– Ваша стройорганизация похитила стройматериалы на сумму более 2 миллионов рублей, – говорит он.
– И мы это установили, – говорит он.
– Это все из-за того, что я еврей, – говорит Кацман.
– Это заказ… репрессии… мля буду! – говорит он.
– Не нужно этого… – морщится следователь.
– Вы вор и сами это знаете, – говорит он.
– Да как ты смеешь мля щенок! – рявкает Кацман и вскакивает.
– Я ветеран войны я кровь проливал ах ты мурло! – кричит он, набрасываясь на следователя.
Вбегают люди, борьба, крики. Картинка становится черно-белой. Это уже потасовка у траншеи, над кучей тел возносятся ножи, штыки, приклады, крик, мат, свист, разрывы снарядов, земля содрогается. Крупно – искаженное лицо Кацмана. То есть, мы видим, что он и правда кровь проливал. Лицо все в синяках, камера отъезжает – это уже Кацман в изоляторе после драки со следователем. Глядит обреченно на окно. Подходит к нему, смотрит на одежду. Повеситься не на чем…
Отходит к другой стене, несколько раз глубоко вдыхает, выдыхает. Низко наклоняет голову, принимает низкий старт. Шепчет:
– На старт, внимание, марш…
Общий план дворика. Безмятежное кишиневское лето, оштукатуренные стены, выглядит все, скорее, как заброшенный пансионат, чем тюрьма (поэтому Котовский отсюда и смог сбежать, ну и вдобавок, никому он на хрен не был нужен – прим. В. Л.).
Из здания слышатся далекие глухие удары.
Потом – топот сапог.
Камера взмывает в небо, и, вместе – (чтобы зритель окончательно понял, что тут идет аналогия с "Форестом Гампом", можно дать фоном музыку из этого дебильного кино для менеджеров среднего звена – прим В. Л. – приземляется на улочку в кишиневском дворике, очень похожем на мазанку, где встретил свою последнюю ночь Соломон. Полная идиллия: камера глазами кошки – время от времени кошка и показана – скользит по двору. Инструменты для сада, колесо, "Запорожец", пара кресел во дворе. То есть, очень состоятельный двор. Камера скользит мимо двери, по ступенькам в подвал. Перед дверью замирает – на уровне ног.
Слышно булькание, как при полоскании горла.
Камера показывает подвал. Два человека – мы узнаем в них тех, кто был в комнате Ребе, – наклонившись над бочкой, делают движения, как прачка, когда полощет белье. Крупным планом бочка сверху – окунают в вино не белье, а человека (один из тех, Девяти).
– Ты заложил Кацмана?! – говорит писклявым голосом громила Копанский.
– Я не… – говорит жертва.
– Буль-буль-буль, – дает он очередь пузырьков, потому что его снова топят.
– Сука, ты вложил Кацмана? – спрашивает второй, Эфраим Эрлих.
– Я не… бульбульбуль… – пытается отнекиваться жертва.
Его на этот раз держат под вином долго, тот, вынырнув, выдыхает из последних сил:
– Я-я-я-я-я-я-яя….
Прерывисто, до рвоты, дышит.
– Я сдал Кацмана, – говорит он, отдышавшись.
– Я сдал его трест, чтобы нас осталось всего восемь и денег было больше, – говорит он.
– А больше я никого не собира… – говорит он.
Снова пускает пузыри, потому что его притиснули к дну. Эфраим и Яша говорят, их лица показаны снизу, от бочки. Рукава закатаны, как у фашистов в советских фильмах про фашистов.
– Сука, врет, – говорит шахматист Копанский.
– Он нас всех по одному, как негритят… – говорит он.
– Каких еще негритят? – спрашивает Эрлих.
– Ну в книжке про двенадцать негритят, – говорит Яков.
– А-аа-а, – говорит Эрлих.
– Это Стругацкие? – спрашивает он
– Нет, Кристи, – говорит Копанский.
– Псевдоним? – спрашивает Эрлих.
– Нет, это англичанка, – говорит Копанский.
– Как Бредбери? – спрашивает Эрлих.
– Бредбери американец, – говорит, раздражаясь, Копанский.
– Но тоже фантаст? – говорит Эрлих.
