Женщины ему верили безусловно, это я заметил с первого раза. Они слушали вкрадчивый бархатистый голос, главное, тон действовал на них неотразимо. Женщины всегда слушают музыку и ловят в ней затаенный смысл. Дядя Володя разбудил во мне любопытство, которое, как я предчувствовал, в дальнейшем будет удовлетворено.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вечером то и дело в темноте стукались яблоки. О землю - был глухой, твердый звук, о крышу звук был сложнее: сначала звонкий удар, будто теннисным мячом, потом мячик катится по скату - и шлеп в траву. Слышно было, иные яблоки разбивались о землю. Запрокинешь голову, в просветы между темными массами сосен посверкивают звезды - август. Домик, где помещались душевая и уборная, был на другом конце участка. Там стук был особенно сильным и неожиданным. Сидишь на стульчаке - эдакий медиум, освещенная кабинка будто парит во тьме, а к тебе со всех сторон духи стучатся.
Утром грядки в саду усеяны падалицей - все больше мелочь, на ветках оставалось не так много, и снизу они казались больше, чем на самом деле.
Дядя Володя просыпался поздно и сразу закуривал. Что-то снилось или на самом деле? Он сам называл это "следы другой жизни". Жизней было много, и они наплывали друг на друга, и в каждой жизни была своя женщина, поэтому он часто путал их, называл не тем именем. Здешнюю Марину, например, называл Майей. Впрочем, она не обижалась. Если прибавить к этому, что в каждой частной жизни обычно женщины сменяли друг друга, то можно сказать, что они стучались к нему, как падающие яблоки.
Он их любил - и даже на следующее утро жидкие плавающие груди, изуродованные косыми шрамами животы (будто их неумело вскрывал кто-то консервным ножом), бледные губы и стертые незнакомые черты лица - вся эта падалица не смущала его.
Теперь он жил у Марины на даче. Да вот она рядом - просыпается. Или все-таки Майя? Он не был в этом уверен. Надо было восстановить эту реальность. Он поднялся, влез большими ступнями в тесные домашние туфли (папины туфли), прошел на прохладную с ночи веранду и налил себе стаканчик. Выпил - даже не поморщился, так организм жаждал спиртного.
После третьего стаканчика он принял несколько таблеток норсульфазола. Оса, присевшая на край чашки с чаем, которым он запил пилюли, укрупнилась как-то сразу. Теперь была величиной с голубя, но не так безопасна. Сама чашка и стаканчик, и бутылка водки, и цветочки на клеенке стали крупными и кубически тяжелыми на взгляд. Солнце квадратами лежало на столе и на полу веранды. Он хотел позвать Марину, губы стали грубыми деревянными плашками, а слова неохотно выходили и стояли кубиками в воздухе.
- Маг бри на.
- Маг бри на мы с то бой ко бис ты.
С третьей попытки он бросил это трудное занятие - двигать непослушными губами. Само время стало золотистым кубом, который поглотил меньший куб - бревенчатую дачу, и его невозможно было поднять и отодвинуть.
После восьмого стаканчика и еще двух заветных таблеток все стало растягиваться: и время (в каждой минуте можно было насчитать не меньше тридцати минут), и все окружающее. Никак не мог дотянуться до бутылки: рука растягивалась, удлинялась, а бутылка уходила, уходила вдаль - вот уже такая маленькая, как звездочка на горизонте. Все-таки дотянулся. Налил, стаканчик тоже далеко, через край - и выпил.
От всего существующего вокруг остались одни души. За террасой синевато восходили в белое небо души сосен. И просвечивали. Сиреневым кубом с проемами в неизвестное колыхалась веранда. Прозрачная душа литровой бутылки была уже наполовину пуста. У ос души не было, они иногда жалили, но почти не чувствовалось. Потому что у дяди Володи осталось только два тела; астральное и ментальное. Они спорили между собой, горячились и даже подрались. Как известно, живую душу не разделишь, не разорвешь, но ей можно дать еще выпить. И два тела дяди Володи: астральное и ментальное поднесли даме еще по стаканчику. Душа водки взвеселила душу души, и все стало непохоже само на себя, неузнаваемо.
