- Итак, живу я в особняке, как в сказке. Расхаживаю, распушив хвост, по всем залам, заглядываю в Библиотеку Конгресса, мне всегда симпатичная библиотекарша книги про ученых котов выдает: и Эрнста Амадея Гофмана, и японца, забыл как его, Чехова больше всего люблю, хоть там про Каштанку, но такой трагический образ кота, помнишь, Ивана Ивановича. Впрочем, кажется, это был не кот, а гусь. Но им я был совсем в другой - пунктирной жизни. И такой сердитый гусь из меня получился, клювом за голые икры хозяйку щипал. Гусь в золотых очках, представляешь? - засмеялся и - "опрокинул".
- Погоди, - встрепенулась совсем было заслушавшаяся Майя. - Библиотека конгресса, по-моему, в Вашингтоне, а не в Эмиратах.
- Из следующей жизни влезла негодная, - пробормотал дядя Володя. - Видишь ли, милая пчелка, у моего хозяина в Эмиратах библиотека - точная копия Библиотеки Конгресса, так ее и зовем.
- Там столько книг?
- Могло быть и больше, все равно мой хозяин ни одной не читал. Они все хотят устроить как в двадцать первом, а сами в средних веках обитают. Но любят меня там, в моей побочной жизни, представляешь, такой пушистый клубок!
- Одна большая снежинка с голубыми глазами, вот какой ты! - подхватила Майя. - Что, я тебя не видела ночью на постели? Или во сне, или не знаю где… Иди ко мне, котик…
Но котик сопротивлялся. Он вывернулся из объятий и снова опрокинул. В окне летели длинные, как белые Мерседесы облака, и звали повествовать о необычном, во что и поверить трудно. Но что не случается теперь с людьми, потому что живут в условной, придуманной жизни - и сами порой не знают, в реальной или воображаемой.
- Позволяешь?
- Позволяю, пчелка.
И он позволил ей, что позволял всегда. Беглую ласку. Она расстегнула его рубашку, на груди оказалась неожиданно темная шерсть, и она залезла за пазуху и стала водить своей ручкой - гладить ее по шерсти и против шерсти. Приятная щекотка, дядя Володя между тем рассказывал.
- У шейха - кстати, европейски одетого, видного мужчины - три жены, как это и водится там на Востоке.
- Не только на Востоке, - ехидно вставила пчелка.
- Спрячь свое жало, пчелка. Или как сказал я в свое время:
Не жаль, пожалуйста, подруга,
А пожалей меня…
Все они, жены, живут в разных домах, и шейх регулярно навещает их - поочередно, чтобы ни одну не обижать. Иногда он брал меня с собой. К белому крыльцу особняка подавали длинный лимузин. Я радостно мяукал и первым - прямо с перил - бросался в открытую дверцу машины, чтобы меня не забыли. Там вцеплялся в черное шевро обивки кресла и безжалостно когтил его, точил когти. Шейх никогда мне не делал замечания. А нового мальчишку-шофера, который вышвырнул меня из шевроле, сразу приказал уволить.
- Какой глупый мальчишка, - томно произнесла пчелка, поглаживая шерсть на груди у своего котика.
- Ах, я любил восседать на подушках у всех трех женщин. Они меня ласкали, теребя своими холеными, умащенными всеми кремами ручками, в кольцах и браслетах. Ночью, из темного угла, со стула блестели мои глаза, как запонки на шелковой рубашке шейха, я не пропускал ни одного женского вздоха, ни одного любовного вскрика - когти мои судорожно сжимались, по шерсти пробегали голубые искры.
После, когда муж-любовник уходил в ванную и там шумел душем, я пользовался тем недолгим временем, которое было мне предоставлено. Я прыгал на темную люстру и срывался оттуда прямо в прозрачные складки тюля, на белую грудь и голый живот. Я запускал свои когти - о, не так глубоко как хотел! - в эластичную плоть. И они не смели кричать. О, если бы я был в своем натуральном виде!
