Сосновский рассмеялся, задержав поднесенную ко рту вилку.
- Разумеется, хороших! А вы сомневаетесь?..
- Нет,- задумчиво сказала Маша, глядя прямо перед собой, в пустоту.- Я не сомневаюсь. Но почему же тогда существует зло?
- Какое именно зло?- переспросил Сосновский, любопытно прищурившись.
- Нет,- сказала Маша, засмеявшись вдруг.- Это я так, просто так!
* * *
Сашка Коломийцев был верен себе.
Он сел рядом со мной, положил локоть в тарелку с остатками винегрета и сказал:
- Понимаешь ли ты, что такое - Гамлет?..
Оркестрик на низенькой эстрадке надрывался вовсю, желая поразить столичного гостя. Я не умел танцевать.
Я только смотрел, как Маша танцует - сначала ее пригласил Сосновский, потом Олег. В этом не было ничего особенного, молодежи было немного, девушки нарасхват, Но когда Сашка заговорил о Гамлете, мне вспомнилась та самая, неожиданная встреча, пари, и я снова подумал, что они очень подходят друг другу - она и Олег. И еще: танцевали они легко, красиво, не только я - все смотрели, как он бережно, чуть касаясь и в то же время властно ведет ее по кругу, а она, полуприкрыв глаза, с наслаждением и свободой отдается танцу. Я подумал, каким же сумрачным болваном кажусь я рядом с ней. Наверное, чего-то самого простого и самого главного в жизни я не понимаю и никогда не пойму. Другие живут, а я только думаю о жизни, даже танцевать не умею, не то что не умею - просто не хочу, не хочется мне танцевать, не хочется жить, как другие, а как жить? Не знаю. Ничего я не знаю, не умею и не хочу.
Все стали рассаживаться снова, возвращаясь на прежние места. Вернулась и Маша, разгоряченная, сияющая.
- Очень я растрепалась?.. Ужасно хочется пить, налей мне лимонада!
Она жадно выпила, жмурясь от удовольствия, целый бокал.
- Как жалко, что ты не танцуешь! Хочешь, я научу?
- Зачем?- сказал я.- Есть другие партнеры.
Она пристально посмотрела на меня.
- Думаешь, мне очень весело?
- Не знаю,- сказал я.
Она помолчала, я заметил, как задрожали ее губы.
- Знаешь, недавно я заглянула в зеркало - и вдруг увидела себя старой-престарой... Мне вдруг представилось, что у меня седые волосы, на лице морщины, нос клюкой... Смешно, правда?.. Я сидела одна, девочки ушли в кино, а я готовилась к какому-то докладу. И вдруг я подумала: зачем?.. Зачем этот доклад, зачем всё? И так захотелось все бросить - и танцевать, веселиться, смеяться, ведь потом этого уже не будет, понимаешь? Ничего не будет и жизнь уйдет... И вот, когда я танцевала с Олегом, я вдруг все это вспомнила - и мне стало не весело, а страшно, Клим, милый, так страшно... Оттого, что мне ведь не весело, я только напускаю на себя веселье, а мне не весело! Почему? Ты можешь ответить?
- Странно,- сказал я.- Мне казалось, тебе весело.
- Ты ничего не понимаешь. Никто ничего не пони мает, и ты тоже. Какой-то сумасшедший вечер. И весь день. Я с ума схожу, наверное. Давай потихоньку уйдем. Уйдем и будем бродить по улицам. Долго-долго. Хочешь?.. Клим, ну давай!..
Я не успел ничего ответить. Мне только представилось, как мы снова бродим по одним и тем же улицам, и она спрашивает, а я молчу, и мне хочется наклониться и прижаться к ее губам, к ее глазам, к водоворотикам ее ямочек. Но я ничего не успел ответить, когда над столом отрывисто и громко раздалось:
- Не надо.
И звякнула вилка, и это было очень слышно, потому что возникла вдруг настороженная и неожиданная тишина.
Я давно уже перестал следить за тем, что происходит на перекладине буквы П, там, где сидел Сизионов, и только вполуха слышал, как Аркадий Витальевич Гошин поднялся, чтобы произнести очередной тост,- их было уже столько, что никто не слушал Гошина, а он говорил, что в институте найдется немало студентов, которые почтут за честь изучение творчества знаменитого земляка, и что преподаватели в свою очередь... За столом стоял шум, и Гошин позвякивал ножом о пустой бокал, требуя внимания, и вот тут-то, когда все стихло, и прозвучал голос Димы Рогачева:
- Не надо...