Кусты сирени завтракали кошкой. Она орала. Марина из двери выходила по частям: сначала вышел нос, затем - глаз, косынка в горошек, потом кисть руки, потом - запястье, локоть, подол платья, округлое колено и так далее. Как будто выходила целая рота, а не одна Марина.
- Опять с утра пьешь водку! - запел солдатский хор.
- Рота, стой! Раз, два, - скомандовал дядя Володя. - Вольно.
Марина как будто ждала этой команды и рассыпалась по всей дачной местности. Одна улыбалась ему из сада. Другая через штакетник разговаривала с соседкой - пожилой, приятной женщиной. У магазина было замечено несколько Марин: одна шла за водкой, другая возвращалась с бутылкой. Третья торопилась на электричку. Спутать невозможно: всюду косынка в горошек выдавала ее. Ну и пусть. Пусть хоть все уезжают. Лишь бы принесли.
И Марины не обманули. День начался нормально. Можно было продолжать. И тут зазвонил весь склеенный, перевязанный скотчем телефонный аппарат. Уронив его в очередной раз - бедолагу, душа дяди Володи все-таки взяла трубку и издала звук, похожий одновременно на мычание и мяуканье. Это звонил я из города. Марина перехватила падающую трубку и пригласила меня приехать, "потому что одной уже невозможно". Я и приехал.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Дядя Володя спал, уронив лысую голову в лужицу водки на клеенке и по-младенчески причмокивая. Я не разрешил Марине будить его и мы прошли по тропинке в глубь участка, где сели за синий садовый стол.
Марина была суховатая милая женщина с большими черными глазами, лет тридцати или больше - острый носик морщился лучиками, тяжелые усталые веки - и хотела говорить только о нем.
- Вот так каждый день, с утра встанет, пьет и спит полдня, потом проснется и снова пьет до ночи. А если куда в город соберется, оденется как на прием, посмотреть приятно, - как же, на радио едет! - и три стаканчика обязательно. Возвращается последней электричкой, на ногах не стоит. Как его еще не обокрали и не убили!
- Пьяного Бог бережет, - сказал я.
- Но еще это вранье. Рассказывает, что работает и на русском, и на французском радио. Не знаю. Куда-то ездит, где-то пропадает по неделям. Денег всегда не хватает. А послушать, он - и советник одной из семей грузинской мафии, и работник ЮНЕСКО, и белый пудель - любимая собачка президента Клинтона. Представляете, он рассказывает об этом совершенно серьезно. А я устала. И при всем том обещает Брюссель. Месяц назад: "Собирайся, поедем в Париж. Оттуда в Брюссель". Но как же так, мы не расписаны! "Секретарем оформил". Через неделю: "Не распаковывай, едем". Еще через две: "Вопрос решается". И так до сегодня.
- Но вы поедете?
- Не знаю.
- Он что-нибудь делает?
- Исчезает постоянно.
- Надо было самой навести справки.
- Позвонила в консульство. А там о его назначении и не знают.
- Что говорит?
- Говорит, и не должны знать. Все наши документы в ООН. И оттуда дадут знать в Бельгийское посольство. Устала я, - передо мной сидела старушка с темным осунувшимся лицом. Мне показалось, это он делал их такими безнадежно старыми, чтобы тем скорее потом оставить их навсегда, как бы проводить карету на кладбище.
- …А я не спал, - сказал трезвый с виду дядя Володя, внезапно появляясь перед нами.
Он поставил на стол новую литровую и три стаканчика. И сел сам. Пожевал верхней нижнюю губу.
- Люблю закусывать малиной и черной смородиной с куста, - сказал и налил нам.
Марина глядела на него блестящими глазами и больше ни на что не жаловалась.
- Ну как, выспался?
- Говорю тебе, не спал. Вот неверующая, а я жил своей побочной жизнью.
- То есть как это? - удивился я.