Шейх-постриженные усики никогда не наказывал меня. И так бы и оставалось: это были наши общие жены. Но Амина - самая молодая, таджичка, стала ревновать меня к остальным. Она хотела ласкать меня днем и ночью. Это стало в конце концов невыносимо. Тискала, сжимала между ног и стонала. "О мой пух! О мой пух!" Привязывала к ножке кровати на цепочке. И если я отворачивался от нее, стегала шелковым шнурком. Наконец мне надоела эта тысяча и одна ночь. И однажды, лежа между ней и аккуратными усиками, я стал самим собой. Представьте себе удивление этой парочки, когда они увидели между собой на простыне голого лысого мужчину. Она завизжала и бросилась в ванную комнату, но там я ее настиг. И если бы шейх не стал судорожно звонить в полицию, я получил бы все, что хотел. А так - мужчина улетучился в никуда, а на смуглой спине таджички остались три кровавые полосы.
И дядя Володя издал противный, хриплый кошачий мяв. Очень похоже. Майя уже искоса поглядывала на широкую кушетку, покрытую шотландским пледом, - всюду кокетливые подушечки с кошачьими, собачьими, петушиными головами. Надо было идти к станку. Дело привычное. Все же куда приятней рассказывать, причем сам не знаешь, вранье или вправду с тобой было.
В старом доме семнадцатого века на авеню де Суффрен была отличная слышимость, и соседи слышали, как в квартире на пятом этаже среди бела дня неистово кричат кошки. А Майя видела, что ее сжимает в объятьях, в когтях рыжий, полосатый, с темной шерстью на груди, хоть бы очки снял! И была ужасно счастлива.
А он, сняв очки, видел какое-то розовое мутное - поле? холмы? - то приближающееся, то отдаляющееся. Догадывался, это грудь. Сам он парил скорее всего на вертолете, но порой ощущал себя толстым поросенком-снарядом, мчащимся в гладком стволе Большой Берты. Но нельзя же было мчаться без конца… Все же слишком долго она не отпускала его.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Ближе к вечеру рыжеватый плотный господин вышел из подъезда дома 131 и направился к Эколь Милитер, оттуда к Сене. По дороге купив бутылку кальвы, он спустился по каменной лестнице к нижней набережной, присел на каменную скамью по соседству с двумя немытыми клошарами, которые расположились на соседней скамье и не обращали на дядю Володю никакого внимания (возле ног стояли две пластиковые бутыли дешевого красного), сделал первый солидный глоток прямо из горлышка. Камень холодил зад, закатное солнце почти не грело, но кальва работала за него и стало приятно изнутри. Приятно стало. Изнутри. Изнутри стало приятно.
Рядом стояли старинные шхуны, баржи-рестораны. Обобщенно - широкими коричневыми и бежевыми мазками. Пахло темной водой, и ветерок шевелил бело-синий флаг напротив. Шевелилась вода внизу, тени листьев на набережной, флажки, развешанные на мачтах, и в душе зашевелилось нечто. "Я как эта муха на солнце". - И дальше не хотелось думать. Потому что думать было опасно.
Муха была действительно любопытна. Брюшко с изумрудным блеском, спинка не меньше, чем в 2 карата. И пусть это была навозная муха, она была парижская муха - украшение ювелирного магазина, что выставил свою бархатную витрину дальше по набережной - к Сан-Мишелю. Муха охорашивалась, двумя лапками чистила крылышки, вертела головкой - словом, вела себя, как истинная парижанка. И такая же смелая. Сначала поерзала у него на колене, даже на гульфике, потом перелетела на кисть руки, как бы поздоровалась. Выпуклые спичечные головки повернулись и уставились прямо на кончик уса дяди Володи. Там повисла сладкая капля. Очевидно, эта муха была не прочь выпить за компанию на пленэре. Настоящая парижанка.
- Вы, простите, не с улицы Сен-Дени? - деликатно спросил бесцеремонную дядя Володя.
- Нет, мусье, я из ресторана "Куполь", - прошелестела муха.
- Далеко же вы залетели, мадам! - вежливо поразился человек.
- Не мадам, а мадемуазель, - поправила его муха и перелетела на ус, как бы невзначай. - Знаю, о чем вы думаете. Может быть, я бы вышла за вас, мусташ, меня еще надо уговорить, но после того, как я отложу яички, мне крышка. Да и что за младенец у нас будет?
