Саша женилась. Нет, не вышла замуж. Он всегда думал, глядя на нее, очень коротко подстриженную, широкоплечую, узкобедрую, в джинсах, кто же она такое? Говорила низким голосом, была не то чтобы грубовата, а как-то быстра и расправлялась с ним, как повар с картошкой. Сразу отворачивалась, и скорее уходила. Или придиралась к чему-нибудь, и прогоняла. Проходило время, она звонила и он снова плелся, честно говоря, без особой охоты. Но дядя Володя был готов поклясться, что физически она - женщина.
Долго не видел. Рассказали, не верилось. Но вчера в пассаже - "Саша, смотри, какие кольца!" Обернулся, молодая блондинка в английском спортивном стиле под руку с молодым человеком: темные усы, бородка, глаза Сашины. Выбирают обручальные кольца. Саша посмотрел на дядю Володю и подмигнул.
Все же лучшим подарком она считала цветы с пьянящим ароматом, как сама жизнь…
А жизнь не считала лучшим подарком эту дебелую, намазанную кремами тетку-притворщицу с надрезанной и подтянутой кожей гладкого лица.
Дядя Володя был у нее юношей. Вечером он приходил к ней со служебного входа с бьющимся сердцем. У нее была отдельная гримерная. Из зеркала ему улыбалось милое лицо, известное всей Прибалтике. Она так и разговаривала с ним, глядя на себя в зеркало, пока суетливая угловатая гримерша любовалась и наводила последние штрихи на свое яйцевидное произведение. Наедине называла его: "Мой последний мужчина". По слухам, жила с главным.
И пусть она здесь останется безымянной.
Кроме этих тринадцати были и другие, как вы убедились. Возможно, не все они были реальностью, некоторые были игрою воображения. Но не все ли равно, когда радость и горе, счастье и гибель приходят к нам с обеих сторон.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Ел малину с куста. Протягивал пухлые пальцы в глубину колючих джунглей, там были темные, особенно спелые, по пути руку обжигало, но чем больше жгло и зудело, тем вкусней были ягоды. Он продолжал тянуться все дальше, легко царапнуло щеку, сладкие корзиночки манили уже издалека. И надо было пробиваться, прорубать просеки в зарослях крапивы-малины. Уже ягода набила оскомину, окрасила синим ладони, белые червяки лезли из влажно-алого нутра, вставали на хвост и отпадали, нет, он не мог остановиться. Потому что идти было некуда. Снова он в саду у Марины, дипломат стоит на земле…
Почему-то не вышло, а идти к дому он не хотел. За соснами белела веранда и замечалось некоторое движение. Могут и заметить. Смахнув со лба паутину (яблоки стукались и стукались о землю), он сосредоточился и - сейчас крутанется на каблуках. Стоп! Он понял, почему не вышло: его вело и руководило им обычно сильное желание, это задание энтузиазма в нем не вызывало.
…Такая полная, с короткими ножками и широким тазом. Груди - такие холмы, что поднимают его на уровень окна и, лежа на ней, он может созерцать платаны, дом на той стороне, такой же серый и древний - с мансардными окошками и горшками-трубами на крыше. Одна из них дымится. А под ним дымится и пыхтит нечто, в котором он пребывает до поры, как в своем доме. Все быстрей бегает мышонок… Обнимая друг друга, поменялись местами… Вылезает темный от масла металлический поршень, поднимая тяжелую платформу… Получилось!
Он огляделся. Эта была Франция, вывески те же, аккуратные дома, особняки, цветники на балконах - полоски синие и белые, гипсовые гномы в палисадниках, явно не Париж. Он находился на сквере возле станции железной дороги, напротив было кафе, дальше вверх - улица к площади, там виден серый шпиль собора - петух на кресте поблескивает. Невольно схватился рукой за свой потертый портфель, на ощупь футляр - на месте.
Вспомнил, это был Бове - городок в пятидесяти километрах на севере от Парижа. Здесь жила дочь Майи со своим мужем - молодожены. Он был на свадьбе. Видимо, Майя теперь у них. Иначе зачем бы его сюда перенесло. Солнце плоско садилось. Если в Тбилиси был вечер, здесь был конец дня.