- Простите меня. Я еще тогда на вас внимание обратил. Вы ведь мистик?
- Скептический мистик.
- Но при всем вашем скепсисе, мне кажется, вы многое допускаете.
- Пожалуй.
- Это главное. Вам могу признаться, я живу несколькими жизнями, есть и побочные. При нашем знакомстве я говорил, что воевал в Корее. Левон не поверил, а вы отнеслись серьезно, не так ли?
- Вполне.
- Не буду утверждать, что жил при Иване Грозном или Вашингтоне…
- Ох! - сказала Марина.
- Ох! - сказало чье-то эхо за забором.
- Но в девятнадцатом и в начале двадцатого жил. Главное, помню. Все же основано на памяти. Что вы не помните, того и не было. Сам Зигмунд Фрейд после многих сеансов и то не вытащит из подсознания жизнь, которую оно не хочет отдавать. Иначе он бы написал что-нибудь вроде "Сны, сновидения и другие жизни".
- Я помню что-то, - сказала Марина. - Но что, не помню. В смысле - до рождения.
- А вы - ну хотя бы вашу побочную жизнь.
- Пожалуйста. В одной из побочных жизней я - белый пудель, не падайте в обморок, любимая собака президента Клинтона.
- Ох и ох! - Марина широко раскрыла глаза.
За штакетником что-то рухнуло.
- Ну и как там в Белом Доме? - спросил я.
- А вы не улыбайтесь, - дядя Володя выпил свой очередной. - У иной собаки душа вполне человечья. Подстриженные американские лужайки, трава - хоть на хлеб намазывай и ешь. А поле для гольфа! Ровное, как затылок новобранца. Есть где побегать, я ведь прыгучий, вся обслуга любуется. Вечерами лежу возле камина из яшмы, тускло поблескивает медь каминных щипцов, рука президента плотно ложится на мой загривок. А если Билл посмотрит своими голубыми в мои золотистые, преданности моей нет предела.
- Позавидуешь, - вздохнул я.
- Было бы правдой, я бы так хотела жить, - грустно высказалась Марина.
- Есть и свои неприятности, - продолжал "опрокидывать" и рассказывать дядя Володя. - Враг у меня - морской пехотинец. Знаю его запах: черный табак и марихуана, мазь от прыщей и потеет сильно. Подойдешь как к человеку, ткнешься влажным носом, а он по носу щелкнет или в живот - ботинком. И сам же вопит: "Он меня укусил!" - садист из Индианы.
Он и убить может. И убьет. Отравит, подлая душа. Я уж и то: президентский повар-китаец при мне собачьи консервы открывает, тогда только и ем.
Неприятный случай пережил, господа. Ворота снаружи чугунные, недаром всякие идейные старики и девушки себя наручниками к решетке приковывали. Ну да не о том речь, машина проедет - приоткрыты остаются ненадолго, вот и забежала к нам в Белый Дом рыжая сучка-колли. И мне пушистым хвостом виляет благосклонно. Течка у нее. Я тоже виляю хвостом, приглашаю в Белый Дом, заходи, мол, дорогая. И так слово за слово - увожу девушку на изумрудные поляны. Бежит вашингтонская блондинка на тонких ножках, осмелела. Бегу за ней, язык высунул, ничего не понимаю. Только облизнулся, повернулся на спину ей запрыгнуть, выстрел! Как хлыстом ударило. Я отскочил, перепугался. Смотрю, моя рыжая красавица легла на траву, вытянулась, ощерилась - и все, сдохла.
Подошел Боб - морской пехотинец, карабин еще порохом пахнет, осклабился, подлая душа, подбежавшему агенту секьюрити:
"Покушение на президента!"
"Ты что?"
"Сучка-то бешеная, сразу видно".
"Молодчина Боб! Доложу о тебе".
"Пуделя тоже проверить надо".