- Амурчик, голый и толстый, с крылышками, - с удовольствием заметил дядя Володя и сделал губы бутончиком.
Пил дядя Володя, пила муха.
- Крылышкуя золотописьмом тончайших жил… - стал читать Хлебникова дядя Володя, полузакрыв глаза. А муха была уже, что говорится, под мухой. И по-русски, верно, не понимала, это же была муха-француженка.
- Вы не поверите, какой горячий мужчина был монах-бенедиктинец у моей прабабушки! - оживленно начала муха.
- Грех, который они совершали ежевечерне, так и называется "мухамур".
- Как так? - не понял дядя Володя.
- Она его щекотала, - лукаво сказала муха. - Кто-то из монахов перенес отцу настоятелю и наш бенедиктинец должен был публично нанести себе столько ударов плетью, сколько раз он грешил. Хлестнул он себя раз-два для виду. А грешил бессчетное количество раз. Ночью муху прогнал из кельи и погрузился в одинокую меланхолию. И только любимое клубничное варенье принесло ему наконец успокоение.
- Достаточно ли вы сладкий? - вдруг засомневалась она. - Чувствую, есть в вас какая-то горечь.
- Это благородная горечь алкоголя, - охотно признался человек. - Кроме того, я только по рождению француз, потомок русских эмигрантов.
- Вот откуда эта горечь! - с торжеством воскликнула муха-парижанка. - В России всегда было много мух, потому что русские неряшливы и проливают свой сладкий чай на подносы, на клеенки, на скатерти. Русские любят мух. Но русские убивают тех, кого любят - увы, махровым полотенцем.
Муха пошатнулась и поползла прочь по каменной скамье, волоча ноги.
- В Россию - ни за какие круассаны, мусье!
- Прощайте, мадам!
- Сколько вас учить, маде-му-азель… - пьяная муха свалилась со скамьи и затерялась в мусоре.
"Мухамур, век живи - век учись", - подумал с восторгом дядя Володя.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Не хотелось покидать уютно-клошарский берег Сены. Но там, где его ждала третья, вдова-невеста, можно было покурить анаши. А уже посасывало в желудке и сохла глотка.
…Наверное, было достаточно желания, оно было очень определенное, и он уже сидел на высоком крыльце дома отца Теи, а сама она спешила к нему с железной коробкой из-под конфет, из которой он достал папиросную гильзу и набил ее зеленой щепоткой гашиша.
Столбики обвивали гибкие стволы и плети-ветви, листья, как вырезанные из зеленой и розовой бумаги, и тяжелые гроздья совершенной формы светились над столом, отломи - сами лягут на блюдо. Легкость и блаженство. С каждой затяжкой - легкость и блаженство. Ничего не хочу. Так бы всю жизнь.
Но надо было работать. Надо было соответствовать самому себе. Близко черные глаза, подрисованные, - бедняжка. Все еще ждет и надеется. Он не обманет ее ожиданий. Вернее, он обманет ее, как и другие. И зачем он сюда приходит? Густые сросшиеся брови, икры, поросшие черным волосом, - мужеподобна, но нежна.
Он лениво поцеловал вдову-невесту, поцелуй был как вата. Он отстранил ее. Но она тянулась к нему, нет, не понимала. Еще один мокрый поцелуй прилепился к щеке, другой повис на подбородке, еще два - как неловкие щенята щекотались где-то на шее и на груди. Он знал, как унять ее.
- Тея, ты знаешь, принеси чачи, ну и там того-сего, третьего, помидор свежих, и вот что, сотвори мне чижи-пижи, - сказал он, как настоящий грузинский мужчина. Только слово "сотвори" употребил зря, ну да не заметит, куда ей.
Из дверей, открытых в полутемные комнаты с закрытыми ставнями, появились и исчезли два-три женских лица, мучнисто-белых и как будто чем-то испуганных.
Послышался приглушенный разговор, и на террасу вышел брат Теи Георгий в одних шерстяных носках, обнялись. Смешно. Такой у него высоко горбатый нос, будто путник где-то в горах под плащом.