– Тоже как кто? – говорит Копанский.
– Как Кристи, – говорит недоуменно Эрлих.
– Причем тут на хрен Кристи?! – говорит Копанский.
– Ну как бы… – говорит Эрлих.
– Кристи это Англия и детективы, а Бредбери фантастика и США (произносит именно "Эсша" – как раньше советские дикторы – прим. В. Л.) – говорит Копанский.
– А, – говорит Эрлих.
– Детективы… – говорит он.
– Как Юлиан Семенов, что ли? – говорит он.
– Ну да, старик! – говорит Копанский.
– Ясно, – говорит Эрлих.
Молчат немного. Спохватившись, замечают, что поверхность бочки успокоилась. Вынимают, – на раз, – беднягу-стукача. Тот еле жив, дышит вразнос.
– Ты все врешь, – говорит ему Копанский.
– Ты хотел нас всех убить, а не чтобы одного только, – говорит он.
– Мы как договаривались? – говорит он.
– В августе, в поход, отпуск чтобы все взяли, – плачет стукач.
– По Днестру на байдарках, гитары, костер, – плачет он.
– Ясная моя, солнышко лесное, – поет он, и снова плачет.
– Не убивайте, а? – просит он.
Копанский и Эрлих, молча, даже не переглядываясь, опускают стукача под вино (новая идиома – прим В. Л.). Постепенно бурлящая поверхность успокаивается, становится матовой, блестящей…
***
Кишинев, стандартный пятиэтажный дом типа "хрущевка". У подъезда вьются виноградные лозы, часть их поднимается на второй и третий этаж прямо по стене дома. На лозе мы видим зеленые еще ягоды мелкого винограда сорта типа "бакон". На лавочке у входа в подъезд лежит кошка. Она глядит в сторону двери. Кошка очень толстая, упитанная. У нее ярко-зеленые глаза, которые очень сочетаются с незрелыми ягодами винограда.
– Мяу, – говорит кошка.
Само собой, это просто мяукание. Но летняя жара, дрожащий от напряжения воздух, и атмосфера Ожидания превращают этот обычный, в общем-то, звук, во что-то грозное, многозначительное… Сразу вспоминается кот Бегемот из книжки Булгакова для онанирующих представительниц среднего-интеллигентского звена 1960-1990-х годов рождения.
– Мяу… – говорит кошка.
Показано дрожание воздуха. Общий план двора. Он абсолютно пуст, качели на детской площадке стоят неподвижно, не слышно ни выкрика, ни словечка. Из окон ничего не доносится… мы даже не чувствуем характерный запах кишиневского двора 60-х: варенье из помидоров, которое варила тетя Роза, что подалась в Израиль пять лет спустя, аромат мититей (молдавское мясное блюдо – прим. В. Л., которые жарила моя бабушка, борщ тети Нади, которая бросила свое бывшего вертолетчика дядю Ваню и ушла от него к тому Артурасу, с которым познакомилась во время туристической поездки в Таллин (говорила тетя Роза, что только проститутки и маланки сплавляются на этих ваших байдарках, и была права – В. Л.). С одной стороны, это можно списать на летние отпуска, с другой, ну уж Очень пусто во дворе… Крупным планом – светящиеся глаза кошки…
– Мяу… – угрожающе и многозначительно говорит кошка…
Камера резко выхватывает крупным планом окно дома напротив, и мы видим в нем девушку, которую до сих пор не замечали. У нее красивые длинные волосы, она держит в руках пачку машинописных листов, которую отворачивает от нас, глядя прямо в камеру, мы успеваем заметить только титул"… ЛАГ ГУЛАГ", и девушка некоторое время смотрит на нас с испугом, вызовом и гордостью (ну тогда уж идем до конца, тогда уж и с предубеждением – прим. В. Л.). Потом, повертев головой, успокаивается – видимо, ей что-то померещилось, – и снова читает рукопись… В руке у нее персик, она надкусывает его, и по подбородку девушки течет сладкий сок… Это очень сочный персик… камера показывает роскошный бюст девушки… Она одета по-домашнему, как в Кишиневе выходят за хлебом, в кино или на свидание: ночная рубашка с вырезом, тапочки, махровые носки… Даже этот наряд не может скрыть всю красоту и совершенство девичьей фигуры…
– Мяу.. – зловеще говорит кошка…
Камера ныряет в квартиру, где находится девушка. Потом – словно человек, – подкрадывается к девушке со спины, и заглядывает ей через плечо. Мы видим, что посреди пухлого самопального тома Солженицына спрятана коллекция эротических рисунков японского мастера Иясото Мацумо (я и ставлю 100 к 1, что ни один продвинутый московский педераст-хипстер не удосужится проверить, был ли такой на самом деле – В. Л.). Девушка как раз рассматривает ту, на которой ниндзя, забравшийся в дом самурая, насилует служанку, хорошенько ее связав.
