- Пиши стихи!-сказал Дима.-У тебя же есть замысел? На поэму? Тот, помнишь?..
- Муть,- сказал Сергей понуро,- Все это - муть...
Прощаясь, Машенька лукаво и значительно стиснула мою руку, намекая на недавний наш разговор...
* * *
"Воспитание смелости" - так решили мы назвать свою статью. Мы перебрали десятки заглавий, прежде чем остановились на этом. Оно помогло нам определить направление основного удара.
В самом деле, начиная с повседневной школьной практики и кончая толстыми педагогическими журналами, в качестве бесспорной утверждалась мысль о воспитании в учениках прилежания, исполнительности, дисциплинированности, умения подчиняться. Но если бы послушание являлось главной добродетелью человечества, вряд ли мир восхищался бы Бруно или Львом Толстым. Разве не обязана школа в первую очередь поощрять и развивать активность и инициативу вместо того, чтобы рассматривать их как покушение на учительский авторитет?..
Итак - "Воспитание смелости"!
Конечно, ни Тихоплав, ни Федор Евдокимович не забыли о случае на конференции. На семинарах в любом нашем ответе усматривалась изощренная крамола. Федор Евдокимович облизывал влажные губы, вздыхал и произносил нараспев:
- И все-таки материал, преподнесенный вам на лекциях, вы усвоили...
- Недостаточно глубоко,- заканчивал я.
- Вот именно, товарищ Бугров, недостаточно глубоко,- сочувственно повторял Федор Евдокимович и что-то помечал в своем блокноте.
- Срежут вас на зачетах! - огорчалась Оля Чижик.- Чего вы смеетесь?..
А нам было весело. Если бы они знали о нашей статье!..
Все вечера мы просиживали в библиотеке, роясь в томах Руссо и Макаренко. Тут же, покусывая кончик ручки, сутулился над грудой книг Дима Рогачев. Так, не разгибаясь, он мог бы просидеть и всю ночь. В комнате он ложился последним. Даже Полковник смягчился и не сдергивал с него по утрам одеяло, чтобы поднять на физзарядку.
Дужкин похихикивал, скалил гнилые зубы:
- Замутил вам мозги ваш Сосновский. Все равно - ничего но получится!
- Прикуси язык, дурья башка,- сумрачно говорил Полковник.- Люди делом занимаются! Почему опять грязь под койкой?.. Марш за метлой!
Изредка мы заходили к Сосновскому.
Когда год назад он появился в нашем институте, о нем бродили разные слухи. Дима мог прибавить к ним немногое. Он знал, что после фронта Сосновский закончил аспирантуру и преподавал в одном из московских вузов. Но недолго: в самую горячку борьбы с космополитами какая-то его работа подала повод для крупного скандала. Вскоре он очутился у нас.
Однажды мы увидели на его стоке переплетенную рукопись. В ней было страниц пятьсот. На титульном листе стояло: "Народ и литература. 1949 год".
- Та самая? - сорвалось у Димы.
- Та самая, - нехотя отозвался Сосновский.- Та самая... Многое было задумано еще до войны, в институте. Кое-что написал, валяясь по госпиталям... Но за последние три года прибавилось несколько глав... Несколько главок,- повторил он, неожиданно веселея. - Несколько неплохих, на мой взгляд, главок!..- И довольно усмехнулся. - Ничего, - сказал он, заметив, что от нас не укрылась растерянность, с которой он начал, - ничего, дерзновенные планы всегда рождаются в юности, остальная жизнь - их осуществление! И уж наверняка никогда ничего не добьется тот, кто в юности не мечтал перепахать и засеять заново весь мир!
Я смотрел на его азартные, мальчишьи глаза, на черные до синевы волосы, которые мостами уже густо присолила седина, и подсчитывал в уме: до войны... Значит, уже тринадцать лет. И еще икс лет, пока рукопись напечатают... Да, о и имел право так говорить со мной после банкета.