…Здоровенный, похожий на мясника, хозяин наполнил кружку бельгийским пивом - одна пена. Он долил кружку, пены не убавилось. Далее не стал колдовать и подал чужаку неполную - обойдется.
Дядя Володя не стал добиваться правды здесь, в провинциальном кафе. Он сел у окна спиной к стойке, достал из-за пазухи аптечную бутылочку спирта и плеснул в пиво. Отхлебнул, стер горькую пену с усов. Все стало на свое место. Единственное, что ему не нравилось в России, - это пиво. Жигулевское, любимое народом, было похоже на мыльную воду в бане.
Идти к детям Майи - Жюлю и Жюли? Честно говоря, неохота: кукольный домик с собакой. С другой стороны, приедешь в Париж, а Майя здесь осталась. Можно переночевать у Мягковых, тоже далеко, в Аньере живут. К цыгану Хвосту в "скват" - много задолжал, с остальными разругался, рассорился, то есть не он рассорился, с ним рассорились, знать его не хотят. Все врет, говорят, и деньги занимает без отдачи. Да он всем отдаст. Будут деньги и отдаст. Разволновались.
…Узловатые черные стволы деревьев за окнами кафе были высветлены низким солнцем.
…Узкий проход к двери в стене под черепичной крышей. Жюль и Жюли возились в земле на маленькой площадке перед домом, отгороженной от соседей с трех сторон высокими крепостными стенами. Здесь уже стоял садовый стол, четыре стула и как раз оставалось место для розового куста.
- Мама была целый день, недавно уехала. - объявила Жюли. - Не хотите ли стаканчик вина, - с утвердительной интонацией.
Лохматая крупная собака вставала на задние лапы и лезла в лицо. И так захотелось оказаться подальше от этих мест, что пришлось пожертвовать своим более незначительным и скучным двойником, оставив его допивать черное вино из погреба хозяина и беседовать на тему, интересную Жюлю и Жюли, то есть о них самих. Эта пара была ему ну совсем не любопытна.
Душевное движение, такое сильное и отчаянное, будто он выдирался из плотной толпы, собравшейся слушать поп-звезду на Васильевском спуске.
Еще усилие, что-то блеснуло, и дядя Володя увидел себя, восседающим в углу за столиком в ресторане НАБОКОВ. К нему направлялся гарсон с широкой улыбкой на незначительном плебейском лице парижского гавроша.
Все-таки это уже было кое-что. Хозяин ресторана давно знаком. Кредит еще есть. Ощупал мамлеевский портфель: крест был тут. Деньги с них он получит.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Зал был невелик и разгорожен на секции. У барьеров перед столами стояли синие бархатные диванчики - плюс стулья, помещалось довольно много посетителей. Прикнопленный к стене висел плакат: Его Величество царь Николай Второй на фоне Эйфелевой башни. Царь был неправдоподобно румян и усат, настоящий русский. Или Киселев - ведущий телепрограммы.
На низкой эстраде три музыканта работали как оркестр. Потомки тех, старых, уехавших, делали вид, что отчаянно выплясывают - били ладонями о каблуки. Глазастая некрасивая псевдоцыганка с толстой накладной косой старательно делала вид, что поет.
Посетители, в основном русские эмигранты, изображали веселье, шум стоял такой, что беседующим приходилось перекрикивать друг друга. Создавалось впечатление, все делается единственно для того, чтобы поразить заезжего туриста. Пропади все пропадом: и фирма, и жена в Екатеринбурге! - Запить, загулять, заплясать. Тем более, что шампанское в ресторане стоило очень дорого.
На дядю Володю оборачивались, с ним здоровались.
- Добрый вечер!
Две нахальные пропитые физиономии: художнички - Илья лохматый, Сашка лысоватый с оттопыренными ушами, взгляд привычно ищущий, с хитрецой. Сашка Воробьев, Илья по прозвищу Грязь, фамилия неизвестна.
- Заказать вина?
- Мы сегодня при деньгах.
- Не мы, а Толстый.
- Иди сюда, Аркадий.