Крупно – очень заинтересованные и слегка удивленные глаза девушки.
Для Кишинева 60-х это и правда довольно необычные рисунки. Девушка томно потягивается и кладет себе руку на промежность. То, что выглядело обычным небрежным жестом, грозит перерасти в нечто более неприличное, потому что девушка меняется в лице и, скользнув с подоконника, идет в комнату, не отнимая руки от промежности… Она выглядит, как безрукая мать, заботливо несущая раненного ребенка – в его роли рука – у себя между ног. Снова двор. Крупно – разбросанные по полу листы рукописи и гравюры, все перемешалось.
"… Сталин…" "зэка"… "Самурай и певичка, гравюра 18 века", "Усатый… палачи…"… "Архипелаг ГУЛАГ"… "Купец дает обтереть себя гейше, гравюра 16 века"… "народовольцы… ты не прав, Иннокентий… в чем же была сила того разума, что склонил целый народ к тирани…"… "Юноша и зрелая женщина играют в аиста и рыбку, 15 век"…".. реи и русские… двести лет вместе… понеже… доколе… отнюдь… пошто", "Нефритовые врата, 19 век"… "Земельный вопрос и Солж", "Служанка подмывается после акта с господином, 17 век".
– Мяу… – говорит кошка…
Лениво встает, выгибает спину. Напряжение достигает наивысшей точки. Кажется, вот-вот из кошки брызнут электрические токи (как из похотливой сучки Сандры в эротическом рассказе "Маркиза и пёс" – соки… – В. Л.…
Мелькание, кошка исчезает из кадра.
Общий план: это большой человек с лицом громилы ударил по кошке ногой изо всех сил. О том, что он постарался, мы можем судить по состоянию кошки. Та не бежит, не стоит, и даже не сидит. Она лежит, под ней растекается мокрое пятно… Очарование и загадочность момента пропадают. Мы понимаем, что кошка это всего лишь кошка, а настоящие неприятности это то, чем чревата встреча только с людьми. Которых сейчас перед подъездом мы можем насчитать пятеро (включая громилу). Они выглядят, как компания советских инженеров, которые носят штаны с поясом под мышками, обожают читать американскую фантастику в переводах, прогуливать НИИ, чтобы хорошенько отжариться на сборе картошке – во всех смыслах (и пожарить картошку, и натрахаться всласть с такими же несчастными представительницами поколений НИИ). Они отвратительно одеты, но это не выглядит вызовом.
– Копанский, кошку-то зачем? – спрашивает один из мужчин.
– Ненавижу их, – говорит верзила, и нервно потирает нос.
– Почему, старичок? – спрашивает один из мужчин.
– Старик, это же элементарный фактчекинг, – говорит Копанский товарищу.
–… – молчит с понимающим и уважительным выражением лица товарищ, чтобы не облажаться и не предстать полным лохом.
–… я читал статью в "Науке и знании", – говорит громила.
– Там рассказано о том, что наши предки были кормовой базой кошачьих, – говорит он.
– В незапамятные времена, еще когда люди были пещерными, – говорит он.
– Только представь себе, пещера, холод, голод, – говорит он.
– До построения развитого социализма еще миллионы лет, – говорит он.
– Миллиарды! – говорит один из мужчин.
– Митька знает, он у нас кандидатскую по биологии защитил! – говорит кто-то.
– Так, старичок?! – говорит кто-то Митьке.
– Так, старичок! – говорит Митька.
– Ну миллиарды, – говорит Копанский.