Плеснулась чача в пузатых стаканчиках. И поплыл фрегат Георгия, стал подниматься путник по склону, тост звучал все раскатистей и забирал все выше и выше…
Тут из глубины большого пустынного дома появились две фигуры. Кто такие? Наш глубокоуважаемый Гиви и большой человек дядя Искандер.
- А он - уважаемый жених, только что из Парижа, высоко надо всеми, как белая вершина Казбека, да и тот смелые горцы покоряли не раз, а такую вершину, как наш дорогой гость, почти родственник, никто никогда не покорит, величайший ум, бесконечная доброта, белизна снегов, чистое небо высот - никому не подняться, да что я говорю, простому человеку рядом с ним, не дай Бог, ослепнуть можно. Не скажу, что он полиглот. Полиглот - это почти Полифем. Полифем, как мы знаем, был одноглазый и пугал путников. А наш дорогой гость смотрит двумя ясными глазами, знает 72 языков и наоборот - никого не пугает, привлекает нашу красавицу Тею. Так выпьем за нашего бесценного гостя, почти родственника, и за наш кавказский Париж - за Тбилиси!
Как-то незаметно рядом с дядей Володей оказался седой, коротко стриженный дядя Искандер - это с одной стороны. С другой придвинулся криворотый Гиви. От него чего-то хотели, добивались. Дядя Володя сквозь блаженный туман почувствовал опасность. Он не любил, когда от него что-то добивались. И поскольку носы у всех были подобающие, дяде Володе показалось, что его взяли на абордаж с трех сторон.
- Он сделает!
- Такой человек!
- Знаешь Мюрата? Мы одной нации!
- Мы грузины, ты француз!
- Говорю, он сделает! Как жених нашей Теи, как родственник.
- Вдову нельзя обижать.
- Если не женится, убьем!
- Пусть не женится, их дело молодое, лишь бы дело сделал.
- Всегда приезжай!
- Такая сделка! Пальцы себе поцелуешь.
- Мамой клянусь, станешь Рокфеллером!
- Рокфеллер… ротвейлер… Заведешь ротвейлера.
- Если откажешься, всю жизнь каяться будешь.
- Кто? Покажите мне того, кто от счастья отказывается?
- Выпьем и дело с концом.
- Это он? Не верю.
- Такой приличный человек. Он сделает.
- Не сделаешь, сам понимаешь.
- Вижу, галстук и франки у тебя есть. Боюсь, что доллары тебе все же не помешают.
- Слышал, стена плача в Израиле. Как бы не стать тебе стеной плача. А?
- Ты - Казбек, а наш дядя Искандер - Шах-гора, у него все схвачено.
- Всегда будешь другом!
- Жизнь за тебя отдадим!
Словом, надо было переправить через границу какую-то очень ценную вещь. Надо было привезти в Париж и отдать владельцу русского ресторана, что на площади Республики.
(Мигом возникшая скульптурная группа - почему-то дождь, полосатые маркизы). "Джаба Гагнидзе, ему отдашь, запомни. В собственные руки".
"Зачем я здесь появился? Какой-то липовый жених. А это - мафиози. Мафией от них за версту несет".
Но уже развернута красная тряпица, и там черный футляр необычной формы - и вот перед глазами чудо: массивный золотой крест, украшенный рубинами, сапфирами и алмазами. Мигом протрезвел и протер очки. В верхней лапе такой черный бриллиант горит! А вокруг - глаза алчные черные, и носы его забодать хотят, на одном крупная капля повисла - как бриллиант светится. "Влип!"
Главное, отказаться нельзя. Tea смотрела откуда-то издалека, смутно, подойти боялась. Троица напряженно ждала.
Дядя Володя, надо отдать ему должное, неторопливо закрыл футляр, завернул в тряпицу, сунул сверток в новенький черный дипломат.
- Надо, доставлю. Джаба Гагнидзе на площади Республики. Как же, как же, знаю, был. Ресторан "Анна Каренина" называется.
И сразу все разрядилось.
