открывшая нам высокая костлявая женщина с недобрым лицом, не промолвив ни слова, отошла к плите и с намеренным ожесточением загремела посудой.
Самоукин сидел за столом и, подвернув под себя босую ногу, читал. Застиранная майка неплотно облегала его худое жилистое тело. Казалось, ему не мешает ни визг детей, ни яростное грохотание у плиты. Он не сразу оторвался от книги, но, увидев нас, вскочил, радостная улыбка раздвинула его губы, обнажая жутковатый провал рта с обломками почерневших зубов.
Он тоже вспомнил вчерашнее.
- Здорово я нахамил?- усадив нас на пододвинутые к столу табуретки, заговорил он, посмеиваясь - и смущенно, и с некоторым вызовом.- Да уж очень душу мне взбаламутил этот ваш поэтик!
- Хорошие люди бы не довели - замерз бы где по дороге, собака-собакой! - откликнулась его жена.
- Молчи, кикимора!- прикрикнул на нее Самоукин.- Ксантиппа,- обратился он к нам, усмехаясь.- Ксантиппа Ивановна, другого имени ей не придумаю!..
- Чем обзывать, на детей бы на своих посмотрел, пьяница несчастный!- свирепо огрызнулась жена.- Хилософ!..
Олег молчал, с иронией поглядывая на меня, но и ему, видимо, тоже было неловко.
- Баба есть баба,- махнул рукой Самоукин.- А с бабы - какой спрос?.. Вот - Монтеня читаю...- он пододвинул ко мне раскрытую книгу.- Мудрейший был француз! Это меня старичок один снабжает,- Канта я у него брал, Аристотеля, Шопенгауэра - сотни лет земле факел, mожно сказать, разума светит, а люди как были скотами, так и остались, только еще злей и свирепей сделались! Видно, дело тут не в разуме, а в естестве!
- В каком естестве?- спросил я.
- А в том самом,- откликнулся он почти весело,- Прометей людям огонь доставил прямо с неба,- нате, мол, грейтесь, от диких зверей спасайтесь в мраке ночном, а они его, небесный огонь этот, да в пушки, да в костры, Джордано Бруно и ему подобных поджаривать, да в печи Освенцима, да в атомную бомбу!.. Слыхал я, в Америке то убежища роют, целые города в землю уходят, войны на случай - к пещерному веку возврат!.. Вот те и огонь Прометея, героя! Пускай бы он огонь этот в болото кинул, зато мы до сих пор бы по деревьям прыгали, питаясь бананами и кокосовым молоком! Бананы-то - не картошка,
их на базаре покупать не надо!.. Ксантиппа Ивановна, нынче сколько за картошку-то платила?..
Ударившись головой о ножку кровати, заплакал ребенок. Мать несколько раз шлепнула его, он заревел еще громче.
Самоукин с нетерпеливым любопытством ждал, что ему ответят, заранее победоносно усмехаясь и воинственно топорща реденькие лохматые кочки бровей. Олег молчал, как бы подхлестывая меня к спору.
Я ничего не ответил.
- Может быть, мы посмотрим рисунки?- сказал Олег.
Самоукин с готовностью полез под кровать. С полминуты мы видели тощий зад и корявые пятки. Наконец он вынырнул с бумажным свертком.
- Графика,- сказал он, сдувая пыль,- балуюсь, когда наползут в голову мыслишки.
Если это и можно было назвать баловством, то - баловством дьявола, не иначе. Дьявольское что-то заключалось в угрюмом и торжествующем сверкании глаз Самоукина, когда он подавал мне первый, верхний лист.
Я увидел гигантскую фигуру колосса, как бы вытесанную из единой скалы и подобную скале своей безмерной мощью, которая проступала и в скрещенных на груди руках, и в склоненном вперед куполообразном лбе, за которым скрывалось насмешливое презрение к маленькому человечку в развевающемся гамлетовском плащике, замерзшему возле каменных подошв колосса в комически-отважной позе - и уже обронившему свой хрупкий, бесполезный меч...
Дальше следовали рисунки, не менее выразительные: глухая, гладкая, словно над всем миром возвышающаяся стена - и пенистый вал, опадающий в безнадежной покорности,- пенистый, живой вал человеческих тел... Страшное месиво косматых голов, орущих глоток, умоляюще простертых рук... Сгорбленные, изможденные люди, похожие на скелеты, бредут каменистой дорогой меж увечных березок...