Я бы этого прыщавого сукина сына на куски разорвал! Взяли за ошейник, отвели к врачу. Как ни сопротивлялся, сделали укол, для профилактики. Я сразу отпал, закайфовал и вот - очнулся здесь, - дядя Володя опрокинул очередной стаканчик. - Кстати, меня там Реем зовут.
- Милый мой Рей! - сказала Марина. - Ты просто - Тургенев. Налей и мне на донышко моей собачей миски. Вы так внимательно слушали, вы ему верите?
- Не совсем фантазия, детали верные, как бы это назвать поточнее? - сказал я.
- Дяди Володино вранье, - любя, сказала Марина.
- Простите, я наблюдал за вами и отметил, вы ведь не выдумываете. Вы все время где-то там обитаете, - продолжал я серьезно. - В какой-то особой реальности.
- А зачем непременно верить? Не верьте, сделайте милость. Я не обижаюсь, - прищурился дядя Володя.
- Нет, нет. Расскажите мне и о других ваших жизнях. Что-то в этом есть.
- В другой раз, идет? А сейчас напьемся в этой, под солнцем среди сосен, в ностальгической, лирической России, - и стал декламировать: - "И в новой жизни непохожей забуду прежнюю мечту…" Но сбился, и - снова стаканчик.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Дядя Володя не был вполне человеком в психическом смысле этого слова. Ибо не чувствовал себя заинтересованным в окружающих, в родных, в близких друзьях. Одни женщины были ему любопытны, и он мог увлечься даже малопривлекательной суховатой особой. Скорее, он изображал интерес и ждал, когда и как с ней это произойдет: вся помягчеет, волшебно засветятся и расширятся глаза, увлажнятся тонкие губы и талия податливо вытянется под его лапой - красавица! Женщина раскрывалась перед ним, он терпеливо подыгрывал и, глядя со стороны - влюблен и добивается своего как мужчина, нет, на самом деле он никогда не хотел этого. Ему было все равно. А в самые сокровенные минуты просто было любопытно, как она стонет и выворачивается наизнанку, полузакрыв веки и прокусив нижнюю губу, эта неподатливая черствая особа. Дядю Володю можно было увидеть с любыми женщинами и в любой ситуации. Даже в какой-нибудь секретной и стерильной лаборатории с доктором наук в юбке, вернее без юбки, когда все сотрудники уйдут.
Но дон Жуаном дядя Володя тоже не был. Дон Жуан сам безумно увлекался каждой или подогревал себя в этом смысле, потому что искал - крепость, которая бы устояла перед ним. Искал, но не находил. Так или иначе, приступом или измором этот дон овладевал крепостью. Она, крепость, раскрывала перед ним ворота и была счастлива, если можно так выразиться, всеми своими башнями. А всадник уже покидал ее и стремился к новой твердыне, мечтая о той, которая устоит перед ним.
Дядя Володя, напротив, никого не завоевывал, он только мягко и постепенно уступал женщине. Или вдруг и быстро. Тогда у нее создавалось впечатление, что еще недавно чужой - и вот, неожиданно близкий, он силой овладел ею. Между тем мягкий, бесформенный, как медуза, он только поддавался. А потом, когда наскучивала эта игра, ускользал.
Влюбленные в него женщины, естественно, старались удержать, привязать… Но удержать его было не за что, а привязать нечем. Как намыленный, он выскальзывал из гибких и страстных женских объятий.
Гомосексуалистом тоже не был. Не потому что не мог очароваться каким-нибудь ладным и стройным юношей. Я так понимаю, что дядя Володя очень и очень понимал любовные движения смуглых и стройных членов, независимо оттого, кому принадлежали эти бедра, ягодицы, икры и лодыжки. Но там - в однополой любви - все было слишком серьезно. Попросту убить могли.
Нет, дядя Володя обладал женской чувствительной душой, но вполне равнодушной, простите за каламбур. Любовь он понимал как игру воображения. Оттого и врал без конца. Потому и дружили с ним, сами себя не понимая, даже те, которых он бросил в одночасье. Именно в одночасье, потому что уходил без объяснений и боялся выяснения отношений, как огня.