Как-то мы встретили здесь Варвару Николаевну, Ковылина, толстую, расплывшуюся психологичку Гринштейн. У всех, кто бывал в этом доме, возникала какая-то раскованность, легкость, лица свежели, утрачивая хмурую напряженность. Однажды мы столкнулись с Коржевым.
- Мне сказали, вы затеваете целый бунт?- проговорил он, усмехаясь, и оперся всем корпусом на свою суковатую трость.- Кстати, нельзя ли почитать ваши рассказы?- обратился он ко мне.- В редакции кое-что я о них слышал.
Он прочитал их, мы встретились в библиотеке, и, со старомодной учтивостью осведомясь, не располагаю ли я временем, Коржев пригласил меня прогуляться.
Пылал закат. В сухом воздухе тонким искристым туманом висела морозная пыль, розовая кора на березах казалась теплой.
- Кто эта девушка, которая сидела рядом с вами?- спросил Коржев.- Очень живое, милое лицо.
"Вот старый павиан,- подумал я,- все замечает, хоть и носит черные очки!"
Я не успел закончить довольно сбивчивую характеристику Машеньки.
- Видите,- перебил он, и его жесткие морщины сложились в брюзгливую усмешку.- Вы сидите рядом с ней, а пишете такие мрачные рассказы... Почему? Да, наверное, потому, что мало на нее смотрите! ("Ах ты старый сушеный гриб! - подумал я.- Это мне-то, мне он говорит!") Да, да,- мало смотрите! А если и смотрите - ничего не видите, ведь смотреть - это еще не значит - видеть! С вами рядом - сама жизнь, сама ее ни с чем не сравнимая прелесть, а вы - вы не видите, вы не чувствуете этого! Иначе - как вы можете писать такие рассказы?- Его палка оставляла негодующие-глубокие следы на утоптанном снегу.- Вы не любите людей. Вы пишете о них со злостью, вы жестоки, а жестокость - всегда от бессилия и отчаяния. Может быть, вам встречалось в жизни немало мерзавцев, вы вступали с ними в схватку и проигрывали бой. Но солнце - смотрите,- он ткнул палкой туда, где за сеткой ветвей протянулись красные багряные заревые полотнища,- солнце по-прежнему встает и садится, воробьи клюют навоз, и девушки думают о любви. Понимаете ли вы это? Понимаете ли вы, что все это - жизнь, а она необорима? Вы упираетесь в частность, в случай, а случай может быть сам по себе кошмарным, гнусным - ну и что с того?.. Помилуйте! Это все равно что из писаний Сизионова делать вывод обо всей великой русской литературе.
- Но Сизионов и описывает в жизни только прекрасное в превосходнейшей степени.
- И он, и вы - каждый берете только одну половинку жизни, потому что не видите ее всю! - вскрикнул Коржев сердито.- Прекрасное не значит - красивое! О красивом пускай думают кондитеры и дамские цирюльники! А Сизионов - цирюльник, он стрижет, завивает и прыскает одеколоном! Жизнь - это и радость, и боль, и борьба, смерть, и любовь, и ненависть, и все это вместе - прекрасно! Если вы не поймете этого, бросьте перо и ступайте учить детей чистописанию!
- Как раз поэтому я и учусь в пединституте,- сказал я сухо.- Я никогда не думал о писательстве всерьез. Я не хочу писать.
- Вы не хотите?- сказал Коржев, останавливаясь. В стеклах его черных очков дробилась радуга.- Хотите вы этого или нет - вы писатель. Я не имею обыкновения говорить подобное телеграфным столбам. Вы писатель, хотя сами еще не сознаете этого. И вы обязаны видеть жизнь, как она есть. Весь ее спектр. Иначе вы рискуете сделаться тем же Сизионовым, только со знаком минус!
То, о чем он говорил, прояснилось для меня лишь много времени спустя.