Дима весь вечер болтал с девчонками, шутил, но какая-то несвойственная ему саркастичность звучала в его шутках, он как будто веселился назло себе. Когда мы заговорили с Машей, он сосредоточенно разглядывал бутылку, словно размышляя, наливать или нет. А теперь он сидел - вермут так и остался не налитым - и, придерживая рукой дужку очков, как бы удивлялся тому, что на него смотрят.
- Мне послышалось, вы что-то сказали?- фальцетом спросил Гошин. Бокал в его руке чуть вздрагивал.
- Я сказал: не надо,- повторил Дима уже тише, и застенчиво улыбнулся.
- Он пьян! - крикнул кто-то и добродушно захохотал.
- Я не пьянею от стакана вина,- сказал Дима, вставая. Он обвел всех протяжным и медленным взглядом и, все так же застенчиво, смущенно улыбаясь, снова сел.
Над столом пополз тревожный говорок.
- Собственно, что вы этим хотите сказать?..- Сизионов улыбнулся, ловко подхватил с тарелочки кусочек сыра, надкусил уголок.
Дима опять неловко поднялся и неловко обдернул пиджак. Черная оправа резко выделялась на его белом лице.
- Я хочу сказать, что через десять лет никто не будет читать ваши книги. Может быть, не через десять, а через пять.
Поднялся шум. Я увидел глуповато-растерянное лицо Твердохлеба, испуганные, съежившиеся глазки Гошина:
Сизионов водворил порядок.
- Это интересно,- сказал он.-Продолжайте... как вас...- ему подсказали - да, продолжайте, товарищ Рогачев. Почему же мои книги не станут читать через десять, а может быть, и того меньше лет?
Дима смотрел прямо на Сизионова, чуть сощурясь.
- Когда-то я учился читать по вашим книгам. У нас в деревне было мало книг, а ваши были. Не знаю, почему, но именно их берегли у нас в семье. Ваши первые повести. Теперь вы даже не включили их в свое собрание сочинений, хотя это лучшее из того, что вы написали. А что сейчас? Вы поезжайте туда, где родились - я живу рядом с вашей деревней, у нас, как и раньше, оттуда парни замуж девок берут,- вы поезжайте и сравните, как люди там живут, как - в ваших книгах. Самое плохое даже не в том, что у вас в книгах нет правды,- самое плохое, что люди по ним и о других книгах судят, вот что!..
Я все смотрел па Сизионова. И мне показалось, что его лоснящаяся улыбка на миг раздвинулась, как шторка, и проглянуло совсем другое лицо - серое, мешковатое лицо безмерно уставшего человека с умными и какими-то жалобно-грустными глазами старого попугая. И это был единственный миг, когда шторка разомкнулась - она тут же задернулась опять, занавесив его лицо лучезарной, сияющей улыбкой. Он слушал Рогачева даже с как бы радостным удивлением. Негустые светлые брови приподнялись, толстые губы выпятились вперед. Казалось, он вот-вот протяжно свистнет. Когда Дима смолк, все растерянно уставились на Сизионова. Сизионов помолчал, словно ожидая, не скажет ли Дима еще что-нибудь, и потом, слегка покачивая головой из стороны в сторону, проговорил:
- Ай-ай-ай! Та-а-кой молодой - и та-акой сердитый!- И почмокал губами.
Кто-то хихикнул довольно нерешительно, потом громче, потом еще, еще, и через несколько секунд, глядя на Сизионова, все засмеялись, захохотали, смех перекатывался из края в край стола, только сам Сизионов, как опытный комик, замер, приподняв брови и вытянув губы,- лишь в глубине глаз его затаился добродушный смешок.
Дима сначала недоуменно озирался, потом опустил голову. Его твердые, крутые скулы горели. Если бы он вызнал шквал негодования, возмущения, упреков, если бы на него обрушились со всех сторон! Но все смеялись, только смеялись, единственным ответом ему был смех, начиненный презрительным добродушием, как разрывная пуля - зарядом. Не смеялись только мы, сидевшие поблизости от Димы, и тот старик, что сидел против нас - Коржев. Он исподлобья, с проснувшимся любопытством наблюдал за нами своими выцветшими, многознающими глазами, как будто ждал, что же дальше,
А что могло быть дальше?..