- Tea, самое лучшее вино, ты знаешь, то - заветное, нашему почетному гостю! - радостно скомандовал брат Георгий. И все закружилось. Только кипарис во дворе смотрел исподлобья хмуро, кажется, сочувствовал дяде Володе. "Не ты первый, не ты последний", - будто говорили его кладбищенские ветки.
Одно утешало рассеянного дядю Володю - переходит он рубежи необычным способом. Но можно ли таким способом вещи переправлять, он еще не знал. Даже бутылки вина никогда не брал. А если это особый путь воображения? Тогда ему конец. Потому что мафия и бриллианты были самые настоящие, в чем дядя Володя нимало не сомневался.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Дядя Володя был, может быть, не труслив, но пуглив и робок, как истинный интеллигент. И уходя из слишком гостеприимного дома в темноту переулка, не мог не думать об угрозах этих носатых кораблей и возможных последствиях. Дипломат потяжелел, оттягивал руку и был слишком реален. Даже мысли об этих троих отдавали металлическим привкусом смерти. Нет, дяде Володе не хотелось получить от незнакомого человека пулю в затылок. Ему было что терять. Даже если вспомнить некоторых своих пассий.
Анна, как всегда, не ждала его. Обычно, если была дома, оживленно разговаривала по телефону. Темные глаза ее были не рады гостю, но бросалась навстречу, как девочка. "А я как раз думала о тебе!" Равнодушно-страстная, как магнит.
Ждала Гульнара - она всегда ждала: днем, ночью. Когда она выходила из дома за покупками, оставалось для дяди Володи тайной. Но стол бывал накрыт в считанные минуты.
Наташа и ждала, и не ждала. У Наташи был ребенок - не от него - и плакал, Наташа нервничала, фальшивила, чего-то боялась - и какая она была на самом деле, дядя Володя так и не знал.
Верунчика никогда не было дома, зато была ее мама, которая не отпускала дядю Володю, хорошенько не угостив.
Потом он рассматривал ее фотографии - разные и безо всего. Верунчик так и не появлялся. Ночевал один на диване. Зато было ощущение бурно проведенной ночи.
Когда он появлялся в поселке у Валентины, он всегда уходил в березовую рощу, даже зимой. Там, в условленном месте на краю оврага, она бежала ему навстречу, спешила, она вечно спешила, сама расстегивала его дубленку и валила прямо в снег. Овчина, шарф, пуховой платок, разбросанные валенки - такой ворох, настоящая медвежья берлога для любви.
Возле дома Николь он простаивал часами - разговор шел по домофону. Он - на плохом английском, она - на ужасном русском, никак не могли договориться, прежде всего - понять друг друга. Надо было объяснить, что это он, а не французская полиция. Она не одета, он на минуту. Она сейчас уходит, он принес вино. У нее подруга, а он голодный. У нее мама, и у него никого.
Эвелина звала его: "Моя девушка Вова" или "тетя Володя", и он был беспомощен в ее объятьях.
Нина попросту насиловала его. Поставив бутылку водки и даже не дав вкусить этого живительного для него вещества, она тащила его к постели и не отпускала в течение часа или двух. И какая была в ней сила и упорство, ни на минуту не успокаивалась. Когда она засыпала, он буквально уползал к столу.
Жанна Владимировна всегда звала подругу-соседку и каждый раз новую. Дядя Володя каждый раз удивлялся, сколько же хорошеньких девушек живет совсем рядом! Потому что появлялись они быстро, будто ожидали за дверью.
Клара всегда находила его. Куда бы он не забился: к приятелю, к другой женщине, просто в щель, как таракан, она приходила, устраивала скандал и уводила его с собой. Кажется, она торжествовала и самоутверждалась за его счет.
Лиля в минуты экстаза говорила, что его зарежет, обязательно зарежет! Ведь он ее довел до невозможности! Вот так возьмет и воткнет нож под ребра! - будет знать! будет знать! будет знать!
Сара-американка уже из коридора говорила: "Володья, тушите свет!" Она и выпивала с ним в темноте, сидя за столом. И разговаривала шепотом. Глаза сверкали, как у кошки. Говорила, что они подсматривают, подслушивают, лезут под одеяло. Кто "они", не объясняла.