Но все это не могло сравниться по силе с оглушающим отчаянием первого рисунка. Я опять и опять возвращался к нему. Самоукин топтался около, постукивая об пол голыми пятками, потирал руки, глаза его горели торжествующе и угрюмо.
- Теперь я вам покажу масло, настоящую живопись,- сказал он и, вдев ноги в калоши и накинув на плечи ватник, вышел из комнаты.- У меня там холодно, в студии... Печки нет... Ну, ладно, и на том спасибо, что мне пожарники помогли...
Студией называл он совсем уже крошечную комнатушку, заставленную щитами со знакомыми мне буйными языками дымного пламени и угрожающими надписями "Не играй с огнем" и "Береги свой дом от пожара". Дико и странно выглядела рядом с ними занятая в углу еще недописанная картина.
Две нагие фигуры, мужчины и женщины... Его - мускулистая, плотная, тяжеловатая, и ее - легкая, почти невесомая... В долгом, последнем объятии приникли они друг к другу,- на краю пика, на краю бездны, окруженные со всех сторон фиолетовым сумраком. Отсветы его бледной синевой легли на тела, в судорожной ласке спешащие отдать одно другому остывающее тепло. И нечто жестокое, возмутительное, отталкивающее было в этой обреченной покорности року.
- Это страшно,- сказал я.
- Это - правда,- Самоукин ткнул в картину пальцем и рассмеялся, коротко и зло.- А то размажут по холсту яичный желток, намалюют по нему порхающих бабочек - и думают, что это искусство!.. Оттого-то меня на пушечный выстрел к выставкам не допускают, боятся: взглянут люди - и ужаснутся!..
Я представил себе, как он сидит здесь один, в холодной, нетопленой комнате, среди пожарных щитов, на которых бушует холодное пламя,- и предается своим бешеным, яростным фантазиям, от которых, бросает в озноб. И рядом ребятишки, сварливая жена, ситцевые коврики на стене... И так - всю жизнь... Это было страшно, но еще страшнее было то, что изображено на картине.
- Но тогда - какой смысл?..- вырвалось у меня,- Если это правда?..
- Смысл?.. А весь смысл в том, что нет никакого смысла. Папаша мой был священником и искал смысла в боге. А после революции спалил свою рясу в печке и начал изобретать перпетуум-мобиле. В Москву даже ездил, чертежи показывал... Так до самой смерти все произобретал... Вот каждый человек свой перпетуум-мобиле придумывает, а на самом деле никакого перпетуум-мобиле нет!..
Могильной тоской повеяло на меня от его смешка, которым он оборвал свои слова.
Не помню, о чем я тогда думал, не помню, почему тогда я подумал об отце, и мне захотелось раздавить, растоптать, вырвать из глаз этого человека фиолетовый огонек отчаяния, торжествующего и злобного.
- Но человек,- сказал я,- человек все-таки существует! Человек, который изобретает перпетуум-мобиле!..
- Человек?..- Самоукин хмыкнул.
- Сколько?- спросил Пинегин, до того молчаливо наблюдавший за нами.- Десять или пятнадцать?
- Пятнадцать,- сказал равнодушно Самоукин.- Сначала десять и потом пять. Для профилактики. Забрали с третьего курса художественного.- Он почесал впалую щеку.
Я смотрел на картину, она все сильнее отталкивала меня. Зачем,- думал я,- к чему это страдание, лишенное всякого смысла? Я пытался отыскать хоть отблеск протеста, хоть отзвук стремления вырваться из гнетущей фиолетовой тьмы, хоть робкий трепет надежды воспарить над бездной...
Самоукин самолюбиво посматривал то на меня, то на картину.
- Что, страшно?..- В голосе его слышалось удовлетворение.- Правда - она всегда страшна... Оттого ее и боятся... Человек! Он себе правду легкую ищет, а как она ему, настоящая-то, плечи придавит - глядь, пуп-то и надорвал!..
Смех его еще звучал у меня в ушах, когда мы вышли. В небе стояла полная луна, ее безжизненный свет озарял спящую улицу, мерцал снег, длинная тень пожарной каланчи пересекала дорогу.