Маша не сводила с Рогачева восторженных глаз. В ее взгляде я ощущал укор себе.
- Дурак,- подумал я о Димке,- просто дурак!- И почувствовал тоскливое злорадство оттого, что - не только я, Рогачев - и тот сорвался, и что же? Итог - один....
Сизионов оказался умным, опытным бойцом, который умеет расчетливо и точно наносить удары.
- Люблю молодежь,- сказал он, позвякав ножом о тарелку, смех затих.- Этакая напористость, смелость, до дерзости даже - хорошо! Так-таки, значит, я и пишу не о том, что есть в жизни, и читать меня поэтому не станут... А вы сами, Рогачев, вы сами - что пишете? Стихи?.. Да нет, вы скорее критик... Что, угадал?.. Такие сердитые молодые люди больше в критику ударяются... Это вот рядом с вами сидит поэт... И отличные, отличные стихи пишет, судя по тому, что я сегодня слышал, толк из него будет! (Сергей с каждым словом Сизионова все глубже втягивал голову в плечи). Но коль уж вы критик - возьмите да и напишите критическую статью. Ей-богу! (Сизионов оглядел сидящих рядом). А то - Сизионов, Сизионов, а я что - не знаю, что я не Лев Толстой?.. Знаю!.. Так вот (он снова повернул голову к Диме) - возьмитесь и напишите! И как следует, молодо, запальчиво - вломите мне, старому хрычу!.. Не смотрите - лауреат, и все такое... А так вот, по гамбургскому, так сказать, счету. Я не обижусь!.. Ну, напишете?
- Напишу!- Он хотел сказать это твердо, а получилось несколько растерянно, да и все время, пока Сизионов говорил, Дима стоял, как школьник, слушающий выговор от учителя.
Но тут Сизионов нанес последний, сокрушающий удар.
- А ведь нет,- сказал он, весело потирая руки. - Ведь не напишете! Критик-то ведь должен быть последовательным, а вы - как? В докладе меня хвалили, а теперь - наоборот... А? Так ведь? Или за вас доклад кто-то другой писал?..
- Нет,- смешался Дима,- я сам.
- Тогда где же вы говорили правду - там или тут?
- Наверное, там шла речь о госте, а тут - о писателе,- неожиданно раздался громкий баритон Сосновского.
Теперь все повернулись к нему. А Сосновский, как если бы не произнес ни слова, спокойно резал ножом отбивную, был целиком поглощен своей подрумяненной, обваленной в сухариках отбивной.
Подавляя минутную неловкость, Сизионов встал.
- За молодость,- сказал он, поднимая бокал.- За смелую, честную молодость, которая не боится ничего, даже...- он выдержал короткую паузу и, обведя сидящих веселым, острым взглядом, проблеснувшим из-под припухлых век,- даже собственных ошибок!..
- За молодость, которая не ошибается,- сказал Коржев, высоко подняв свою стопку. Но его дребезжащий, не сильный голос уже стерся, смешавшись с одобрительным гулом и перезвоном бокалов.
Банкет продолжался.
* * *
Мы постарались выскользнуть незаметно, хотя, впрочем, никто и не вздумал бы нас удерживать, но после того как дверь ресторана захлопнулась за нами, мы добрых полквартала еще мчали, словно спасаясь от погони, пока Маша не взмолилась:
- Ну куда вы несетесь? У меня каблуки!
Только тут мы остановились.
- Батюшки!- простонал Дима сокрушенно.- Срам то какой!
Он еще не мог опомниться - и то хохотал, мотая головой и хлопая себя по бедрам, то с изумлением озирал каждого из нас, будто вопрошая - неужели вправду случилось то, что случилось?..
И мы смеялись, хотя нам было не до смеха.
Падал снег. Он валил мохнатыми хлопьями, повисая на голых ветвях раскидистых кленов, росших вдоль дороги, ложился на тротуар, на перильца вдоль витрины, на вывеску магазина "Канцтовары", под которой, завернувшись в тулуп, как в броню, дремал сторож.