Аркадий Вырин, актер по прозвищу Толстый, оправдывал свое прозвище вполне. Он был крупный, обрюзглый, с головой римского патриция. В бане бы ему сидеть, завернувшись в простыню, и пиво пить кружками. Даже какой-то банный дух от него шел. Навалился на стол.
- Водки и всем - пива деми. Принципиально вина не заказываю, подадут какой-нибудь клошарской бурды, а счет подадут как за бургундское.
- Русский ресторан!
- Русский - для дураков французов!
- Снимаешься?
- Пробы сегодня были. Ричард Львиное сердце.
- Кого играешь?
- Старого нищего, - Аркаша сгорбился и выдал губастую морду. Лучше бы он этого не делал, потому что у него и так было нечто кривое толстое, а сейчас весь кабак перекосило. Официант с подносом споткнулся и отлетел к стене. Художники дружно загоготали то ли над актером, то ли над официантом.
Дядя Володя уже посматривал сквозь очки на что-то длинноногое, там, за столиком. Вертел головой, надеясь отыскать это - с длинным зеленым глазом. Вон, само его ищет, разумное. Как две намагниченные стрелки, они колебались, но по направлению друг к другу. Правда, досадная ноша. Ну да ладно! Завтра проснется - никакого креста, никакой мафии, одно заботливое окружение, тысяча любящих женщин, и все - одна мама-жена-любовница-сестра-дочь!
Эстрада между тем опустела. Два художника привычно ненавидели друг друга. Толстый подзадоривал. Дядя Володя и Лида, так звали длинноногую, сидели уже вплотную, пили и глядели друг на друга. Сначала пили на брудершафт. Несколько погодя, наоборот - на шафтебруд. Потом снова - на брудершафт, и обоим это очень нравилось.
С другой стороны стола:
- Будем вешать. Завтра же привезем.
- Думаешь, он нас повесит? Там у него, знаешь кто висит!
- Повесит. Обоих повесит, куда он денется.
- У него хорошо висеть, престижно.
- Да, лишь бы повесил…
Разговор шел о престижной выставке.
Все шло-катилось по наезженному пути: под лапой напрягалась восхитительно гибкая узкая спина новой подруги. Да, да, она была похожа на осетрину - и по форме, и по видимой дороговизне. Впрочем, ему свою цену пока не выставила. Все равно знал, для него будет скидка.
Шум нарастал. Ресторанное веселье катилось пестрым колесом цыганской телеги, которую автор, кстати говоря, никогда не видел. Но сравнение помнит откуда-то. И если продолжать кулинарные метафоры, под низким потолком в ресторанной мутной сини металась ощипанная живьем курица - вернее, ее квохтание, придыхания и восклицания. Популярная русская песня, которую пела популярная русская певица, сама похожая на курицу, несмотря на то, что молодилась под девочку.
- Днем на Шан-Жализе ее видела. Подумала, обозналась.
- Перекрестись!
- И Крестинский тут.
- Муж ее - еврей, выкрест?
- Недавно в церкви Женьевьев де Буа крестился.
- Креста на вас нет, выдумываете!
- Вот те крест!
- Во Франции, видела, на всех крестах петухи.
- А на Риволи георгиевские кресты продают. Это же за храбрость в бою дается!
- Мой дед - казак. Как пошли они в атаку, аллюр три креста!
- И рушник сохранил, крестом вышитый.
- …А новый русский и говорит: вы этого атлета только с креста снимите.
- Что вы делаете?
- Крестословицу разгадываю.
- Южный Крест годится?
- Да не она это, эта на Сен-Дени стоит, где крест зеленый, у аптеки.
- Постарела, располнела. Золотой крестик, а грудь полная.
"Что это они - все про крест и про крест?" - недоуменно подумал дядя Володя и ему стало неуютно. Он пощупал портфель, но тот оказался неожиданно твердым. Это было бедро Лидочки. Портфель был с другой стороны и футляр прощупывался.
Гарсон, склонившись, попросил дядю Володю к телефону.
Телефон был внизу возле туалета. В трубке подпрыгнул грузинский голос:
- Это дядя Володя? Ху из ху в натуре? Говори, дорогой, не томи.