– И вот, в древней пещере сидит несчастная, древняя пещерная еврейка, – говорит он.
– Сжимает у груди маленького пещерного еврея, который еще и говорить-то не умеет, – говорит он.
– Да тогда вообще никто говорить не умел, – говорит он.
Весь этот безобидный разговор происходит при следующих действиях.
Мужчины заходят в подъезд, запирают двери, предварительно наклеив на двери объявление "Карантин, санитарная обработка помещений от грызунов и тараканов", запирают для пущей прочности дверь парочкой засовов (навинчивают их, дело идет споро, ведь это Советские Инженеры, а из тех всегда получались отличные слесари), поднимаются по лестнице. Во время подъема они, – в противоположность своей мирной, можно сказать, познавательной, беседе, совершают довольно угрожающие действия. Достают из карманов колготки, напяливают себе на голову, вынимают из карманов ножи, цепи от велосипедов… Как ни странно, выглядят они теперь куда достойнее, современнее,… продвинутее, что ли?
Мы еще раз убеждаемся в том, что любой прикид, на фоне советского, – даже если это наряд сутенера из Бронкса или недобитого панка-гангстера, – выглядит как последнее произведение Кардена, Гальяно… (… и кто там еще из гомосексуалистов шил одежду? – прим. В. Л.).
– И вот, – продолжает Копанский уже в маске.
– Еврейская женщина, еврейский малыш, – говорит он.
– Еврейский папа на охоте, – говорит он.
– И тут в пещеру заходит древний саблезубый тигр… – говорит он.
– Еврейский? – робко спрашивает Митя.
– Митька, кретин – говорит кто-то.
– Тигр же животное, у них нет национальности, – говорит кто-то.
– Это советские без национальности, – цедит презрительно Копанский.
– Значит, они животные, – говорит кто-то.
Все одобрительно посмеиваются.
(Примечание. Видно, что собравшиеся, – совершенно очевидные совки, – совершенно не идентифицируют себя с совками. Видно, что кружок изучения Торы под видом общества филателистов, работает днями и ночами. Выведена новая порода совка. Это так называемый совок-не-совок-сверхчеловек. Позже они разделятся на сверхславянских совков Холмогоровых, сверхеврейских совков Ольшанских и т. п., вариаций будет множество, от "Великой Армении" до "Азербайджан сила" и т. п. – В. Л.
Все время, пока мужчины поднимаются – на пятый этаж, – они подпирают двери в подъезде так, чтобы их нельзя было открыть. Вешают ленты "Санэпидемнадзор, дезинфекция".
– И вот это тигр хватает малютку и пожирает его на глазах матери, – говорит Копанский.
– А потом и мать! – говорит он.
– И они беспомощны, потому что оружия и огня тогда еще не было! – говорит он.
Мужчины грустно молчат.
– Да это же первый известный нам холокост! – восклицает Митя.
Мужчины согласно кивают. Они уже столпились у двери на пятом этаже. Номер квартиры – 55.
Общий план двора. Кошка приподымает голову. Глаза все еще зеленые, но свет уходит из них стремительно. Кошка громко, на весь двор, как во время течки (или как называется пуберантный период и пуберантный ли он, у кошек? – В. Л.), кричит:
– Мяу-м-м-м-м-яяяяя-уууу, – говорит она.
Тишина. Пустой двор. Камера чуть приближается к дому, где сидела на подоконнике девушка. Камера показывает квартиру через окно. Мы видим краешек комнаты, диван, две согнутые в коленях ноги в носках. Ноги ерзают. Мы слышим долгий, но Очень протяжный – как у кошки, – стон.
– О-о-о-о-о-оо-о-о-о-о-о-оо-о, – стонет девушка.
Двор, виноград, беспощадная пустота солнечного света. Камера поднимается к солнцу, и мы смотрим на него через негатив, как при затмении. Мы видим Солнце и его Корону. Мы видим, как пляшут на Солнце языки пламени. Как скачут черные точки, это бури, вихри пламени. Мы понимаем, наконец, почему египтяне изображали Солнце безжалостным божеством. Потому что оно такое и есть. Потому что это вам Юг, а не сопливые от вечной простуды славянские болота с их добреньким, веселеньким, словно всегда подвыпившим сраным Ярилой, который только и годится для того, чтобы начинать, в качестве заставки, псевдо-народные сказки, снятые на азиатской Одесской киностудии. Мы видим перед собой беспощадное Начало Жизни… И мы глядим на него глазами умирающей кошки. Та издает очередной предсмертный вопль.