Мы работали над "Воспитанием смелости". Мы спешили. Черновики переписывала Маша, и когда я видел свои мысли, изложенные ее почерком, мне казалось, что самое лучшее в нас роднится и сливается во что-то единое.
- Клим,- сказала она однажды, когда мы подходили к Плеханова 26.- Ты не обидишься, если я скажу? Раньше у тебя были глаза, как у нашего Джульбарса зимой. Знаешь , его выгонят на улицу, а он скребется в дверь когтями, и глаза у него замерзшие-замерзшие, жалобные-жалобные...
- Спасибо,- рассмеялся я.
- Нет,- сказала она,- теперь у тебя другие. Теперь они горячие, как солнце весной...
- Откуда ты знаешь? Сейчас темно.
- Знаю. И сейчас. Раньше ты вообще был не настоящий, а теперь - настоящий. Таким я тебя всегда представляла.
- Таким, как теперь?
- Как теперь...
Неожиданно для себя я нагнулся и поцеловал ее в щеку.
Я почувствовал в тот же момент, что сейчас разразится буря, в землю ударит молния и грянет гром. Но гром не грянул.
- Ты - как моя мама,- сказала она, смеясь.- Она тоже всегда - в щеку...
Я наклонился еще раз - навстречу мне потянулись ее губы.
* * *
Я заранее ко всему, кажется, приготовился, к чему бы то ни было,- только уж не к тому, что получилось на самом деле.
Аудитория - это пятьдесят девятая-то! - стала вдруг тесной, сидели по двое на стуле, сидели на столах, на подоконниках, на чем придется, а то и просто подпирали плечом стенку, первокурсники особенно. И - в паузах - только поскрипывание половицы у кафедры, когда Димка переступает с ноги на ногу.
"Уроки Белинского" - так называлась его статья. Я один крутил головой, не мог удержаться,- все заглядывал в лица, такие знакомые, давно уже не вызывающие любопытства. Но теперь они были как стекла в рамах, которые протерли, промыли после долгой зимы - и вот они сияют, прозрачные, светлые, переливаются солнечной золотинкой! И даже толстушка Катя, наш профорг, навалясь на портфель грудью, слушает, не шевелясь, и в кукольных глазках ее проснулась какая-то напряженная мысль!
А Димка - бу-бу-бу, как в бочку, не оторвется от тетрадки, только откинет упавшую на очки прядь волос - и снова, себе под нос,- бу-бу-бу, словно приговор читает. Но это - и правда приговор, окончательный и беспощадный.
И никаких фейерверков, никаких риторических эффектов, говорит - как дрова колет. И все просто и неотразимо. Белинский. Народность, идейность, реализм. Спустя сто лет - Сизионов. Роман "Восход". Ни народности, ни идейности, ни реализма. Что сказал бы "неистовый Виссарион" о произведении, где все образы фальшивы, психология - примитивна, язык - сусален, художественная идея напрочь отсутствует?.. Но Белинского нет. Бу-бу-бу. Поэтому, бу-бу-бу, приходится мне, Рогачеву...
А потом - Маша: "Воспитание смелости"... Мы решили, что читать нашу статью будет она. Она не бубнила, она знала ее почти наизусть, а там, где сбивалась, тут же находила новые слова, и от этого речь ее становилась еще более естественной и свободной, как будто рождалась тут же, у всех на виду. И все мои ядовитые сарказмы, вся желчь, вся злая ирония, которыми начинил я статью, в ее устах звучали горячим, пылким удивлением: смотрите, как просто, неужели кто-то может этого не понять?..
Наши статьи ударили, как выстрел дуплетом.
Впервые на заседании НСО раздались аплодисменты.
Выступил Федор Евдокимович, Его смяли. Он сел, не дочитав своих "замечаний", записанных в блокноте, Гошин начал с комплиментов: серьезный подход, заслуживающая внимания аргументация... Но после Белинского был еще Горький. Помним ли мы, как сформулировал товарищ Жданов требования, стоящие перед литературой?..