Можно было бы этим портретом ограничиться, если бы не случалось с ним постоянно нечто странное, чему он сам не мог найти объяснения и что постепенно вытесняло его на край реальности. Об этом я и постараюсь рассказать вам, насколько позволит мне сама реальность. А если покажется порой, что я не логичен и отрывочен, это жизнь сама так проступает живописными пятнами и рвется на пестрые лоскуты.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Не любит Марина, когда я ухожу в жизнь по соседству, не предупредив заранее. Запретить не может, только расстраивается.
Вот и теперь ищет меня, наверное, по всему участку, под яблонями ходит. Сад длинный, запущенный, между другими двумя зажатый, в конце - сарай и туалет, будочка по старинке. Не доходя до сарайчика надо сделать шаг вправо по жухлой траве, повернуться кругом и - сразу, только вдохнешь, в ином воздухе.
Над головой крылатое океанское с длинными облаками: летит как застыло. И всегда я на этой улице под платаном оказываюсь. Честно говоря, у меня своей квартиры - ни там, ни тут. А зачем?
Теперь надо сделать только несколько шагов и нажать кнопку домофона. Всегда радостный голос. Как будто я только что вышел в соседнее кафе постоять с приятелями (у меня везде приятели) у стойки, где парижский гарсон - понимание и чувство собственного достоинства - изредка и к месту вставляет свои короткие замечания в наш неторопливый разговор.
Эта деревянная витая лестница на пятый - в действительности на шестой по-русски, эта маленькая квартирка из двух смежных, переделанная бог знает из чего - узкое здание семнадцатого века, эта маленькая женщина, сильно располневшая, немолодая, всегда встречающая меня изумленными глазами - "Кого я вижу!" - уже распорядившаяся насчет бутылки, эта радость отплытия в неизвестное - в окне летящие облака, действительно - корабль, и корабль плывет…
Майя, усевшись напротив, с любовью взирала на дядю Володю, который выпивал и, по обыкновению, не закусывал.
- Ну как там на радио? Еще не выгнали? - спросила, охорашиваясь, пчелка.
- Клевещу помаленьку.
- А как твоя семья? Как мадам, ее устраивает жизнь в предместье? - Майя никогда не называла Марину по имени и была уверена, что Марина живет в д'Аржантее - в довольно отдаленном предместье Парижа. Дядя Володя ее в этом не разуверял. В том многоплановом мире, в котором он жил последнее время, не все ли равно, в Малаховке или в Аржантее, если из Малаховки до авеню де Суффрен даже ближе.
- М-да, - протянул дядя Володя. - Сердится, когда поздно приезжаю из Парижа. Хорошо, что работаю с некоторых пор по договору.
- То есть как по договору? Я была уверена, что в штате. Вытурили?
- Сам попросил. За статьи получаю отдельно, набирается.
- Но тебе же за трехкомнатную платить! - продолжала удивляться пчелка. - Ты же не клошар.
- За какую трехкомнатную? - чуть не выдал себя дядя Володя. - Ах да! Но квартира - от радио, недорого.
- Ты мне не говорил.
- Мало ли чего я тебе не говорил. А я тебе говорил, что персидским котом работаю у одного из шейхов Арабского Эмирата? - дядя Володя перевел разговор на менее скользкие рельсы.
Глаза Майи весело блеснули, ноздри раздулись. Она вообще была жадна на дядю Володю и его фантазии. Теперь она видела, он выпил достаточно, закусил двумя розовыми пилюлями. И начнет рассказывать, увлеченно, как ребенок. Это была вечная прелюдия перед главным, которое подождет.
- Расскажи, миленький дядя Володя. Я так люблю кошек, хотела даже завести себе котеночка, чтобы на площадке встречал и кричал таким противным голосом.
- Ты хотела сказать, прекрасным голосом, как у Козловского, - ласково поправил пчелку лысый котик в очках и с бородкой.
- Скорее, как у Котовского, - улыбнулась Майя.
- У тебя уже есть один, - промурлыкал он и - опрокинул очередной.