– Мммммммм-яяяяя-уууууу, – вопит она.
Тишина. Потом тихий – не потому, что тихий, а издалека, – стон девушки:
– М-м-м-м-мммм – ооооо, – стонет она.
Так – несколько раз. Потом кошка замолкает, а стоны из дома, где мастурбирует девушка, становятся все протяжнее и громче. Затихают. Снова подъезд. Краска уже чуть облупилась, но ничто не предвещает той разрухи, которая наступит здесь 50 лет спустя, ведь дома в Кишиневе все еще довольно новые… Лестничная клетка на 5-м этаже. Мужчины, почему-то, столпились на один пролет ниже. Выглядят как сборная команда по регби за секунду до сигнала о начале матча. Перед дверь стоит только Митя. Он самый безобидный на вид, поэтому и звонит (в регби наоборот, первым номером пошел бы самый сильный, тут у нас контраст – прим. "первого номера" университетской сборной по регби В. Лорченкова).
– Кто там? – раздается недовольный голос из квартиры.
– Арон, это я, принес транзисторный приемник, что ты просил, – говорит Митя.
– Который я у Натан Иваныча брал за японскую удочку? – говорит голос.
– Ну да, тот же самый, – говорит Митя.
– Открывай, я тороплюсь, – говорит Митя.
…ВАЖНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ: несмотря на то, что разговаривают два еврея, никакого псевдо-еврейского акцента типа "шо", "ой вей" и прочего дерьма а-ля "Карцев после перестройки", быть НЕ ДОЛЖНО. Евреи Кишинева 50-80-х разговаривали на таком же русском языке, что и остальные кишиневцы, здесь был самый правильный русский язык, которому их научили русские (и это то немногое, что русские в Молдавии сделали правильно – В. Л.). Исключение – неистребимое проглатывание гласных ("йскшнв" – "я из кишинева"), но это можно отнести на счет древней привычки, которой были подвержены еще финикийцы (а израильтяне до сих пор без гласных пишут). А на псевдо-еврейском языке ("таки да", "я вас умоляю" и т. п. не смешные хохмы) в Молдавии стали разговаривать после 89 года те молдаване, которые выдают себя за русских, и те русские, которые выдают себя за евреев…
Митя явно волнуется. Дверь приоткрывается. Мы видим перед собой толстого мужчину, который присутствовал в комнате Ребе во время не состоявшегося жертвоприношения. Мужчина – в пижаме, шлепанцах (так мой дед ходил не только в винный магазин, но и в Союз писателей, где у него был свой кабинет – В. Л.), в руках у него огромный кусок арбуза. Красный, ярко – красный, волокнистый… Арбуз – крупно…
Камера отъезжает.
Мы видим мужчину, который сидит на стуле, ярко-красное пятно было его лицом. Это сплошной синяк. Мужчина явно не рассчитывает остаться в живых, он хочет умереть и побыстрее. Мы догадываемся об этом, потому что он говорит:
– Я не рассчитываю остаться в живых, – говорит он.
– Я хочу умереть побыстрее, – говорит он.
– Гады, фашисты гребанные, убейте меня, – говорит он и плачет.
Громила качает головой.
– Арон, – говорит он осуждающе.
– Как твой язык повернулся назвать нас, твоих товарищей, фашистами? – говорит он.
– Нас, евреев?! – говорит он.
– Говно ты, Арон, – говорит он.
Безо всякого гнева бьет велосипедной цепью по лицу Арона. Бьет слабо, но лицо уже сплошная рана, так что Арон страшно и дико вопит – вернее, начинает, – но ему затыкают рот какой-то тряпкой. Так что он мычит, пока ему на лицо не выливают стакан воды. Он мычит еще сильнее. Все смотрят на Митю, который растерянно стоит перед жертвой с чайником.
– Митя, твою мать, – говорит громила.