- Но ни Горький, ни Жданов не призывали писателей писать плохо,- с места громко сказала Оля Чижик (Ай да Оля!).
- И тем не менее,- сказал Гошин,- следует учесть, что удостоенный общего признания роман...
- А у меня не спрашивали,- густо выдохнул откуда-то из заднего ряда Полковник. Он поднялся, медленно оглядел вспыхнувшие смехом лица.- Меня бы спросили - я бы, может, и не удостоил...
Вышло чересчур грубо. Гошин обиделся. Положение постарался смягчить Сосновский.
- Видите ли,- обратился он к Гошину,- в ряде критических статей тоже высказывались разносторонние суждения о творчестве Сизионова. Правда, не столь резко, как у Рогачева. Но ведь и сам Сизионов признался, что далек от мысли считать себя новым Львом Толстым.
Были споры, были возражения, были распахнутые окна, в которые вливался холодный свежий воздух, вытесняя спертую, жаркую духоту, была живая рощица рук, голосующих за включение наших статей в факультетский студенческий сборник, но главное все-таки были эти лица - оживленные, потные, красные, разбуженные.
Нас поздравляли с успехом, и мы тоже - самих себя.
И потом, после того, как заседание кончилось, никому не хотелось расходиться. Мы бродили по уже опустевшим, уснувшим ночным улицам, болтали, шумели, хохотали взахлеб - друг над другом, а больше - так, ни над чем, просто оттого, что голоса наши так гулко разносились в морозной тишине, и мы одержали первую победу, и главное - оттого, что мы были молоды, беззаботны и счастливы в этот вечер. Больше всего, как обычно, доставалось Сашке Коломийцеву, каждое слово его, каждое его неловкое движение вызывало смех, а он с готовностью веселил всю компанию, Зина Фокина ни на шаг не отходила от Димки, покровительственно поправляла на нем шарф и сбивала с шапки снег - когда началась веселая кутерьма и над головами замелькали торопливо слепленные снежки.
С нами были Сосновский и Варвара Николаевна Вознесенская, оба дурачились не меньше нас всех.
Мне запомнился этот вечер с его ребячливой безмятежностью, барахтаньем в сугробах и особенным, соединившим всех ощущением полноты жизни.
- Тебе хорошо?- спросила Машенька, улучив минуту, когда мы оказались вдвоем. И, не дожидаясь ответа, выдохнула:
- Мне - очень!
Мы стояли одни, посреди дороги. Морозно мерцали далекие, мелкие звезды, деревья, обросшие снегом, были подвижны и загадочны, белые, туго натянутые провода графили небо, как линии нотной бумаги, над чуткой тишиной улиц, казалось, уже занесен смычок, еще мгновение - и весь мир запоет, как скрипка.
Она доверчиво прижалась ко мне:
- Если бы так всегда, Клим!.. Но ведь это невозможно, да?..
Я не успел ответить: за углом раздался галдеж, высыпала вся ватага, в нас полетели снежки.,.
У себя в общежитии ребята еще долго обсуждали подробности нашего выступления и того, как приняли его студенты.
- Что,- поддел меня Рогачев,- теперь ты не считаешь всех дураками?.. Которые в чепчиках?..
Но сегодня мне ни о чем не хотелось спорить.
Полковник выключил свет и, звякнув стаканом, захлопнул дверку тумбочки. На столе тускло блестел никелированный чайник. Блестел, расплывался, таял...
Сквозь сон я слышал, как Сергей вздыхал:
- Почаще бы людям правду... Все было бы иначе, все...
- Правду-то народ слышал, а кривду - видел...- глухо хихикнул Дужкин под одеялом.- Да и кто ее, всю правду-то, знает?
- А что ты знаешь?- угрюмо зазвучал басок Полковника.- Почему корова - лепешками, а коза - горошком?.. Знаешь?
- Нет,- сказал Дужкин.