Неожиданно из кишащей снежной пелены вынырнул Сосновский. Его шапка была второпях нахлобучена по самые глаза, пальто распахнуто - наверное, он спешил, боясь, что не догонит. Он молча сунул Диме в руку портфель, вытащил из кармана смятый шарф, накинул на шею. Прищурясь, уколол насмешливым взглядом Диму Рогачева, потом остальных, и весело сказал:
- Ну?..
Должно быть, очень уж скорбно выглядели наши физиономии,- Сосновский рассмеялся. Он смеялся долго, по-птичьи склонив голову набок и наблюдая, как у нас на губах проступают неохотные улыбки.
- Ну? - повторил наконец он, отсмеявшись, - Что за мировая скорбь? Что за черная меланхолия? На вашем мосте, Рогачев, я бы задрал нос выше телеграфного столпа! Вы - победитель!..
- Но... - заикнулся ошарашенный Дима.
- Вздор! Все вздор! А вы как хотите - чтобы вам в ответ Сизионов сорвал с головы лавровый венок и посыпал макушку пеплом? Вы совет его приняли?
- Это про статью?..- переспросил Дима.
- Какой смысл?- сказал я.
- О! - Сосновский иронически вскинул брови. Он хотел еще что-то добавить, но, видимо, передумал.- Куда вы направились? По домам? Спать?
- А что же еще?..- хмуро сказал Сергей.
- Какая романтичная мысль - в такую ночь накрыться одеялом и задать храпака! - Сосновский рассмеялся.- А что, если мы сейчас отправимся ко мне и выпьем по чашечке крепкого кофе?..
Нам открыла молодая женщина - жена Сосновского. Казалось, ее не только не смутил, а даже обрадовал наш поздний приход. Диме она протянула руку как старому знакомому.
- Ты знаешь, сегодня, он публично высек самого Сизионова! И где?.. На банкете!..
- Какая жалость!- огорчилась она.- А я не пошла, боясь даром потерять вечер!- Ее карие глаза смеялись.
Мы прошли в небольшую комнату. Две ее стены до самого потолка занимали стеллажи с книгами. Что-то баррикадное было в них - в этих грубо и наскоро сколоченных полках из иекрашеных досок и в том воинственно напряженном беспорядке, с которым громоздились по ним книги, где стоя, где лежа плашмя, где подпирая и поддерживая друг друга.
Кроме книг да потертого письменного стола здесь, сущности, ничего и не было - только бюстик Пушкина в простенке между окнами, на полочке, и пара офортов под стеклом.
Казалось, тут жили только искусством, ценили только его, с беспечным и почти нарочитым презрением относясь к заботам об уюте и удобствах. Однако Сосновский сам отправился готовить кофе, сказав, что никому не доверяет в этой многосложной операции, и пробыл на кухне довольно долго,- оттуда по квартире разносился горьковатый, щекочущий запах зерен, поджаренных на сковородке.
Наталья же Сергеевна - так звали его жену - заставила Диму изложить во всех подробностях происшествие на банкете и, слушая, еще больше оживилась и порозовела от смеха.
В неожиданных и резких суждениях, которые она невзначай роняла, ощущалась категоричность ее мужа. Но и помимо этого было в них обоих - как заметил я позже - нечто общее, какая-то завидная легкость, свобода, неотягощенность теми вопросами, которые бунтовали во мне. Эти люди словно уже что-то знали, что-то решили - то, чего я еще не знал и не мог решить.
Не помню, когда я почувствовал это, может быть, потом, а в те минуты, слушая Наталью Сергеевну и Рогачева, я вспоминал Сизионова, его лицо, которое мелькнуло на один-единственный момент, лицо горькое и усталое. Сосновский вернулся с кухни и разлил по чашкам кофе - он в самом деле оказался великолепным.
- Жабрин может на какое-то время не дать вам сказать во всеуслышание правду. Но даже на секунду не может заставить вас писать ложь.
- Что ты защищаешь Сизионова?- возмутилась Маша.
- Я не защищаю,- сказал я. И подумал: верно, почему я пытаюсь оправдать его, объяснить, ведь я сам знаю, чего он стоит.