- Я у телефона. Кто это?
- Привет от Джабы. Интересуюсь. Товар у тебя, дорогой?
- Товар? Какой товар? - дядя Володя был так далек от всего подобного, не сразу сообразил.
- Какой товар? Не знаешь, какой у тебя товар? Какой товар, он не знает! Шутишь, уважаемый? Слушай сюда, завтра же на цырлах в пять по-местному притаранишь его в ресторан "Анна Каренина". Войдешь со двора, мимо холодильника, где мясо висит, понял?
- Понял, - растерянно ответил дядя Володя.
- Мясо висит, ясно?
- Ну мясо висит, что дальше?
- Будешь крутить мне яйца, моих людей к тебе пришлю, дорогой. Останется только освежевать и на крюк повесить. Усек?
Только тут дядя Володя действительно все усек. Он, как умел, успокоил незнакомого ему, но опасного Джабу, что товар у него в целости и сохранности, что будет к условленному часу завтра обязательно. Джаба успокоился, но все же скворчал и капал жиром, как шашлык на уголья.
Когда дядя Володя вернулся к своему столику, оставшиеся четверо все пили на брудершафт. Его встретили нестройным шумом: дескать, не одному тебе, присоединяйся, не ломай компанию. Осетринка Лида косилась на него и кокетливо смеялась.
Дядя Володя присел за стол и незаметно протянул руку к портфелю ощупать футляр. Креста не было.
Дядя Володя не то, чтобы похолодел, просто перестал что-либо слышать. Ресторан "Набоков" на глазах стал чернеть и рассыпаться на секции. Люди за столиками с разинутыми ртами беззвучно стали разлетаться в темноту. И закружились хороводом вокруг большого омара, красного красавца на блюде, все быстрей и быстрей.
Близко подлетало массивное мучнистое лицо, губы-нашлепки шевелились, но что говорит, невозможно было разобрать, и патриций снова улетал в темноту.
Две рожи, патлатая и ушастая, летали перед ним, махая ушами и лохмами, и загадочно ухмылялись: "Повесит, а куда он денется!"
Поворачивалась к нему и длинноногая, но вместо лица незряче глядело плоское яйцо. "Что она говорит? Неужели она?"
Ресторан стал здорово соответствовать своему названию - и сам дядя Володя, почувствовал, что куда-то проваливается, скорее переносится…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Я сидел на синем бархатном диванчике в низкой и душной сибирской избе. В оконце смотрел синий снег. Толстые бревна - темные, с аккуратными сучками, как нарисованные. Таракан на столе неподвижный, тоже декоративный вроде. Протянул руку, убежал подлец. Вверху горела медная лампа из реквизита, но похоже, нас освещали еще и сбоку.
Из угла темнели иконы. На стене, прикнопленный, висел портрет Николая Второго на фоне Эйфелевой башни. Было очень натоплено. И струйки пота стекали у меня по щекам.
Плеснулся самогон - голубым отблеском в четвертной бутыли. Наливал в тонкие стаканы штабс-капитан, бывший актер, мутно белея лицом римского патриция. Один ус у него отклеился.
У стены стояли двое пролетариев: с патлами вразлет и с оттопыренными ушами. Все мыслимые пороки были написаны на их стеариновых лицах.
- Не признаетесь, повешу, - равнодушно сказал я.
Покосился на свой погон: витые золотые веревочки в два просвета, звездочки - полковник. Боковым зрением сквозь лучистый отсвет лампы видел в полуотворенную дверь, как Федя в сенях, сидя на табурете, намыливает веревку.
Двое тоже видели это и молчали.
Я вспомнил, как на предыдущей странице этот Федя повесил старого казака за мародерство. Они - пленные, видимо, тоже читали мою книгу "Конь вороной", грамотные, хотя рукопись еще не была написана, да и когда: бои, отступление.
Патлатый рухнул на колени.
- Не брали, вот те крест!
- Вы, господа большевики, неверующие, - весело сказал я. - Зачем вам религиозный предмет?
Другой, с оттопыренными ушами буравил меня ненавистно.