- Так-то, голова,- сказал Полковник.- Если ты и в дерьме ничего не понимаешь, так что ты в правде понимаешь?..
Койки еще долго и тревожно скрипели в ту ночь...
А утром в нашу комнату вбежал Сашка Коломийцев. Он был в майке и кальсонах.
- Вы слышали?- заорал он и воткнул вилку репродуктора в розетку.
Передавали сообщение об аресте врачей-отравителей, разоблаченных, признавшихся в своих черных делах...
* * *
Мы выслушали сообщение до конца, и Дужкин сказал: "Вот она, правда",- и по привычке дурашливо хихикнул.
- Чего ты ржешь?- досадливо цикнул на него Сергей.
- А че? Я ниче...- Дужкин смолк.
Сашка сидел на моей койке, сжав ладонями голову; в мелких колечках его волос запуталось несколько соломинок,- наверное, продралась подушка.
- Ну, сволочи,- тихо проговорил он, не поднимая головы.- Жданова?.. А?.. Щербакова?.. А?..- Он тяжело поднялся и медленно пошел к двери.
- Куда ты?- сказал растерянно Дима.
Сашка вышел, неслышно притворив за собой дверь.
Мы не сумели его удержать.
- Да, дела-а...- подавленно протянул Хомяков.
- Передаем урок утренней гимнастики,- бодро сказал репродуктор,- Откройте форточку и вдохните воздух полной грудью...
Полковник дернул за шнур, едва не оборвав розетку, и длинно выругался.
В тот день он вернулся с партсобрания поздно вечером, скинул рубашку, бросил на плечо полотенце и, украдкой кивнув мне и Димке, вышел. Мы переглянулись и, минуту спустя, вышли вслед за ним. Он ждал нас в конце коридора, затягиваясь потрескивающей сигаретой.
- Так вот, хлопцы,- сказал он помолчав.- Много я вам сказать не скажу, а кое-что вы все равно узнаете... Говорили о бдительности, обо всем таком, и между прочим о Сосновском тоже говорили...
- О Сосновском?..- изумился Дима.
- Припомнили ему вчерашнее. Вас поминали, меня тоже не забыли. За те слова...
- Кто?..- спросил я.
Полковник не ответил.
- Так вот, елки ядреные,- сказал он.- Так вот...- его стеклянный глаз смотрел куда-то в сторону, загадочный и равнодушный.
Спустя два дня мы сидели в переполненном актовом зале. Выступал Гошин. Его голос хрипел и захлебывался от возбуждения, клинышек светлой челки бился на лбу.
- Ужас какой,- шептала Машенька подавленно.- Какой ужас!
Гошин говорил о врачах-извергах и о верной дочери сноего народа - Лидии Тимашук.
- Мы любим свой древний, цветущий край, мы гордимся нашим городом, его успехами и достижениями... Но мы не должны ни на минуту забывать, что именно наши успехи могут порождать настроения беспечности и благодушия. Кое-кто из нас утратил чувство бдительности, решив, что больше не существует опасности разного рода диверсий, шпионажа и вредительства. Чем успешнее наше движение вперед, тем острее борьба наших врагов, тем хитрее их методы - но мы сорвем с них маску!
Машенька сжала мою руку, под тонкой кожей на ее виске вздрагивала ветвистая жилка.
Рядом с нами сидела Варя Пичугина. Она смотрела на Гошина почти не дыша. В зале было очень тихо.
- Оглянемся же вокруг: может быть, в нашем институте имеются особые причины для благодушия? Может быть, у нас в аудитории не проповедуются иногда мысли, которые подхватывают некоторые студенты, не отдавая отчета в том, кому и чему эти мысли служат?.. Мы должны покончить с ротозейством и пристально проверить наши ряды! Под личиной товарища, друга, самого близкого с виду человека может скрываться враг - вот что должен помнить каждый из нас, где бы он ни был, с кем бы ни говорил, с кем бы ни встречался!..