- А вы - пессимист,- сказал Сосновский, прихлебывая кофе, и усмехнулся.
- Это не я,- сказал я, взглянув на книги, которые, казалось мне теперь, отгораживали это комнату от остального мира.- Это жизнь.
- Бросьте,- сказал Сосновский весело.- Пессимизм - это подлость. Вернее, отличный фундамент для любой подлости. Он - ее оправдание. Но у вас это от возраста. Вспомните Мечникова. Он доказал, что и Гете, и Байрон были пессимистами до тридцати лет.
- А эпоха?- сказал я.
- Видите ли, история не знает эпох, которые рождали бы только подлецов или только героев. Это простейшая диалектика.
- Пока я вижу Сизионова,- возразил я упрямо.
- А я - и вас, - откликнулся Сосновский,- И Рогачева. И Караваева. И кое-кого еще! Например, Пушкина. Белинского. Толстого. Достоевского. Горького. Я вижу сотни сильных, талантливых людей, у которых в глазах сияет солнце! Смотрите шире! Вообразите себе это блестящее шествие: весельчак Рабле, и с ним рядом - старая ехидина Вольтер, и яростный Свифт, и суровый Данте, и наш чистый, утренний Пушкин, а где-то впереди на огненном скакуне Лермонтов, и однорукий рубака Сервантес вышагивает по дороге веков своей бравой солдатской походкой... Они идут, и смеются, и вокруг - молодая, зеленая, веселая земля, и вдруг им под ноги попадается какой-нибудь Нестор Кукольник или тот же Сизионов... И что же? Они проходят дальше, ленясь даже нагнуться, чтобы отбросить их в сторону. Но это титаны, гении, знаменосцы человечества - а за ними люди, честные, мыслящие люди, вроде нас с вами, тысячи, миллионы, миллиарды... Какой же тут может быть страх, какое отчаяние? Надо лишь чувствовать, что все мы - вместе: и Маяковский, и Лермонтов, и Аристофан. Вот они, перед вами!..
Сосновский поднялся и широким жестом повел вокруг. Мне почудилось, книжные переплеты ответно затрепетали.
Ах, черт возьми, какая это была ночь! Кофе, заставляя бешено биться сердце, придавал мыслям стремительность и прозрачность. Давно не было мне так светло, так хорошо, так просто, да и не одному мне - всем передалось возбуждение, которое излучал Сосновский. Невозможное сделалось реальным. Не один месяц уже факультетское научное общество собирало материалы для студенческого сборника, но кроме длиннейшей статьи Коломийцева об источниках гамлетоведения да двух-трех малоинтересных работ в портфеле ничего пока не имелось.
Итак, вызов принят! Рогачев напишет о романе Сизионова - и это будет обстоятельный, беспристрастный - да, да, беспристрастный разбор его сильных и слабых сторон. Я?.. Отлично, Вероника Георгиевна! Моя тема - школа, учителя и ученики, Макаренко и его последователи... Конечно, мы - соавторы, Машенька и я! Ну и буря ворвется в учительские, ну и дебаты разгорятся вокруг нашего сборника!
Слегка посмеиваясь над нашим пылом, Наталья Сергеевна фантазировала вместе с нами. Но порой, когда, стоя за спинкой стула, на котором сидел Сосновский, она проводила рукой по голове мужа, приглаживала вздыбленные волосы,- в этом жесте, в твердом, как бы отрезвляющем нажиме ее ладони крылась не только гордость за него, но, пожалуй, и какое-то тревожное предостережение.
Однако сам Сосновский ничего не замечал, не хотел, быть может, замечать в тот вечер.
- Учтите,- сказал он, когда мы уходили,- Прежде чем ваши статьи будут напечатаны, я с вас еще сгоню сорок потов!
- Хоть сто! - вырвалось у нас дружно.
В доме, где жил Сосновский, находились квартиры многих преподавателей. Когда мы выходили из парадного, навстречу нам попался Гошин. Он сделал вид, что не заметил нас.
Было еще темно, хотя по движению, которое начиналось на расположенной поблизости базарной площади, уже угадывалось наступление утра.
Мы проводили Машеньку все втроем, болтая о Сосновском и о наших неожиданных и грандиозных планах.
- Вам хорошо,- с грустью сказал Сергей.- Сборник... А я что же?