"Хоть он и живет на рю де Тур, да пил я у него не раз, раскусил я тебя, вор. Не вернешь, повешу за яйца", - шевельнулось у меня в душе.
- Ленину в Кремль привезет, - ухмыльнулся штабс-капитан и поправил приклеенный ус.
- Не привезет, - жестко из сеней сказал Федя.
- Не погубите, господин полковник! - всплеснув руками, по-бабьи закричал патлатый.
- Плетей прикажете большевичкам? - подал свою реплику штабс-капитан и хрустко закусил огурцом. - Ядреные, таких в Париже не купишь. Одно слово, эмиграция.
Ушастый комиссар сплюнул на половицу.
- Да уж вешайте, и дело с концом! - прошипел Воробьев. - Грязь все равно не знает где, - и не спрашивая разрешения, нахально сел с другой стороны стола. Схватил стакан и разом выпил.
Хотел его ударить, понял: перед смертью комиссар горло обжег. Удержался.
- Я не знаю где?! - истерически кричал Илюшка Грязь.
- В этюднике у него пошарьте, - продолжал он вопить.
- Падла. Все равно обоих повесит, - презрительно сказал комиссар Сашка Воробьев. И отвернулся. - Куда он денется!
Федя, наматывая на руку веревку, вошел в избу.
- Обоих повешу. Не сомневайтесь, господин полковник. Тут в лесочке. Обернусь мигом.
- Вот тебе и вернисаж на виселице, - непонятно пошутил штабс-капитан.
Не слушая его, я обыскивал избу. Где этот проклятый этюдник? Полез на полати. Несколько сотен глаз напряженно следили за мной. Нигде нет.
Надо вспомнить. Когда вернулись с этюдов (хотя какие зимой этюды?), куда он свой этюдник положил?
- Признавайся, подлец, где крест?
Воробьев только сплюнул.
- Все равно не найдете. Верному человеку отдал. Едет он теперь в голодный Петроград, хлеб рабочему классу везет.
- Да вон он - под столом, еще дальше ногой запихивает! - сорвался мальчишеский голос снизу - из первого ряда.
В один миг я уже был под столом, выхватил этюдник и торжествующе потряс им, показал публике.
Все подались к мне. Шалишь! На них глядел пистолет, а быть может, банан. Все едино.
Раскрыл, руки трясутся: вот он. Распахнул футляр - и "Боже царя храни! Дай ему долги дни!" Кажется, всполохом осветило ночную тайгу! - крест блеснул золотом и всеми камнями в темной сибирской избе.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Утром никак не мог понять, где проснулся. Похоже, мастерская приятеля-художника. Но кто этот приятель, где он находится, долго не мог понять. Сквозь мансардное окно в кровле пыльные солнечные лучи падали на смятое одеяло и рядом лежащую длинноногую, освещая их рельефно, как гипсовые формы. Причем, одну ногу она выпростала из-под пледа далеко к самому полу - тоже вроде луча, другая нога запуталась в пододеяльнике; смутно вспоминался бурный клубок тел этой ночью.
Осторожно поправил на спящей одеяло, посмотрел на холсты - лицом к стене - и сразу вспомнил: он находится в мастерской Олега Елкова близ Монпарнаса.
Укрыл одеялом ее ногу, как отдельное смуглое существо, мысленно - мгновенный набросок и вспомнил: конечно, он ночевал здесь, на Сретенке, на чердаке дома РОССИЯ, в мастерской у графика Виктора Водопьянова.
Надо было собираться на работу.
Надо было собираться на работу.
Он прошлепал к столу, помещение было обширное, на столе стояла бутылка "Смирновской", у араба купил - освещенный навес, поздно торгует. Налил первый стаканчик, опрокинул - "как в топку кинул". Поискал взглядом сигареты на столе, похлопал по карманам пиджака, нашел, с удовольствием закурил первую. Таблетки были в нагрудном карманчике.
Завернувшись в плед и сунув босые ступни в хозяйские туфли, свои были где-то там, он прошлепал к столу, знал - там стояла бутылка "Московской", плеснул и выпил - даже не почувствовал. Закусил двумя розовыми пилюлями.